Со студенческих лет мне нравилось название фихтевской работы «Наукоучение». Во-первых, сама задача найти науку наук, «к ученьям ключ» – было достойно всякого поощрения. Во-вторых, было изначально ясно, что если нет учения о науке, то нет и самой науки, то есть такого явления - если нет у науки основания, то нет и основ, а нет основ – нет и этого существа, а есть что-то иное. Поэтому фундаментальный вопрос, который с юности волновал меня, какая наука является основанием других наук, а затем и учений, какое должно быть у науки научное основание и где его брать, вызвал у меня в своё время юношеский энтузиазм.

В те времена я вдохновлялся Шеллингом, его натурфилософией, которая закончилась прозаическим погружением в мифологию, что для меня было сродни банкротству, а вот Фихте вызывал надежды. Поначалу принцип Я, рефлексирующей субъектности, дал хорошую перспективу, потому что налицо была динамика от активной малой величины, которая в достроенном состоянии должна была привести к искомому результату. Даже приведение Я к отрицательному результату – самоограничению могло бы дать ограничение частного сознания и, тем самым, получить перспективу получения имманентного Знания.

Полученный принцип отрицания поначалу был хорош, не-Я дало возможность характеризовать Знание как отрицание Я. Получались неплохие результаты, но «технические», не было «высшей» планки. И тут у Фихте произошел слом. Возникла банальщина мистического познания (для познания высшего) названное интеллигибельностью. Так, якобы достигнутая цель дезавуировала сама заданный в книге предмет: когда вместо определения науки мы получаем мистическую интеллигибельность, то говорить о науке неуместно.

Фихте, закончивший, по существу, теологией, мало имеет шансов сохранить за собой содержательный приоритет над этим понятием. Фихте взял термин, но не о науке, ни о её специфике речи в его тексте не повёл. Видимо, чтобы удовлетворить желание стать оригинальнее своих коллег. Если Кант представил критическую философию, Гегель - сначала феноменологию, затем «философскую диалектику», Шеллинг философию тождества, то что представляет Фихте, чтобы выделиться из числа философов?

Завершили мои переживания насчет Фихте его размышления о масонстве, которым он посвятил целую книжку. Почерк недоуменного наивного юноши, попавшего в непонятную среду и написавшего недоуменный текст, меня убедил в том, что Фихте просто не дорос до серьезного мышления.

Книга должна быть переименована. Например, в ту же «Интеллигибельность». Точнее, она должная взять имманентное тексту название. В русской версии звучит, конечно, угрожающе, но в некотором смысле это так – мистика всегда несёт смерть, гибель интеллекту.

Впрочем, опираясь на нашу природную либеральность, мы может оставить переименование фихтеанцам, пусть потренируются, но ясно одно: понятие Наукоучения у Фихте отнимается и попытки его реабилитировать приведут только к тяжёлым санкциям и штрафам.

2. Категории

Фихте ввёл в качестве термина категорию Я, рефлексирующей субъектности, порождающей не-Я. Это до сих пор имеет перспективу. Однако Фихте, как ушибленный кантовскими антиномиями, дал свою антиномию, но ясно, что категория Я с большой буквы – иллюзия.

Субъектность Я у него изначально полноценна. Причем он ввел Я как принцип, то есть незыблемый стартовый критериальный параметр. И нарвался на три ключевые апории.

1. Совершено непонятно, зачем полноценному Я стремиться к своей отрицательности, а затем и к постижению не-Я. Само стремление к интеллигибельности просто не доказано. Зачем? Ведь миллионы фактов показывают, что субъектность может вполне довольствоваться своим эмбриональным состоянием. Зачем полноценному Я некое высшее, Притом отрицающее не-Я? Зачем рефлексия, если уже полноценно сознание, зачем интеллигибельные напряжения, если есть Я как полноценный принцип? Ответа нет. А значит категории у Фихте «зависают».

