|
Последнее тысячелетие дохристианской эпохи принесло расцвет многих культур, но наиболее высокого взлета достигла культура древних греков. Среди обусловивших этот процесс факторов в специальных работах, авторы которых в значительной степени опираются на труды А.Ф.Лосева по истории античной эстетики, называется разное: утрата доверия к чувственному постижению мира, в силу чего был востребован разум как таковой, логически обоснованное доказательство; примат рационального начала в образовании различного рода государственных (прежде всего правовых) институтов, становлении форм общественной мысли и практики, что означает вступление общества в ту фазу жизнедеятельности, в которой доминирующее место занимает наука; переход от непосредственного способа освоения мира, постижения сущности вещей, к опосредованному, когда главным орудием мысли становятся эпистемологически отрефлексированные категории, «схватывающие» всеобщую природу вещей и явлений, фиксирующие очищенные от частностей различные аспекты бытия, выраженные в понятиях идеи; развитие демократии и демократических институтов как способа общественного самоуправления, позволяющего наиболее полно выявить и активировать в конкретных жизненных позициях духовный потенциал народа и пр. Но наиболее убедительными представляются концептуальные положения, которые обеспечил аргументацией профессор Х.Лауэ: античная культура достигла своего высочайшего уровня благодаря тому, что она вся — от архитектурных сооружений до скульптурных портретов, от военной колесницы до изготовленной ремесленником амфоры, от философских трактатов до предназначенных для театральной постановки трагедий — зиждилась на идеалах гармонии и меры
Принцип дихотомии, притивопоставления, противоположения, разделения надвое и изучения получаемых в итоге частей суть первый шаг в поступи диалектики, которая в античные времена стала обретать свои явные формы. «Разделяй и властвуй!» — императив, укоренившийся в политическом сознании именно в те времена, представлен в «Библии» («Кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22:21)») и в «Органоне» Аристотеля. «Природа стремится к противоположностям и из них, а не из подобных вещей образует созвучия... Она сочетала мужской пол с женским, а не каждый из них с однородным, и таким образом первую общественную связь она образовала через соединение противоположностей, а не посредством подобного» (Аристотель. De mundo 5, 396 b7). Согласно Дильсу-Кранцу, в фрагменте приписываемого видному пифагорейцу Филолаю текста находим: «...поскольку в основе [сущего] имелись эти два начала (предел и беспредельное. — Э.С.), которые не подобны и не родственны [между собой], то, очевидно, невозможно было бы образование ими космоса, если бы к ним не присоединилась гармония, каким бы образом она ни возникла» (DK, B6). И еще из Филолая: «...Все совершается по необходимости и согласию с [законом] гармонии... Гармония вообще возникает из противоположностей. Ибо гармония есть соединение разнообразной смеси и согласие разногласного»
«Даже закладывая кирпич в фундамент дома, делай это так, как будто ты строишь мир», — в этих словах Антуана де Сент-Экзюпери выражена та же общечеловеческая мысль, что со всей чистотой и пронзительностью была впервые постигнута древними греками: человек в своем творчестве уподоблен Богу и все его творения должны быть столь же прекрасными и величественными, как и сам видимый мир, космос. Слово «космос» (а он в мировоззрении древних греков, видящих мир с позиций «здесь» и «теперь» понятным и постижимым, и был «Домом Бога») первоначально и означало «красивый строй» (войск, небесных сил, небожителей), «красивый порядок». Ясно, что только мера и гармония способна привести человека к такому результату, а значит познание их законов, в частности — законов золотого сечения, и есть то, к чему изначально надлежит обращаться и к чему должны быть направлены все устремления человека. Таков был итог культуры, предшествующей эллинизму и откристаллизовавшей самую мысль, которую греки восприняли как свою, имманентную их идеалам.
Как считает выражающая точку зрения А.Ф.Лосева профессор А.А.Тахо-Годи, составитель комментариев к изданным в 70-х годах сочинениям великого грека, у Платона «вся космическая пропорциональность покоится на принципе золотого деления, или гармонической пропорции»
Еще в 1927 году А.Ф.Лосев пришел к выводу: «Закон золотого деления должен быть диалектической необходимостью. Это — та мысль (внимание здесь специально заострялось. — Э.М.), которую, насколько мне известно, я провожу впервые»
К сожалению, А.Ф.Лосев нередко оказывается непоследовательным в своих взглядах настолько, что бывает трудно отличить, где он выражает подлинно свое мнение, а где кривит душой, прикрываясь напускной маской, ибо вообще говорит с чужого голоса. Так, во введении к одной из своих ранних книг, изданных в 20-х годах за счет средств автора, он гневно обрушивается на партийных ортодоксов, внешним образом, лицемерно, на словах признающих силу диалектики, на самом же деле лишь способных «щупать комсомолочек». В другом месте, в данном незадолго до своей смерти интервью, он признался, что в 30-х годах каждую свою лекцию начинал с «величальной» — с восхваления Сталина — и заканчивал тем же. Силушка солому ломит.
