Напечатать документ Послать нам письмо Сохранить документ Форумы сайта Вернуться к предыдущей
АКАДЕМИЯ ТРИНИТАРИЗМА На главную страницу
Кузнецов Ю.П.
«Сошествие в ад» (поэма)

Oб авторе
Юрий Поликарпович Кузнецов
В ночь на субботу 27 декабря сего, 2003-го года, исполняется сорок дней со смерти выдающегося русского поэта Юрия Поликарповича Кузнецова. В память о нём мы публикуем его последнюю поэму «Сошествие в ад», которую бесспорно можно считать итоговой в творчестве поэта и которая удивительно — пророчески — подходит к этой дате.

«СОШЕСТВИЕ В АД»

    Бездна чревата погибелью или спасеньем.
    Есть между смертью Христа и Его воскресеньем
    Тайных три дня. В мою душу запали они.
    Адом и Раем полны эти долгие дни.
    Славен Господь! Он взломал колесо возвращений.
    Эй, на земле! Бог летит как стрела. На колени!
    Хватит шататься столбом между злом и добром!
    Небо есть ключ, а Земля есть замок... Где же Дом?

    Кончено с миром. Ещё остаются подобья.
    Череп Голгофы глядит на меня исподлобья.
    Лобная слава на треть оказалась пуста:
    Тело святое с гвоздями исчезло с креста.
    Гвозди вколотят потом во все стороны света...
    То не волнами о берег ударила Лета,
    То не горючие тернии небо прожгли -
    Это два ангела света на землю сошли.
    Я устремился за ними с отчаяньем веры.
    Остановились они у таимой пещеры,
    Мёртвого камня коснулись рукой неземной,
    И откатился тот камень и лёг предо мной.
    Ангелы света под землю сошли, где лежало
    Тело святое и вечные веки смежало.
    Камень у входа мерцал. Я присел на него
    И задремал во мгновение века сего.
    Стражи бродили во тьме без надежды и веры,
    Не обращая вниманья на свет из пещеры.
    Дрогнул громовый Христос в гробовых покровах -
    Дёрнулись складки веков и лавины в горах,
    Всплыли наверх тайны сердца и замыслы духа,
    Гнев миродержца дошёл до народного слуха,
    Образы зверя слиняли с небес и знамён...
    Встал и поднялся Христос, не затронув пелён.
    С жертвенным вздохом опали невинные складки,
    Тела святого навек сохранив отпечатки.
    Так опадает у бабы при родах живот,
    Так опускаются птицы на зеркало вод,
    Так осыпается время в клепсидрах высоких,
    Так оседает земля на могилах глубоких.
    Вышел Христос из пещеры в иных покровах,
    Белых и чистых, как снег на священных горах.
    Я онемел перед Ним. Он прочёл мои мысли.
    — А, это ты? — Его брови, как тучи, нависли.
    Он задержался, как ночь в Гефсиманском саду.
    — Прочь от Меня, ибо знаешь, куда Я иду!
    — Боже! — я пал перед Ним на колени, как в нети. -
    Я пробирался к тебе через двадцать столетий.
    Так попусти мне попасть во плоти на тот свет
    Вместе с Тобой... — Твоя воля свободна, поэт,
    Но не совсем. В этот раз я мирволить не стану.
    Я попустил твой приход в Галилейскую Кану.
    Как бы иначе дорогу сломать ты сумел,
    Если бы воли превыше на то не имел?
    Гостем незваным, которому не было места,
    Сел ты за стол, и тебе улыбнулась невеста
    И подала тебе чашу во имя Моё.
    Пил ты из чаши, и не было краше её.
    Мрачен был тот, кто сидел за столом с тобой рядом.
    Имя его Агасфер. Он когтил тебя взглядом.
    Чаша надежды! Я выточил чашу сию
    Из кипариса, что рос в благодатном краю.
    Пели на ней золочёные долы и горы.
    Чаша пропала. Замолкли народные хоры.
    После того, как ты вышел во имя Моё,
    Тот, кто сидел с тобой рядом, похитил её.
    То, да не всё. У любви и страданья есть мера,
    Но не предел. Я с креста увидал Агасфера
    С чашей в руке. Он скрывался за грудой камней.
    Кровь на виду вытекала из раны Моей,
    Капля за каплей, как смерть за любовью, бежала.
    Чаша бессмертья в руке Агасфера дрожала.
    Он незаметно подкрался под имя Моё,
    Чашу подставил и кровью наполнил её.
    Кровь будет пить он по капле, не зная прощенья,
    И всякий раз ожидать Моего возвращенья. -
    Вот что за быль я услышал в убогой нужде.
    Плачьте, народы, рыдайте о Вечном Жиде!
    Чаша Грааля! Я слышу глухие заклятья.
    Это её поминают крестовые братья...


    Полный печали и трепета, я произнёс:
    — Боже! Ты плачешь? — Быть может! — ответил Христос. -
    Только запомни: то утка подманная крячет,
    То человечье во Мне, а не Божие плачет.
    Полный печали и ужаса, я произнёс:
    — Боже! Ты страждешь? — Быть может! — ответил Христос. -
    Только запомни лица Моего выраженье:
    То человек, а не Бог принимает решенье.
    — Боже! Хоть тенью позволь мне попасть на тот свет
    Вместе с Тобой. — Мало света! — Он молвил в ответ.
    Взял и прошёлся по тени великою смазью
    Так, что стопою отжал мою тень вместе с грязью:
    — Сколько грехов!.. — Тень бледнела как смерть от стыда.
    Шумная грязь утекала, как вражья орда
    За окоём... До сих пор окоём шевелится.
    — Боже! Как мог я с такими грехами явиться?!
    — Я их прощаю тебе! — Он вздохнул глубоко -
    Облако Божьего вздоха меня облекло.
    Это был панцирь, не видим для глаза дурного,
    Не проницаем для посягновения злого.
    Месяц сиял. Заливался навзрыд соловей.
    Глянул Христос на меня из-под тёмных бровей:
    — Ты защищён хорошо и свободен, пожалуй.
    То, да не так. Больно вид у тебя обветшалый. -
    Взял и смахнул мановеньем высокой руки
    Все оболоки мои, как туманы с реки.
    Тотчас одела меня Его светлая свита
    В платье, достойное времени, места и вида
    Помнил Христос, что разбойнику мира сего
    Он обещал на кресте, и окликнул его.
    То не птенец выпадал из гнезда родового,
    То не мертвец поднимался из сна гробового —
    Это разбойник явился — ни ночь и ни день,
    Пала в долину его теловидная тень.
    Глянул Господь на него и промолвил сурово:
    — Встань и держись Моего обещанья и слова,
    Да не побойся грядущих судеб и утрат.
    Рай недалёк. Но дорога пойдёт через Ад.


