Напечатать документ Послать нам письмо Сохранить документ Форумы сайта Вернуться к предыдущей
АКАДЕМИЯ ТРИНИТАРИЗМА На главную страницу
Дискуссии - Наука

А.С. Никифоров
О Цвете вообще и Цвете в человеке в частности. Часть 3

Oб авторе


(Или «Проверка на вшивость» естественнонаучного русскоязычного ума)


Все научное мировоззрение - труха и условность,
не имеющая никакого отношения к истине.
П.Флоренский

Трижды преступна хищническая цивилизация,
не ведающая ни жалости, ни любви к твари,
но ждущая от твари лишь своей корысти.
П.Флоренский


В Части II нашей статьи о Цвете помещены два суждения выдающихся мыслителей «всех времен и народов» - Аристотеля и Гегеля. И вывод, что общим местом этих суждений являются предметы нашего интереса. Во-первых, – это тьма (чернота как символ Ночи) и, во-вторых, - свет (белое – символ Дня).А в-третьих, что в единстве и взаимодействии которых только и следует, дескать, рассматривать феномен Цвета, выстраивая его феноменологию в отношении к бытию вообще и бытию человека, в частности…

Но проведем селекцию цитаты Аристотеля о цвете, во времена античности исследовавшего феномен цвета, выбрав из неё лишь главное для нас:

Аристотель: Там, где прозрачное имеется лишь в возможности, там тьма. Прозрачным я называю то, что видимо, но видимо, вообще говоря, не само по себе, а посредством чего-то постороннего – цвета. Свет же есть нечто противоположное тьме. Однако при свете бывает видно не все, а только собственный цвет каждой вещи. Видимое при свете есть цвет, потому что цвет невидим без света. Энтелехия прозрачного есть свет. (Аристотель, Т.1, с. 408-409).  

Говоря иначе, всё, что мы видим при свете, есть форма цвета, а форма у Аристотеля это и есть энтелехия. Ведь разве из этих его слов не следует, что все видимое нами при свете как форма цвета есть именно цвет и именно форма? И что цвет видится таковым благодаря исключительной способности нашего, то есть, человеческого, интеллекта (энтелехии) различать цвета? И разве не следует отсюда, что первым условием для различения цвета каждой вещи является наличие (присутствие) света? И наконец, вот это восхитительное резюме: «Энтелехия прозрачного есть свет» (!) Разве сие не означает, что говоря «энтелехия», мы должны и обязаны подразумевать всю совокупность условий присущих явлению феномена «цвета»: тьму и свет, прозрачность и собственно цвет? Но как же трудно бывает сообразить, что такая особенность как «подразумевать нечто» вкупе с названными вещами принадлежит исключительно человеку, ибо никакому больше животному до таких «подробностей» ровным счетом нет никакого дела!..

Теперь нам остаётся лишь гадать, из какой культуры или цивилизации глубокого прошлого в Ветхий завет перекочевал пост о Вечном завете с его знамением «радуги в облаке над землёю»? Знамением, навечно обреченном притягивать к себе внимание исследователей, занятых поиском Истины «в самом себе», чтобы избавиться от позора перед мыслителями и великими Учителями Древности, оставившими человеку Мистерию о Вечном завете в образе «радуги в облаке над землёю»! Ведь фактически самое большее, на что оказался способен человеческий гений при осознании дано библейской истины, это сконструировать семисвечную Менору, в качестве Символа религии иудаизма, и с помощью этого символа (меноры) распространить своё влияние на все народы планеты по имени Земля!

Теперь еще раз приведем слова Гегеля, на наш взгляд, тоже имеющие самое непосредственное отношение к вопросу превращения тьмы и света в Цвет:

Но истина есть, как мы видели, единство обоих, т.е. свет, который не сияет во тьме, но проникнут ею как сущностью, именно через тьму субстанционируется и материализуется. Он не сияет во тьме, не высветляет ее, не преломляется в ней; но преломленное в самом себе понятие как единство обоих выявляет в этой субстанции свою суть, различия своих моментов. Это – безмятежное царство цветов и их живое движение в игре цветов…» (Гегель. Энциклопедия философских наук, Т.2, с. 271).