Высказывания о «золотом сечении», подобные вышеприведенному, нередко весьма предвзятые, должны рассматриваться в общем контексте существующих оценок пифагореизма философствующей мыслью. Сложился своего рода клан философов-вербалистов разнотипного окраса, которые, вообще говоря, враждебно воспринимают идею числа, количественного соотношения как такового, метрического каркаса бытия, универсальных пропорций в фундаменте организованной материи и т. п. На сей счет даже заготовлены «отступные» — особые позиции, занимая которые, с легкостью, как бы между прочим, роняют, что точность «убивает», «омертвляет», и что она потому чужда философии. Они не способны и потому не могут оставить свою суесловную стезю, смириться с иной возможностью понимания истории, нежели та, где, поднимая словесную муть, растворяют любое понятие, при этом не подвергая себя риску оказаться вдали от истины просто потому, что их теории заведомо не верифицируемы, представляют захламленный склад ни к чему не обязывающих «мнений», которые еще Парменид вынес за пределы науки. (Объяснять подобную позицию имманентно присущей человеку неточностью, «непосредственностью», «спонтанностью движений души» и предопределяемых ею поступков — сегодня уже явный анахронизм, некогда порожденный на барских задворках. Человек современный, носитель интеллекта или подготавливаемый быть таковым, бесстрашно вставший на путь защиты цивилизации от экологических и прочих бед, ввязавшийся в смертельную борьбу отнюдь не с экзистенциальным призраком-тенью своего «Я», а с более суровой реальностью, со своим же собственным порождением — продуктами техногенного происхождения, переполняющими задыхающуюся от их притока живую природу, может успешно справиться со своей миссией лишь будучи глубоко чувствующим и вместе с тем точным, спокойным, хладнокровным, взвешенным и последовательным в своих деяниях, дабы, «собрав в кулак» волю, научившись управлять своим восприятием, найдя коды гармонии и тем самым, создав новую отвечающую духу времени философию, обрести, наконец, себя, расправить крылья для будущего.)
К сожалению, многие заметные на философском горизонте фигуры прошлого были также не свободны от этого недостатка. Здесь мы находим и Гегеля, пренебрежительно отзывавшегося о всяком «счетном деле». Труды Раймонда Луллия, соорудившего первый в истории арифмометр, зародыш будущих систем счетной техники, Гегель презрительно называл «искусством», подразумевая под этим чистое шаманство. «Математика — наука тощая потому, что она — наука точная», — его любимый каламбур. Лейбниц с его изысканиями в области универсального языка также удосужился с его стороны неодобрительного, хотя и не столь сурового, отзыва. Шеллинг подвергся осуждению за избыток энтузиазма в разработке степенной градации понятий, попытки количественно выразить интенсивностную сторону вещей, всего сущего в мире (шкала, разработанная впоследствии в социологии на этой методологической основе, восходящей к Шеллингу, известна ныне как «семантический дифференциал»). несмотря на то, что еще у Гесиода мир трактуется как возникший из хаоса. Гегель полностью третировал Пифагора и непомерно превозносил Гераклита на том основании, что его сентенции и формулы «гладки», лишены конструктивной твердости, текучи, отличаются неопределенностью, сокрушавшей даже Сократа, давшего за это ему прозвище Гераклит Темный. Гегелю, очевидно, был близок распространенный стереотип: чем неопределеннее фигуры слова, тем ценнее (изворотливее) мысль. Гегель, при всей его прозорливости, прошел мимо, ставшей фундаментальной в науке нашего времени, бинарной оппозиции «порядок — хаос», невзирая на то, что из нее, начиная с Гесиода, вышла вся эллинистическая мысль, дозрев на «гармонии» и «мере» как на всеобщих, свойственных античному миру императивах. Это не просто «промах»; это — свидетельство того, что он, дитя эпохи детерминизма, чрезмерно увлеченный логикой, проглядел ориентиры прогресса, движения философии и науки в сторону освоения системного архетипа, недооценил направленность самого вектора устремлений мировой культуры в целом.