    Так преломили мы путь и большую дорогу.
    Ангелы света отстали от нас понемногу.
    Между землёй и ступнями подул ветерок.
    Мы исчезали из мира, но снова и впрок
    Всё повторилось: и дуб, а на нём и омела.
    Дуб засыхал, но омела ещё зеленела.
    Ветку омелы Христос оторвал на лету.
    Туча великая нас понесла в пустоту.
    Я не заметил, откуда она появилась,
    Может, ещё в старину над землёю носилась,
    И задержал на ней взгляд любопытный Енох.
    Время земное песком утекло из-под ног.
    Время иное трепало меня, как мочало.
    «Это конец!» — я сказал. Это было начало.
    Скоро ли, долго ли грела меня быстрота,
    Ветка омелы шумела в руке у Христа.


    Мы приближались к пучине под именем Ада,
    К бездне, окутанной тучами страха и смрада.
    Полный печали и трепета, я произнёс:
    — Мы под Землёй? — Под Вселенной! — ответил Христос. -
    Вечная туча носилась во мгле под Вселенной.
    Бездна вскипала тенями, как ненависть пеной.
    Серые клочья свинцом отливали вдали.
    Как при солярном затменье, повсюду взошли
    Тусклые звёзды, но странного смысла и знака.
    Это мерцали иные круги Зодиака.
    Руки разбойник простёр, как моряк с корабля,
    И возгласил первозданное слово: — Земля! -
    Молвил Сын Божий, как истина ветхая днями:
    — Это подобье. Земля у тебя под ногтями.
    Глянул разбойник на грязные ногти свои
    И зарыдал, и взалкал чистоты и любви.
    Вот что однако! Хотя выражал бестолково
    Он свои чувства, я понял его с полуслова.
    «Как это вышло?» Господь улыбнулся в ответ,
    Странно улыбка Его озарила тот свет.
    Топнул по туче Господь, облаками объятый,
    и разошлись облака среди тучи косматой.
    Если бы это зиянье увидел Енох,
    Он бы глазам не поверил... У нас из-под ног
    Молния пала, и были в ней полые сени:
    Лестница вниз уходила — я видел ступени!
    Путники мира встречали во мгле вековой
    Разные лестницы. Эта была винтовой.
    Вслед за Христом мы спустились в огнистые сени,
    Мне показалось: под нами дымились ступени.
    Мы обращались по лестнице вниз, и сошли
    Прямо на тло... Это было подобье земли.
    Это был остров, отмеченный мертвенным духом.
    Это был Левиафан. Он лежал кверху брюхом.
    Если всю бездну вместить в циклопический глаз,
    То мы попали в зрачок, ненавидящий нас.
    Он простирался, как выпуклый мир, от заката
    И до востока. Но мера сия мелковата.

    Есть одна сказка на севере... В морось и снег
    Утлое судно разбилось о каменный брег.
    Спасся один человек и взобрался на остров -
    Съеденный ржавчиной трав ископаемый остов.
    Вот он бредёт, наступая на снулый плавник.
    Пар изо рта возникает пред ним, как двойник.
    Дикий кустарник и щели. Мертво и убого.
    Там он разводит костёр, чтоб согреться немного.
    Словно заря занимается — пламя горит.
    Дрожь пробегает по острову... Это был кит.
    Сильный ожог вызвал в нём подземельные схватки.
    Остов трещит. Распрямляются горные складки.
    Кит загибает фонтан и падучей водой
    Гасит костёр. В голом воздухе пахнет бедой.
    Мощным ударом хвоста знаменуя свободу,
    Он поднимает волну и уходит под воду.
    Всё, что на нём наросло, оседает на дно...
    Левиафан или остров — не всё ли равно?


    Слово безмолвствует. Ни человека, ни знака.
    Как в сновиденье: ни дна ни покрышки. Однако
    Где-то мы всё-таки были. И с нами был свет.
    К нам приближались три злака, и каждый был сед.
    Это волхвы показались. Они, как и прежде,
    Богу пришли поклониться в любви и надежде.
    Он их узнал и промолвил во славу Свою:
    — Скоро вы будете вместе со Мною в Раю.
    Ждите высокого знака... — Волхвы преклонились.
    Так, что три стороны бездны огнём преломились.
    Слово Христа прозияло, как пламя в дыму:
    — Где Ариман? — Там!- волхвы указали во тьму.
    В самую тьму мы направились, следуя Богу.
    Внутренний свет выявлял где угодно дорогу.
    К нам приближались какие-то тени. Одна
    Хрипло дышала, совсем головы лишена.
    Тень подошла — голова оказалась под мышкой.
    Тень через шею дышала с тяжёлой одышкой.
    Молвил Христос: — Иоанн, что случилось с тобой?
    Голову ты обронил, как скупец — золотой.
    И прохрипел Иоанн: — Помнят подлые люди,
    Как голова Иоанна блистала на блюде,
    А Саломея плясала над ней животом.
    Плоть моя голову долго искала потом.
    Месячной кровью блудница её обстрекала,
    Чтобы она к моему костяку не пристала.
    Вянет и сохнет от крови той Божья трава.
    Поздно узнала об этом моя голова.
    Боже! Прости, что я был одинок головою.
    Только в аду дождалась она встречи с Тобою. -
    Глянул на голову Бог и во имя Своё
    Взял и поставил на прежнее место её.
    И приросла голова, и, ни мало ни много,
    Встретились вровень два взора: пророка и Бога,
    И прослезились они. И во славу Свою
    Молвил Христос: — Скоро будешь со Мною в Раю.
    Жди невечернего знака... — Пророк преклонился
    Так, что огнём в одну сторону ад преломился.
    Слово Христа прозияло, как рыканье льва:
    — Где Сатана? — Там! — кивнула во тьму голова.