Всего лишь в одном абзаце Гегель изобразил Истину, как из двух полей праматерии – тьмы и света, при их взаимодействии рождается «безмятежное царство цветов и их живое движение», субстанционируясь и материализуясь в первую живую тварь, по сути развивая мысль Аристотеля о цвете и энтелехии. Но ещё более подробно и с филигранной техникой описания, эту тему через сто лет довел до естественнонаучного русскоязычного ума Великий Прометей ХХ столетия П.А.Флоренский в своем кратком философском трактате. «Небесные знамения. /Размышления о символике цветов/». (Сочинения. Т. 2, с. 414-418). Считаю, что данный философский трактат как знаменитейший образец работы философской мысли русскоязычного естественнонаучного ума необходимо сделать сегодня «алгеброй» Средней и Высшей школ и особенно Университетов, готовящих специалистов самых различных профилей. Это – оселок, на котором нужно (а по моему разумению только на нем и можно) оттачивать лезвие русскоязычного ума до необходимой кондиции, чтобы «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов могла российская земля рождать» (по предчувствиям М.Ломоносова). Для вящей убедительности рискну привести здесь эту статью полностью как образец подлинно научной и подлинно философской мысли. Вот они - Эмпирия и Эмпирея энтелехии-интеллекта. Итак, Павел Флоренский:


Небесные знамения. /Размышления о символике цветов/

Выйдем в открытое место, лучше всего при восходе солнца, или во всяком случае, когда солнце почти у горизонта, и заметим себе соотношение цветов.

Прямо против солнца — фиолетовый, сиреневый и главное — голубой. В стороне солнца — розовый или красный, оранжевый. Над головою — прозрачно-зелено-изумрудный.

Дадим отчет себе, что собственно видим мы. – Мы видим свет и только свет, единый свет единого солнца. Его различная окраска — не собственное его свойство, а соотношение его с той земною и отчасти, может быть, небесной средою, которую наполняет собою этот единый свет.

Свет неделим, свет сплошен, — есть во-истияу непрерывность. Нельзя в пространстве, наполненном светом, выделить область, не сообщающуюся со всякою другою областью; нельзя уединить часть светового пространства, нельзя отрезать часть света. (— Это красивый пример того, что протяженность не есть достаточное условие делимости и что делимость не следует аналитически из протяженности —). Когда же непрозрачные тела перехватывают в пространстве свет, то уединение происходит всегда односторонне, с одной стороны и потому не способнозамкнуть выделяемый световой объем.

Итак, свет непрерывен. Но те оптические среды, которые светом наполняются и свет нам передают, — они не непрерывны, они зернисты, они представляют собою некоторую тончайшую пыль и сами содержат другую пыль, пыль по тонкости своей недоступную никакому микроскопу, но тем не менее состоящую из отдельных зернышек, из отдельных кусочков вещества. Те роскошные цвета, которыми украшается небосвод, есть ничто иное, как способ соотношения неделимого света и раздробленности вещества: мы можем сказать, что цветность солнечного света есть тот привкус, то видоизменение, которое привносит в солнечный свет пыль земли, самая тонкая пыль земли и, может быть, еще более тонкая пыль неба. Фиолетовый и голубой цвета это есть тьма пустоты, — тьма, но смягченная отблеском как бы накинутого на нее вуаля тончайшей атмосферной пыли; когда мы говорим, что видим фиолетовый цвет или лазурь небосвода, то это мы видим тьму, абсолютную тьму пустоты, которой не осветит и которую не просветит никакой свет, но видим ее не самое по себе, а сквозь тончайшую, освещенную солнцем пыль. Красный и розовый цвета — это та же самая пыль, но видимая не против света, а со стороны света, не смягчающая своею освещенностью тьму между планетных пространств, не разбавляющая ее светом, но, напротив, от света отнимающая часть света, застящая глазу свет, стоящая между светом и глазом и, своею непросвещенностью, прибавляющая к свету — тьму. Наконец, зеленый цвет, по направлению перпендикулярному, зеленоватость зенита, есть уравновешенность света и тьмы, есть боковая освещенность частиц пыли, освещенность как бы одного полушария каждой пылинки, так что каждая из них столь же может быть названа темною на светлом фоне, как и светлою на темном фоне. Зеленый цвет над головою — это ни свет и ни тьма.