Здесь же мы обнаруживаем и сопряженные с гегелевскими высказываниями об учении пифагорейцев как о «детском лепете», позиции А.Ф.Лосева (да простит нас читатель, никак не хотелось бы уронить значение его книг в его отсутствие среди нас): «Пифагорейские античные идеи оказались чрезвычайно живучими не только в пределах самого античного мира, но и во всех последующих культурах, вплоть до современной теософии и антропологии, которые все еще продолжают основывать свою антицерковность на этих чисто языческих математически-музыкальных астрономических построениях, несмотря на их наивность и примитив 2500-летней давности»
Но может ли ученый сознательно позволить себе быть непоследовательным в своей позиции: в одном месте «золотое сечение» как эстетический принцип защищать от невежд, а в другом допускать предосудительность к его разработчикам, исследователям его места в истории культуры?
Неужто мысль европейская, возросшая на античной культуре, действительно никак не может избавиться от «наваждений» пифагореизма — только потому, что она вся сплошь, все 2500 лет, слепа, а вот те, кто восприняли гераклито-гегелевские взгляды, сплошь провидцы, сплошь всеведущие мудрецы, хранящие в своем интеллекте ключи от истины. Почему же тогда обладающий безукоризненным научным авторитетом в ученом мире, один из теоретиков современной физики, чей вклад и в философию природы немал, Э.Шредингер, написал в «Анналы физики» статью «2400 лет квантовой механике», а Дедекинд, создатель оригинальной концепции сечения числового континуума (так называемое «сечение Дедекинда») признался, что он не создал ничего нового, но лишь изложил современным языком теорию Евдокса? Неужели и здесь те же «наивность и примитив»? Или все еще недостало ясности у многоуважаемого нашего специалиста по античной эстетике — почему это всяко почитаемый Платон на склоне лет своих, то есть достигший в своей мудрости своего акме, скупал где мог, причем за большие деньги, сочинения пифагорейцев? Неужто для того, чтобы втихую, наедине (как будто нет никаких свидетельств ни у авторов оригинальных работ, ни у доксографов, о признаках и симптомах наступавшего у него старческого маразма), наслаждаться изложенным в них «детским лепетом»? И неужто непреклонный Аристотель («Платон мне дорог, но истина дороже») только лишь из-за некой прихоти «впустил» пифагорейцев на страницы своих трактатов, высоко оценив их вклад в философию уже на первых, «азбучных, страницах своего выдающегося труда, получившего впоследствии название «Метафизика»? Как сказал бы даже непросвещенный в тонкостях философии житель Севера — получается, однако, многовато чести для простого «шамана», каким иные желают видеть Пифагора на современных горизонтах культуры, системы образования и воспитания, связывая с его именем некий «пифагорейский синдром» в науке и философии
Суждения о пифагорейцах у А.Ф.Лосева, как правило, полны умолчаний либо поверхностны; в сущности же они тащат на себе груз гегелевских предрассудков. Понимая все это, он находил объяснения в отсутствии достоверных источников, на которые мог бы опереться в своих выводах. И здесь мы подходим к той черте, где кончаются возможности философа, трактующего историю на основе только лингвистической интерпретации текстов, мастерством которой в полной мере владел А.Ф.Лосев, и начинаются возможности другого философа, понимающего «дух времени», «музыку эпохи», искусством аналитического погружения в сущность вещей способного восстанавливать подлинные смыслы древней мысли и целостность древней идеи, — мастерство, которого ему явно недоставало. Это доступно лишь тем, кто вошел в материал естественно, органически, стал ему сопричастным как собственной своей природе и постигает истину, вживляясь в ее ткань, вживаясь и воплощаясь в каноны и нормы изучаемых времен. То есть — профильным специалистам, знающим материал в объеме несколько большем, чем тот, что создает древняя и нынешняя лингвистика.
Прибегнем для иллюстрации к одному трудно поддающемуся осмыслению месту из текстов Платона. «Есть круговорот божественного сотворенного [=космоса], обнимаемый совершенным числом; и есть круговорот человеческого, число которого... все являет пропорциональным и взаимосоизмеримым. Из них отношение 4:3 (изначально 8:6. — Э.С.), сопряженное с пятеркой, в качестве базы дает две гармонии числовых формул после трех увеличений» (Государство, 546 B– C в пер. А.Ф.Лосева). Ни в тексте, ни в комментариях к нему мы не находим у А.Ф.Лосева понимания того, что скрыто за этим утверждением. Логично дополнить соотношение, связывающее квадрат гипотенузы (5) и квадраты катетов (3, 4) египетского треугольника, или «треугольника жизни», другим соотношением — суммой мужского (3) и женского (2) начал, выражающей у пифагорейцев «брачное число», «формулу счастья»: 2+3=5. (А.Ф.Лосев признает данную интерпретацию чисел 2 и 3, однако делает ложный вывод: «6 есть число брака, поскольку оно есть результат умножения мужской тройки на женскую двойку (на самом деле у пифагорейцев «число брака» есть сумма этих чисел
|
Для получения возможности сравнения, данное соотношение нужно трижды увеличить (по предлагаемому Платоном рецепту в 2· 2· 5 раз) до единой меры, т.е. так, чтобы правые части в обоих случаях уравнялись: 40+60=100.