    В самую тьму мы направились, следуя Богу.
    Внутренний свет выявлял где угодно дорогу.
    Из ничего проступали цвета и тона,
    Звуки и запахи. Я им давал имена.
    Странно звучали они среди мёртвого царства.
    К нам приближались три статные тени, три старца.
    Глянул Христос и вздохнул, ничего не сказав,
    Я уловил только имя во вздохе: «Исав!»
    К нам подошли Авраам, Исаак и Иаков.
    Кто-то был лишний, как плевел в отечестве злаков.
    Глянул Христос и промолвил во славу Свою:
    — Двое из вас скоро будут со Мною в Раю.
    Ждите высокого знака... — Отцы преклонились
    Так, что две стороны бездны огнём преломились.
    Тёмный Иаков не мог разогнуться никак.
    — Сын, что с тобою? — спросил у него Исаак.
    Сын его вспомнил, что взял первородство обманом,
    И удалился, заплакав кровавым туманом.
    Слово Христа прозияло, как пламя в дыму:
    — Где Сатана? — Там! — отцы указали во тьму.
    В самую тьму мы направились, следуя Богу.
    Внутренний свет выявлял где угодно дорогу.
    В гору мы шли. Путь был торным. И значит, до нас
    Мыкался кто-то, как маятник, здесь много раз.
    Это был он! И мы вскоре его увидали.
    Медленно камень катил он на гору печали.
    — Это Сизиф! — я воскликнул. И вздрогнул Сизиф,
    И обернулся. Воистину, жизнь — это миф!
    — Ухнем, Сизиф! — крякнул я, и вкатили мы вместе
    Камень на гору, и камень остался на месте.
    И улыбнулся Христос и во славу Свою
    Молвил Сизифу: — И ты скоро будешь в Раю.
    Жди невечернего знака... — Сизиф преклонился
    Так, что огнём в одну сторону ад преломился.
    Слово Христа прозияло, как пламя в дыму:
    — Где Прометей? — Там!- Сизиф ухнул камнем во тьму.
    Он на вершине обтёр загрубелые руки
    Клочью тумана. Окончились вечные муки,
    Но не иссякла бывалая сила и честь,
    Ухом повёл и сказал с облегчением: — Есть!
    Камень в кого-то попал, а в кого — неизвестно.
    Только неистовым воплем ответила бездна.
    Впрочем, я видел, в кого этот камень попал.
    Он на излёте Иуду сразил наповал.


    Вижу все дальше! Открылось мне зренье такое.
    Сердце, ты страждешь! О, сердце мое ретивое,
    Если не вынесешь мук и двужильных страстей,
    Ангел не сыщет нигде моих белых костей...
    Я невидимку заметил — то ангела волос!
    Я потаимку услышал — то ангела голос!
    Волос коснулся, а голос шепнул шепотком:
    — Я отыщу твои кости везде, но потом...


    Молвил Христос: — То, что видишь, — обман и подделка.
    Выпукло видишь, да только ни крупно, ни мелко.
    Вот что ты знаешь: поэт — это солнце и тьма.
    В этом ты прав. Но окстись на вершине ума.
    Бог может только всего человека заметить,
    Даже не глядя. — Мне нечего было ответить.
    — Вот что я знаю ещё, — я промолвил. — Христос
    Тоже поэт. — Временами! — Господь произнёс
    И, поглядев на меня, покачал головою:
    — Прав ты в одном. Остальное пусть будет со Мною.
    В сердце поэта есть тьма, но не самая тьма.
    Если б ты видел всю правду, сошёл бы с ума...


    В шелесте ветра я слышал печальные звуки,
    Всхлипы, и плачи, и жалобы вечной разлуки.
    — Кто-то крадётся за нами!- я вслух произнес.
    — Это мудрец Лао-Цзы! — отозвался Христос. -
    Он размышляет о Дао на кромке обрыва -
    Так над водой облетает плакучая ива.
    Он прозревает о вере святой и простой -
    Грезила так Приснодева над чашей пустой.
    Но мудреца отвлекают печальные звуки,
    Всхлипы, и плачи, и жалобы вечной разлуки. -
    Кликнул его Иисус и во славу Свою
    Молвил китайцу: — И ты скоро будешь в Раю.
    Жди невечернего знака... — Мудрец преклонился,
    Шёпот его, словно куст перемен, преломился:
    — Тот, кого ищешь, идёт за Тобою вослед.
    — Или навстречу, — гласил безоглядный ответ.