2. Единственное что могло двигать Я к не-Я это внутренняя неполноценность Я, в отношении которого не-Я выстраивает свою негативность. Но Фихте не пошел по пути умаления Я. Ведь в этом случае появляется, как минимум, малое «я» и возникает соотношение не Я и не-Я, а я – Я – то есть неразвитая субъектность и развитая. Причем на первом этапе для я Я становится категорией не-я. Короче, наступает усложнение, которое портит для Фихте картину. Но не портит для нас!

3. Если Фихте формирует монистическую вертикаль отношения Я и не-Я, то совершенно непонятно, почему отрицательность – оказалась на вершине? Ведь совершенно очевидно, что не-Я – это низ, а не верх. Но если так, то помимо не-Я, должно появиться да-Я. И тогда восхождение к Высшему путем интелигибельности должно идти не от Я, а от не-Я.

Если же Фихте настаивает на высшей отрицательности, то он должен бы стратифицировать не-Я, поскольку категориально высшей маркировки в знаке нет. Можно было ввести малое «я» для соотношения Высшего (не-Я) – Я – Низшего (не-я). И потом если Высшее не-Я постигнуто интеллигибельным путем, оно так и остается отрицательным, не меняет своего качества отрицательности? Если не меняет, то к чему все стремления его постигнуть?

Беспомощная ситуация.

Когда Фихте расписывается в собственной беспомощности, приходя к непосредственному созерцанию, отказываясь от доказательной природы науки, то фактически выводит себя за пределы науки. Это приговор.

Цитата. «Оно есть непосредственное созерцание того, что я действую, и того, что за действие я совершаю, оно есть то, чем я познаю, ибо нечто произвожу. Что такая способность интеллектуального созерцания имеется, этого нельзя доказать посредством понятий, как вывести из понятий, что она такое. Каждый должен её найти её непосредственно в самом себе, или же не сможет познать её никогда» (И.Г.Фихте, Соч. в 2 т., т 1, МИРФИЛ, СПб, 1993 г., С.489)

3. Деклассирование

Недоказанность Я делает труды Фихте вообще лишними. Как можно пользоваться понятиями, если они не ясны и не доказаны.

Вся немецкая, а точнее, дойч-философия пыталась одну и ту же мелодию исполнить разными инструментами. В этом что-то есть, но в конечном счете получается довольно однообразная картина. Все попытки постичь истинное как Высшее без какой-либо практической перспективы приводили к странной форме академизма: всё было великолепно, кроме отработки главных вопросов, то, ради чего, собственно и берутся умы за перо. Вся дойч-классика превратилась в демонстрацию немецких тупиков сознания, которые тиражируются на весь мир. Немцы с лихвой компенсировали свои находки откровенной заказной заданностью своих работ и бесстеснительной демонстрацией собственных тупиков и недостатков, которое они попросту объявляли непознаваемыми, недостижимыми: мол, если мы не могли, то уж больше никто не сможет – так звучит их логика.

И каждый из них останавливался в своем персональном тупике, не замечая в торжественности заявлений простых вопросов, которые предъявляются. Их можно свести к одному: если вы не можете осилить главное, к тупику чего вы пришли, то зачем вы за это брались? Зачем еще больше запутывали положение в концептуальной сфере? Стоило ли браться? А если не знали, но пришли к банкротству, то не лучше ли признать это и отозвать свои писания из тиражирования? На худой конец, написать жанровое определение «Философские опыты (попытки, старания и проч.) И в чем сила немецкой «классики», если после неё появляются такие неопрятные скандалисты как Шопенгауэр и Ницше и умудряются конкурировать с ними!?

Почему академическим, классическим считается тиражирование интеллектуальных неудач, недоделок, помпезных признаний в невозможности сделать то, к чему они себя призвали!

А достаточно приложить побольше ума и поменьше амбиций, чтобы все их тупики открылись.

Многие нам парируют, что немцы сформировали аппарат философского мышления. Нет сомнения, отчасти это так. Но только отчасти, поскольку многое было сформировано до них (для этого достаточно провести работу по аппарату мышления).

Пора наконец их поставить на место и лишить титула «классическая» (философия), Во всяком случае, в деле Фихте этот вопрос кажется доказанным.

В этом смысле перспектива Фихте – утилизация или музеефикация – пусть решат его безнадёжные последователи.