(Другая форма такого же рода связана с египетским треугольником: 36+64=100. Здесь суммированы квадраты двух пифагорейских символов: начала божественного, превосходнейшего, совершенного — шестерки, и начала человеческого, смертного, конечного, ограниченного в пространстве и времени — восьмерки) В итоге имеем границы вариации «божественного» и «человеческого»: (36 – 40) и (60 – 64). Пифагор бы (да и Аристотель) сказал, что наилучший выбор здесь — середина, то есть 38 и соответственно 62. А эти числа и служат мерой соединения воедино данных противоположностей. Они наиболее близки к золотому сечению и его квадрату, и, будучи геометризованными, дают согласующееся с природой вещей «изображение наилучшего государственного устройства»
Другой пример еще более явной и грубой ошибки А.Ф.Лосева (ее причина якобы в дефиците исторического материала, на который можно опереться) дает утверждение: «В Египте закон золотого деления есть факт спорадический, в Греции же он — постоянный»
Мы не будем здесь апеллировать ко всем тем образцам ваяния и зодчества Древнего Египта, которые их создателями сознательно центрированы золотым сечением. Их много, чрезвычайно много. Рассмотрим только один пример: скульптурный портрет Нефертити работы Тутмоса (раскрашенный гипс; оригинал хранится в Берлинском музее египетских древностей). Как нетрудно убедиться через непосредственные измерения, в этом портрете сознательно соединены шесть серий масштабов, связанных отношением золотого сечения, числовое значение которого есть 0,618... Взяв лишь по одному образцу из каждого имеющегося в портрете масштабного стандарта, или серии однотипных длин, получим цепь таких отношений, с разной степенью приближения совпадающих с данным инвариантом: XO:SM=AD:XO=WA:AD=HO:KV=PE:HO=... 0,618... Соотношений, равных золотому сечению, в данном портрете чрезвычайно много. Они образуют шесть четко различимых групп и наглядно представлены масштабами длин, связанных с вписанными в портрет правильными геометрическими фигурами
Обобщая все сказанное, следует отметить то обстоятельство, что золотое сечение как эстетический канон — это не простая умозрительная конструкция под названием «изобретение досужего рассудка», и не удачно сотворенное модельное средство постижения действительности, и не продукт выказываемых кем-то суждений, «мнений», эстетически отлаженных форм согласования разума и чувства Оно вообще есть не только и не столько атрибут человеческой культуры, как атрибут мира в целом — его внутренней логики, структуры, метрики, его собственного пространства и собственного времени как в его глобальности, всецелости, универсальности, так и в каждом отдельном варианте, каковыми предстают отдельные его области, сферы, локальные миры, узкие профильно определяемые реальности, аспекты бытия. Золотое сечение — атрибут внутренней логики мира, всего человеческого и внечеловеческого, а потому и существует оно в его гносеологическом отражении безотносительно к качественности, масштабности, предметной природе, конкретному субстрату, характеру, форме и содержанию материала, его особых профильных специфик. Данный факт был понят с исчерпывающей полнотой древними греками и древними египтянами, их лучшей, творческой элитой, укоренен в сознание общества в качестве эстетического канона и метрического императива в качестве ключа для выработки масштабных отношений. Это обеспечило прогресс разнообразных форм созидательной деятельности народа, предотвратило уход его энергии в песок, а самому обществу придало необходимые основания устойчивого существования в течение длительного времени, устранив состояние коллапса на шкале его эволюции. Данное обстоятельство следует иметь в виду современным дизайнерам от геополитики, всем тем институтам, которые определяют приоритеты развития, разрабатывают перспективные направления проективного творчества для отдельных слоев, обществ и цивилизации в целом. Здесь скрыт тот механизм обеспечения устойчивости развития, который должен быть осознан как необходимый, естественный, заданный самой структурой и логикой существования мира, универсальный закон бытия, одинаково приемлемый для человека и природы в целом.
Источник: Сороко Э.М. А.Ф. Лосев о гармонии, мере и мере гармонии — золотом сечении в эстетическом каноне античной культуры // Философы XX века: А.Ф.Лосев. Материалы Респ. чтений-6. 18 янв. 2001 г., Минск. / Сост. В.С.Вязовкин. Мн.: РИВШ БГУ, 2002 С.31 39.