    Мы по уступам печали спускались в долину
    И осыпали то пламень, то дым, то лавину.
    Где-то внизу, как на севере дождик косой,
    Бледная смерть замерцала щербатой косой,
    В шелесте ветра рыдали печальные звуки,
    Всхлипы, и плачи, и жалобы вечной разлуки.
    Бедный разбойник хватался во тьме за меня,
    Пуча глаза, как сова среди белого дня.
    Чёрное солнце блистало кромешным исподом.
    — Как тебя звать? — я спросил. — И откуда ты родом?
    — Я из глухого местечка по имени Рош.
    — Ты не похож на еврея. — И ты не похож.
    Ты не заметил, Господь головою качает?
    Он сожалеет о нас или с нами скучает?
    — То и другое. — Меня озадачил вопрос.
    Стало быть, маятник? То Иисус, то Христос.
    В бездне, окутанной тучами страха и смрада,
    Мы трепетали от жгучего жара и хлада.
    Молвил Христос, на долину перстом указав:
    — В этой долине страдает невинный Исав.
    Скоро он будет в Раю, но об этом не знает.
    Многие будут в Раю, кто Меня поминает
    И поддаётся прощенью по выслуге мук...
    Где-то упал, как пустое в порожнее, звук!
    Это лавина в последнем великом смиренье
    Остановилась. Окончилось грехопаденье!
    Глина и рёбра лавины на самом краю
    Зашевелились и выдали тайну свою:
    Вышли оттуда Адам и заветная Ева.
    Добрый Господь не попомнил им старого гнева.
    Обнял обоих и молвил во славу Свою:
    — Скоро вы будете вместе со Мною в Раю.
    Ждите высокого знака... — Они преклонились
    Так, что две стороны бездны огнём преломились.
    И обнажилась долина до самого дна.
    Как перед бурей, в ушах напряглась тишина.
    Тут я услышал, как Ева Адаму сказала:
    — Этот живой! — и, стыдясь, на меня указала.
    Тут я заметил, как сильно смутилась она.
    Так и осталась в ней дева на все времена.
    Так и стоит, прикрывая одною рукою
    Белые горы, а тёмный пригорок — другою.
    Слово Христа прозияло до самого дна:
    — Где Сатана? — Здесь! — ответил во тьме Сатана.
    — Здесь! — раскатилось гремучее зло и пропало,
    Словно пустое в порожнее где-то упало.
    — Здесь! — зашипел, заискрился закат и восток,
    Словно по аду прошёл гальванический ток.
    Бездна вскипела, как ненависть ветхая днями,
    И поседела долина... И вот перед нами
    Тень показалась, как туча в удушливый день.
    Тень приближалась — косматая страшная тень.
    Голос оттуда раздался угрюмо и сиро:
    — Брат мой, что делаешь ты на окраине мира?
    Правлю здесь я! — Бог промолвил: — А царствую Я!
    Ты обозвал Меня братом. Обмолвка сия
    Паче безумной гордыни твоей... На колени!
    — Несть! — заревел Сатана, выступая из тени.
    Это был зверь и свой нрав показал наконец -
    Словно могила раскрылась и вышел мертвец,
    И проявил свою злобу, и ненависть выдал,
    Ибо давно этот мир перевёрнутым видел.
    Это был Левиафан! И ударом хвоста
    Ад всколыхнул и обрушил его на Христа.
    Молнии злобы Христа оперили, как стрелы,
    Он их стряхнул — и зелёную ветку омелы
    Бросил в противника острым обратным концом.
    Пал Сатана на колени и рухнул лицом.
    Дым от него повалил и рассеялся злобно...
    Что было дальше, то — смутно и смерти подобно.
    Тайна Вселенной всплыла на поверхность свинцом.
    Филин заухал: «Начало чревато концом!»
    Вспыхнул конец. Озарились все впадины Ада.
    Жертва горела, проклятья лоснились от смрада...
    Пал я во прах и не ведал, что будет со мной.
    Пал, обнимая старуху с щербатой косой.
    Не Сатана ли сморгнул с окаянного ока
    Эту старуху, чтоб не было мне одиноко?
    Жёстко я спал, разметавшись во всю круговерть,
    Долго метался, пока не заспал свою смерть.
    Было моё пробужденье — как Божия милость.
    Подле гора сатанинского пепла дымилась.
    Сидя на ней, откровенно разбойник зевнул.
    Час или день по долине, как чёрт, прошмыгнул?
    Всё прогорело и дымом забвенья покрыто,
    Всё прогорело дотла: и рога и копыта.
    Бог огляделся во тьме и нахмурил чело:
    — Всё поддается прощению, только не зло.
    Я изменю и его! Эй вы, люди, в дорогу!
    Пыль из-под ног посылала проклятия Богу.
    Чохом пошли мы за Ним. Он вздохнул тяжело:
    — Это не пыль. Это зло, истолчённое зло!
    Кит замахнулся хвостом... — Над долиной печали
    Тучи летели и души из них выпадали:
    То в одиночку, то парой, то частым дождём.
    Видел я пару одну... Но об этом потом.


    То не по осени северный лес осыпался -
    Это последний разбойник с Голгофы сорвался,
    Косо гонимый горящим тяжёлым крестом,
    И возопил перед Богом на месте пустом:
    — Я Твои гвозди украл и прервал Твои муки.
    Как бы иначе упал Ты с креста на поруки?
    Я бы украл и Тебя, только люди Твои
    Мне помешали. А гвозди во имя любви
    Я потерял, а пожалуй, меня обобрали
    Бесы, когда на таможне грехи проверяли.
    — Ты бы украл и Меня?- изумился Христос. -
    Что бы ты делал со Мною? — И вор произнёс:
    — Предал бы дьяволу, чтобы он после за это
    Как-нибудь вызволил душу мою с того света.
    Голос Христа прозиял, как небесный разлом:
    — Сгинь! — И тот сгинул, гонимый горящим крестом...
    — Красть он умел! — простодушно о нём отозвался
    Бывший разбойник. — Да жаль, что на слове сорвался.
    Где-то остались на горке два наших креста.
    Как там они? Не упали?- спросил он Христа.
    Тот произнёс: — Ночь разлуки туманом заволгла.
    Наши кресты простоят на Голгофе недолго.
    Мой по рукам и векам разойдётся, а твой
    Встанет в Раю и заплещет счастливой листвой...