Итак, есть только энергия освещающего света и пассивность освещаемого, а потому – и не поглощающего свет, т.е. свет далее себя не пропускающего, вещества; и, наконец, есть то, о чем чисто грамматически можно сказать, что оно есть, ибо оно есть ничто, пустое пространство, т.е. свет, в котором интенсивность мыслится равною нулю, - чистая возможность воссиять свету, которого, однако, нет. Эти два начала и третье – ничто, определяют собою всё многообразие цветов неба. От этих чувственных образов мысль сама собою устремляется к символическому их смыслу. Но тут, раз навсегда и с предельной настойчивостью, надо высказать, что метафизический смысл символики, этой, как и всякой другой, подлинной, символики, не надстраивается над чувственными образами, а в них содержится, собою их определяя, и сами-то они разумны не как просто физические, а как именно образы метафизические, эти последние в себе неся и ими просветляясь. В данном же случае непрерывность в переходе от чувственного к сверх-чувственному так постепенна, что, говоря эти слова: свет, тьма, цвет, вещество, - сам не знаешь, в какой мере, вот сейчас, имеешь дело с физическим и в какой с метафизическим: ведь все эти слова суть те первичные слова, из которых, как из общих корней, развиваются и подымаются, всё время оставаясь параллельными, всё время в живом соотношении между собою, как физика, так и метафизика, или, правильнее, как метафизика, так и физика.

Действительно, описанные соотношения между началами мира физического имеют полное себе соответствие в соотношении начал бытия метафизического; оба аналогичных соотношения в точности как форма и отливка по ней или как два оттиска одной печати, повторяют друг друга. Отсюда устанавливается и символическое значение в мире сверхчувственном того, что является результатом соотношения начал бытия чувственного, т.е. символика цветов.

«Бог есть свет». Бог есть свет, и это – не в смысле нравоучительном, а как суждение восприятия, - духовного, но конкретного, непосредственного восприятия славы Божией: созерцая её, мы зрим единый, непрерывный, неделимый свет. Свет не имеет дальнейшего определения, кроме того, что он есть свет беспримесный, чистый свет, в котором «несть тьмы ни единыя». Определение света есть только то, что свет есть свет, не содержащий никакой тьмы, ибо в нём – всё просветлено и всякая тьма от века побеждена, преодолена и просвещена. В отношении к цветам мы называем свет белым; но «белый» не есть положительное определение, оно указывает только на беспримесность, на «ни тот, ни другой, ни третий цвет», а только: сам он, чистый, беспримесный свет.

«Белый свет» есть только обозначение света, как такового, чисто-аналитическое подчеркивание его целостности. – Он, - свет ли, Бог ли, - полнота, в нём нет никакой односторонности, ибо всякая односторонность происходит от препятствий; нет в нём никакого ущерба, никакого ограничения. Лишь ограничение, ослабление, ущемление, препятствие, разбавление чистой энергии света чуждою ей пассивностью могло бы заставить свет быть не просто светом, не просто самим в себе, но односторонним, склоненным в ту или другую сторону, в сторону той или иной цветности. Этою пассивною средою, в её тончайшем и нежнейшем явлении, бывает тварь, и при том не грубая земная тварь, грубо же нарушающая духовность света, но высшая и тончайшая тварь; тварь, так сказать, в её перво-истоке служит средою, придающей свету цветность. Эта метафизическая пыль именуется Софией. Она несть самый свет Божества, не есть самоё Божество, но она и не то, что мы обычно называем тварью, не грубая инертность вещества, не грубая его светонепроницаемость. София стоит как раз на идеальной границе между божественною энергиею и тварною пассивностью; она столь же Бог, как и не Бог, и столь же тварь, как и не тварь. О ней нельзя сказать ни «да», ни «нет», - не в смысле антиномического усиления того или другого, а в смысле предельной переходности её между тем и другим миром.