    В тёмной долине, как череп, гора заблистала.
    Чёрная туча над нею дождём опадала.
    — Это Голгофа! — разбойник с тоской произнёс.
    — Это подобье!- промолвил сурово Христос.
    Кончено с миром, — я думал,- остались подобья...
    Череп Голгофы, как прежде, глядел исподлобья.
    Мы приближались. Гора становилась темней.
    Странная чёрная туча висела над ней.
    Это не туча, а дерево мрачно стояло
    И не дождём, а несметной листвой опадало.
    Чёрные листья летели меж злом и добром,
    Жалили нас и шипели, вставая ребром.
    «Сгинь и рассыпься!» И чёрное дерево ада
    Вспыхнуло пламенем с копотью страха и смрада.
    Испепелилось дотла!.. И в безвестную даль
    Ветер унёс и развеял золу, как печаль.
    Времени мало, а дел у Христа очень много.
    Он возгласил на Голгофе печально и строго:
    — Прямо над нами закончились ветхие дни
    Для Иисуса... Вы дальше пойдёте одни.
    Больно нам было расслышать последнее слово.
    — Боже! — я молвил. — Твоё испытанье сурово.
    С первого шага мы ступим в последнюю падь.
    Филин увидит и станет рыдать-хохотать.
    Лучше держаться печально знакомого места,
    Чем отправляться во тьму, а куда — неизвестно.
    — Вот вам известность! — Он встал на обрыве крутом
    И начертал карту ада горящим перстом
    Прямо на воздухе. Вот она, Божия милость!
    Звёздная карта мерцала, горела, дымилась
    И трепетала, как утренний пар над рекой.
    Тут я услышал: — Лови! Только левой рукой!
    Остановил я виденье, плывущее мимо.
    Полной рукою схватил я от звёзд и от дыма.
    Пальцы разжал, а в ладони порожняя весть:
    — Нет ничего!- И услышал: — А всё-таки есть.
    Хватит того, что поймал. — Но поймал я, однако,
    Только морщины, как с неба круги Зодиака.
    Бог усмехнулся: — А ты угадал невзначай.
    Только поймал ты иные круги, так и знай,
    И на ладони твоей не морщины, а карта,
    Правда, не вся, но и часть пригодится до завтра.
    Если собьётесь с пути на погибель и мрак,
    Филин над вами заухает: это Мой знак... -
    Что-то вздохнуло во мне, словно ангел далекий,
    Здесь, на Земле, когда я вывожу эти строки.
    Я улыбнулся. Христос покачал головой,
    Заговоря на русистом санскрите со мной:
    — Ты не глядел в зеркала? — Не хотел заблуждаться,
    Я не нуждался в себе. — Ад заставит нуждаться.
    Кстати, пригубливай знанья иных языков,
    Что получил ты на туче, среди облаков.
    Помни о карте. Хорошая память не бремя.
    Взглядывай чаще. Всему своё место и время.
    Я дам виденье у чёрного озера змей.
    Тянется к озеру линия жизни твоей.
    Там, на Земле, это озеро снилось, но жажды
    Не утолило твоей. Ты проснулся... Однажды
    Знаменьем крестным судьба осенится твоя,
    И указательный палец укажет, где Я.
    С Богом и Сыном и Духом Святым в путь-дорогу!.. -
    Он нас оставил одних на печаль и тревогу.
    Перекрестил я ладонь — замерцала на ней
    Звёздная карта — часть неба над царством теней.


    Нечего делать! Ведите, печаль и отвага!
    С первого шага, признаться, широкого шага
    Мы налетели на камень, лежащий вдали,
    И пригляделись. И вот что на камне прочли:
    «Боже, за что?».. Это было намарано кровью.
    — Боже, за что покарал ты Иуду любовью?.. -
    Эти слова из-под камня, хрипя, донеслись.
    Сдвинул я камень — под ним красноватая слизь.
    Кто написал эпитафию, чёрт его знает.
    Может, сам дух иудейский, чья кровь здесь линяет.
    Вдвинул я камень на место. И прочь мы пошли.
    Стоны предателя долго смолкали вдали.
    Их заглушили другие печальные звуки,
    Всхлипы, и плачи, и жалобы вечной разлуки.
    Долго бродил в голове моей каменный миф:
    Кем был направлен тот камень, что бросил Сизиф?
    Звёзды мерцали над тёмной долиной печали.
    Тучи летели, и души из них выпадали.


    Мы задремали в пути. Надвигалась гроза.
    Филин заухал. Но сильно слипались глаза.
    Спутник заснул на ходу. Значит, спали мы оба...
    И разразилась над нами великая злоба,
    И обступили нас полчища яростных глаз.
    Призрак Иуды моргнул. Он донёс и на нас.
    — Это свидетели! — он заорал на том свете.
    И подхватили большие и малые нети:
    — Это свидетели! Где Сатана? — Он сгорел! -
    Так мы сказали, но верить никто не хотел.
    — Ложь! Сатана не горит! — Мы плечами пожали.
    — Там его пепел! — И в самую тьму указали.
    — Там только пепел омелы. А где Сатана? -
    Это сказал Вельзевул тёмным голосом дна.
    Филин заухал, как смерть. Я проснулся в тревоге.
    Глянул на карту и небо: мы сбились с дороги.
    Звёзды на небе мерцали немного правей,
    Чем означались они на ладони моей.
    Мы отклонились во сне. Он навеян был адом.
    Сонные клочья и призраки реяли рядом,
    Лезли разбойнику прямо в глаза. Он вопил
    И отбивался от них. Я его разбудил.
    Бедный разбойник протёр воспалённые веки:
    — Страшный был сон. Я бы мог не проснуться вовеки.
    Бесы меня утащили на самое дно,
    В тьмущую темь. Там воистину было темно...
    — Что же горело? — в пути размышляли мы оба. -
    Если не Враг, то его сатанинская злоба.
    Ветка омелы, какой бы она ни была,
    Так много пепла оставить никак не могла.
    Мысль между тем в нас сидела, как искра в точиле:
    — Все-таки где Сатана? — И ответ получили.
    Филина голос проухал ни тут и ни там:
    — Испепелённый за вами идёт по пятам!


    Мы очутились в тумане, как мне показалось,
    Первых веков христианства. И к нам приближалось
    Странное нечто. То был человек, а над ним
    Реяло знамя, пуская и пламя и дым.
    Призрак промчался, держа решето над собою,
    И промелькнул, словно образ, гонимый судьбою.
    — Вот мои знанья! — он тряс над собой решето.
    — Вот моя слава! Я брошен сюда, а за что?
    Я изошёл из огня, как разумная влага.
    Алчу спасенья!.. — Мы видели Симона Мага.
    Тёмная фурия злобно носилась над ним
    И в решето изрыгала и пламя и дым.
    — Ты моя мысль! — он кричал ей, обсыпанный жаром.
    — Я твоя казнь! — отвечала. — И ты здесь недаром!..
    Некогда он, как явление мира сего,
    Был знаменит чудесами. И даже его
    Статуя в Риме стояла. Ни мало ни много,
    Он выдавал свою тёмную зримость за Бога.
    Через долину огнистые змеи ползли
    В сторону дыма, что густо клубился вдали.
    Мы подошли. Тень горящая встала из дыма.
    То был Нерон, поджигатель великого Рима.
    Змеи огня, обвивая, душили его...
    Хриплые вопли стекали с пера моего
    И раздавались уже среди адского дыма:
    — Больно, как больно! О, пламя любимого Рима,
    Ты перекинулось в ад и настигло меня.
    И почернел я, как ночь среди белого дня.
    Я погибаю один. О, постылые муки!
    Рим, отзовись! Я не вынесу вечной разлуки... -
    Это был точно актер. Он играл свою роль
    Даже в аду, невзирая на жуткую боль.
    К чёрному солнцу простёр он дрожащие руки
    И повторил: — Я не вынесу вечной разлуки!
    С тусклых небес загремел метеорный урон,
    И на кровавые брызги разбился Нерон.
    Дико во тьме разлетались кровавые капли.
    — Больно! — вопили они, как осенние цапли,
    И собирались опять в тот же образ и боль,
    И собирался Нерон, и играл свою роль.
    Только играл всё слабей, а вопил всё сильнее.
    Видно, ему каждый раз становилось больнее.
    Филин заухал. Нерон обернулся с тоской
    И помахал на прощание слабой рукой.
    Мы поспешили убраться с опасного места.
    Все мы играем чуть-чуть, а зачем — неизвестно.


    Мы оказались в глухих безнадёжных местах.
    Вопли «на помощь!» — тревожили совесть и страх.
    Близкие плачи и стоны торчали в тумане.
    Это страдали пропащие Арий, и Мани,
    И Юлиан, отступивший от веры в провал.
    Мы заглянули в ту яму, куда он упал.
    Там он сидел на колу и со стоном пытался
    Сняться с него, но всё ниже во тьму опускался,
    Пуча глаза, как сова среди белого дня.
    — Руку подай! — завопил он, заметив меня.
    Я опустил свою руку. Мы тщетно хватали:
    Он мою руку, а я голый воздух печали.
    Я уже падал. Заухала снизу сова.
    Я удержался, но я удержался едва.
    Все мы желаем помочь, а кому — неизвестно.
    Мы поспешили убраться с опасного места.
    Видели призрак, свободный от мира сего.
    То был Пелагий, не спасший себя самого.
    Сей еретик очутился в горящем ухабе.
    — Я заблудился! — вопил он. — Спаси меня, раби!


    Встретили тень. Она билась в падучей, как бес.
    То был пророк от небес, но от тусклых небес.
    Тёмной гордыне его поклонились арабы,
    И почернел от грехов белый камень Каабы.
    Он из-под камня издаст им свой вопль боевой -
    Тысячи в пропасть бросаются вниз головой.


    Шли мы болотом. Всплыла перед нами, как тина,
    Густо подложная грамота — дар Константина.
    Лживые папы, как жабы, сидели на ней
    И верещали об истине в царстве теней.
    Топнул на них — и загваздал Стефана Второго.
    Все замолчали... И больше об этом ни слова!
    Рыцарский замок возник, как мираж, вдалеке.
    Призрак сидел перед ним с мёртвой чашей в руке.
    — Чей это замок?- Он нехотя пошевелился.
    — Замок Грааля. Он вместе со мной провалился.
    В это болото, — и снова уставился вдаль,
    Не замечая ни зги. Это был Парсифаль.
    Чашей он черпал багровую гниль из болота
    И заклинал. Его очи смыкала дремота.
    — Свет, да не тот, — бормотал он,- и чаша не та... -
    Пил и уныло выплёвывал жаб изо рта.


    Тучи летели и души из них выпадали
    И пропадали в глухом подземелье печали.
    В том подземелье, где воздух протух и прокис,
    Мы обнаружили скопище слипшихся крыс.
    То был крысиный распад. В гробовом полумраке
    Клацали зубы, мерцали горящие зраки -
    От Обадии до прочих хазарских царей.
    Филин заухал. Мы выбрались вон поскорей.
    Тучи летели, и души из них выпадали,
    Чарами зла их несло в подземелье печали.
    Там раздавались стенанья и скрежет зубов.
    Не был к такому искусу мой спутник готов:
    — Что там разило, как будто от мёртвого духа?
    — Тайна хазарского царства,- ответил я глухо.
    А между тем на ладони мерцала моей
    Средневековая линия в царстве теней.


    То не листва на ветру облетала с осины -
    Старца Горы разрывали в клочки ассасины.
    — Ты обманул нас! В тылу у врага и в бою
    Смерть принимая, мы верили: будем в раю! -
    Он собирался опять и кричал, восставая:
    — Я не обманщик! Я мститель! Я злоба святая!
    Богу я мстил за ничтожество мира сего.
    Вы только блики и дым от огня моего... -
    Вот что я видел и слышал, прости меня Боже!
    Только припомню — мороз пробирает по коже.
    А на Востоке покой и зловещая тишь.
    А в ассасинах курится кровавый гашиш.
    Сонный Восток! Он скрывает в себе ассасина
    До первой бури, как Левиафана — пучина.
    Белым платочком взмахнет лютый старец Горы -
    Тысячи верных бросаются в тартарары.