Свет есть деятельность Божия, София же – первое огустение этой деятельности, первое и тончайшее произведение её, ещё, однако, дышащее ею, к ней настолько близкое, что между ними, если не брать их соотносительно между собою, нельзя провести и самой тонкой границы. И мы бы не могли различить их, если бы не соотношение: света - деятельности Божества и Софии – перво-твари или перво-материи. – Лишь из соотношения двух начал устанавливается, что София не есть свет, а пассивное дополнение к нему, а свет не есть София, но её освещает. Это соотношение определяет цветность. Созерцаемая как произведение божественного творчества, как первый сгусток бытия, относительно самостоятельный от Бога, как выступающая вперёд навстречу свету тьма ничтожества, то есть созерцаемая от Бога по направлению в ничто, София зрится как голубою или фиолетовою. Напротив, созерцаемая как результат божественного творчества, как неотделимое от божественного света, как передовая волна божественной энергии, как идущая преодолевать тьму сила Божия, т.е. созерцаемая от мира по направлению к Богу, София зрится розовою или красною. Розовою или красною она зрится, как образ Божий для твари, как та «розовая тень», которой молился Вл. Соловьёв. Напротив, голубою или фиолетовою она зрится как мировая душа, как духовная суть мира, как голубое покрывало, завесившее природу. В видении Вяч. Иванова, как первооснова нашего существа в мистическом погружении взора внутрь себя: душа наша – как голубой алмаз. Наконец, есть и третье метафизическое направление – ни к свету, ни от света, София вне её определения или самоопределения к Богу. Это тот духовный аспект бытия, можно сказать райский аспект, при котором нет ещё познания добра и зла. Нет ещё прямого устремления ни к Богу, ни от Бога, потому что нет ещё самых направлений, ни того, ни другого, а есть лишь движение около Бога, свободное играние перед лицом Божиим, как зеленовато-золотистые змейки у Гофмана, как Левиафан, «его же созда Господь ругатися (т.е. игратися) ему», как играющее на солнце море. И это тоже София, но под особым углом постигаемая.

Эта София, этот аспект Софии, зрится золотисто-зелёным и прозрачно-изумрудным. Это – тот аспект, который мелькал, но не находил себе выражения в первоначальных замыслах Лермонтова. Три основных аспекта первотвари определяют три основных цвета символики цветов, остальные же цвета устанавливаются в своём значении как цвета промежуточные. Но каково бы ни было многообразие цветов, все они говорят об отношении, хотя и различном, но одной и той же Софии к одному и тому же небесному Свету. Солнце, тончайшая пыль и тьма пустоты в мире чувственном и – Бог, София и Тьма кромешная, тьма метафизического небытия, в мире духовном – вот те начала, которыми обуславливается многообразие цветов, как здесь, так и там, при полном всегда соответствии тех и других друг другу».

Аристотель, Гегель, Флоренский – три титана философской мысли, пишут об одном - о свете, тьме и цвете, о душе и духе, об энтелехии и уме, о боге и Боге, о Софии, о начале зарождения живой материи (вот что означает подлинная философия Цвета!). И тем самым как бы «проверяя на вшивость» нашу интеллигенцию, наши академии и университеты, наш менталитет, который отказывается понимать и признавать, что «энтелехия» Аристотеля это и есть «интеллект» по Д.Ньюмену.


Полный текст доступен в формате PDF (207Кб)


А.С. Никифоров, О Цвете вообще и Цвете в человеке в частности. Часть 3 // «Академия Тринитаризма», М., Эл № 77-6567, публ.20468, 07.04.2015

[Обсуждение на форуме «Публицистика»]

В начало документа

© Академия Тринитаризма
info@trinitas.ru