    Словно волна за волной, шли крестовые братья
    К Божьему гробу. Молитвы сменяли проклятья.
    Константинополь стоял, как заря, на пути
    К Божьему гробу. Нельзя было глаз отвести.
    Тучи сшибались, и души из них выпадали,
    Грозно шумели они. Это рыцари брали
    Константинополь. Корысть и отвага, вперёд!
    Рыцари Бога забыли. А гроб подождёт.
    Константинополь в дыму. Его солнце на склоне.
    Древо Честного Креста в сарацинском полоне.
    Шли мы в тумане по льду, и потрескивал лёд
    Лишь подо мной, ибо спутник, как тень, был не в счет.
    Странно потрескивал лёд. В этом треске звучали
    Стуки и грюки какой-то тревожной печали.
    Тени в доспехах, всплывая, как тёмный испод,
    Снизу стучали мечами и бились об лед.
    Я их узнал, провалившихся рыцарей веры,
    Чья легендарная ярость не ведала меры.
    Блеск их мечей ослепил и восток и закат,
    Слава о них разошлась, как громовый раскат,
    Там, в Палестине, и позже на русском Востоке,
    Где Александр им ответил. И бой был жестокий.
    С треском великим они провалились под лёд,
    Пала тевтонская ярость. А вера не в счёт.
    Шли мы по льду. Всё слабей подо мною звучали
    Стуки и грюки тревожной тевтонской печали.
    Но до сих пор на Руси светит пристальным льдом
    Озеро, око Чудское в преданье седом...


    Древо Честного Креста разлетелось на крошки,
    Каждая крошка сияет, как солнце в окошке.
    Сотни крутых тамплиеров трещали в огне.
    Жак де Моле окликал Жоффруа де Шарне:
    — Брат, отзовись! — И был отзыв: — Проклятие Богу!..
    Оба они нагоняли тоску и тревогу.
    Пусть астронавт поднимает на мёртвой Луне
    Флаг тамплиеров. Чёрт с вами, Моле и Шарне!


    Звёзды мерцали над тёмной долиной печали.
    Тучи летели, и души из них выпадали:
    То в одиночку, то парой, то частым дождём.
    Что ни душа, то по сердцу хватала ножом.
    Выпал в осадок и Данте, как Лазарь из притчи,
    О Беатриче стонал, о святой Беатриче.
    Данте дымился, как айсберг, плывущий в огне.
    Следом Боккаччо бродил в замороженном сне,
    Слёзы поэта сбирая в ладони, как угли.
    Данте растаял, но угли ещё не потухли.


    А перед нами, как туча в удушливый день,
    В огненной яме стояла косматая тень.
    То был Олег, князь рязанский, и вечные муки.
    К чёрному солнцу вздымал он дрожащие руки,
    Мрачно молился, не видя уже ничего.
    Падали руки, за горло хватая его.
    Так на огне и держали обвисшее тело
    На посрамленье души, и оно закоптело.
    Дым через уши валил из спинного хребта.
    Чёрный язык вылезал, как змея, изо рта.
    — Что происходит? — мой спутник поверил едва ли.
    — Это предатель, — сказал я в глубокой печали. -
    Русский предатель. Он душит себя самого.
    Так принимает он казнь не от мира сего.


    И ненароком взошли мы на лысую гору.
    Редкостный шабаш представился нашему взору.
    Два трепетало костра на обрыве глухом.
    Жанна д'Арк на одном, Жиль де Рэ на другом.
    Бесы сидели поодаль, бросая от скуки
    Сучья в огонь, и взирали на вечные муки.
    Мины замедленной страсти блуждали в крови.
    Жанна рыдала. Барон объяснялся в любви:
    — Помнишь, колдунья, как я целовал твоё знамя?
    Пламя костра твоего, как любовное пламя,
    Я девять лет в своём сердце не мог погасить.
    Кровью младенцев пытался тебя воскресить,
    Чёрными чарами вырвать из мёртвого круга.
    Не удалось!.. О, как мы далеки друг от друга!
    О, как близки! Дай же руку во имя любви!
    — Руку и сердце! — рыдала она в забытьи.
    Тщетно тянули друг к другу они свои руки:
    Не сокращался никак промежуток разлуки.
    Ногти на пальцах горели — и змеи огня
    Их удлиняли, горючую память храня.
    Только их блики встречались во тьме промежутка
    И целовались, как голуби, кротко и жутко.
    Бесы впадали в гипноз не от мира сего.
    — Славное действо! Да здравствует автор его!
    Видимо, бесы впадали в гипноз очищенья.
    Правда, сам автор во мне вызывал отвращенье.


    Видели мы на отшибе сидящую тень.
    То был Исидор. От древа духовного пень.
    Он подписал, он пригрел в своём сердце косматом
    Гнусную унию. Первым он стал униатом.
    Голый Исидор сидел на бревне и молчал.
    Клин перед ним, как явление мира, торчал.
    Щелью зияло бревно, как запавшим просветом,
    Клин от того же ствола зажимая при этом.
    Так он сидел на бревне и глазами вращал,
    Клин вынимая. И тот понемногу трещал.
    Так он трудился и, видимо, близок был к цели
    В поте лица своего. А сидел он на щели
    И не заметил, как в долгую щель опустил
    Ядра свои. Он из виду сей рыск упустил.
    — Это опасно! — мой спутник немедля заметил.
    — Всюду опасно!- сидящий угрюмо ответил,
    Клин вынимая. — Но целым должно быть бревно...
    Он завопил! Очень резко сомкнулось оно.
    Встать он не мог и сидел на бревне поневоле.
    Грыз он его и вопил, обезумев, от боли.
    Грыз и рычал, и вопил, сокрушая бревно,
    И постепенно, крошась, уменьшалось оно.
    Долго он грыз и трепался на нём, как мочало.
    Только привстал — всё опять повторилось сначала:
    То же бревно, та же щель, тот же клин, тот же труд.
    Так оно будет, покамест века не прейдут.


    Тучи летели, и души из них выпадали,
    И среди душ мы печатный станок увидали.
    С неба послышался стук и в печаль нас поверг.
    Это печатал чертей Иоганн Гутенберг.
    Сыпался литерный град. И спросил я в печали:
    — Кто вы такие? — И литеры так отвечали:
    — Мы Гутенберги, и нас охраняет закон,
    Ложь и свобода. И наше число легион...


    С запада солнце вставало, презрев свой обычай.
    Это Колумб возвращался в Европу с добычей.
    Слышал я песню наживы и скрежет зубов.
    Это мараны везли краснокожих рабов.
    То не поленья трещали на лютом морозе -
    То мародёры кричали в горящем обозе.
    Падшие души горели на чёрных кострах,
    Вниз осыпая золу, серый пепел и страх,
    А Торквемада бродил среди них, как зарница,
    Он узнавал искривлённые ужасом лица,
    Синие рты и белки закатившихся глаз.
    Знаменьем крестным себя осенял он не раз,
    Слыша проклятия Риму, и миру, и Богу.
    Он волочил по золе свою левую ногу,
    Грубо обутую в страшный испанский сапог.
    Это орудие пытки он долго не мог
    Даже расслабить — всё туже колодки сжимались.
    Муки и боль изнутри до зубов поднимались.
    Он скрежетал: — Я вершил на земле Божий суд.
    Я делал правильно. Все эти бестии тут. -
    Он, как и там, не спускал с них горящего ока.
    Грешные души вопили: — Жестоко! Жестоко!


    Слышал я плачи в багрово-удушливом зле.
    Это вопили, и, может, в немалом числе,
    Русские призраки, впавшие в ересь жидовства:
    Был и Курицын, остистый осевок литовства,
    И волошанка Елена, невестка царя,
    В спёкшемся пекле завязла, дымясь и горя.
    А недалече пускал пузыри в поднебесье
    Схария тёмный, занесший на Русь чужебесье.
    Сгинь, окаянный! Мы прочь отошли поскорей.
    И угодили в болото клубящихся змей.
    И зашипел многоглавый клубок Ватикана,
    Встав перед нами на хвост борджианского клана.
    Макиавелли торчал средь болота сего.
    Что-то змеиное было в усмешке его.
    Позже усмешка сия отразилась на лицах
    Власть предержащих и притчей была во языцех.
    Мог ли я знать, что в отчаянном царстве теней
    Вскоре увижу улыбку намного страшней!
    Истовый вопль разрывал дымовую завесу
    Там, где Мамона выкручивал душу Кортесу.
    В лоне болота, на ряби багровой воды,
    Плавала клетка под знаком падучей звезды,
    Клетка свободы. А в ней голова человека.
    То был властитель умов обмирщённого века
    Гордый Эразм Роттердамский — его голова,
    Видимо, Богу свои предъявляла права.
    Крыса ему обгрызала надменные губы.
    Космополит улыбался во все свои зубы.
    Макиавелли! В потерянном царстве теней
    Эта улыбка страшнее усмешки твоей.


    То не отборным зерном осыпается колос -
    Это разносится в сумерках Лютера голос:
    — Люди, покайтесь! Грядут окаянные дни! -
    Голос был ясен, а всё остальное в тени.
    Мы подошли и увидели больше, чем надо:
    Кальвин навеки братался с исчадьями ада.
    Плакал суровый Лойола, в груди затая
    Скрежет зубовный: — О, совесть святая моя!..
    Звёзды мерцали над тёмной долиной печали,
    Тучи летели, и души из них выпадали.
    Где-то вдали голос Лютера долго не гас:
    — Братья мои! Не желаю спастись я без вас! -
    Так он живым говорил, а в долине печали
    Эти земные слова по-иному звучали.


    Слово безмолвствует, только слова говорят.
    Слово творит, а слова ничего не творят.
    Башня, как в бурю корабль, накренилась над бездной.
    Тягой держалась земной, а возможно, небесной.
    Так и стояла она — ни жива ни мертва.
    Чья-то рука на двери начертала слова:
    «Реализуйтесь без помощи свыше: отныне
    Вы одиноки в паденье, что паче гордыни».
    Это писал каббалист. И скрывался он там.
    Дверь отвалилась и рухнула к нашим стопам.
    Путь был открыт. Мы увидели тень Иоганна
    Фауста, чёрного книжника и шарлатана.
    Крысы стремглав разбежались по тёмным углам.
    Фауст, как сера, был жёлт. Если верить глазам,
    Он находился в кругу, обведённом широко
    Чёрным углём. И сей круг был обгрызан жестоко.
    Груды несметного пепла лежали в углах
    И шевелились от крыс, как стога на лугах.
    — Я узнаю этот пепел! — разбойник заметил.
    — Как бы не так! — раздражительно Фауст ответил. -
    Это особенный пепел, — и горько вздохнул. -
    Мне приказал оживить его сам Вельзевул.
    Это, увы, никому не по силам. Наверно,
    Воздух моих заклинаний шибает, как скверна,
    Полная крыс. Мне становится страшно — а вдруг
    Крысы совсем прогрызут мой магический круг...
    — Пой им псалмы! — Так оставили мы Иоганна
    Фауста, чёрного книжника и шарлатана.


    Звёзды сместились, и призрак возник одолонь.
    Взял мою руку и долго смотрел на ладонь.
    И бормотал, щуря беглые ртутные глазки:
    — Я Нострадамус. Я жил по нечистой подсказке
    И после смерти не смыслю уже ни черта.
    Звёзды не те, я не тот, и подсказка не та...
    Призрак исчез. Звёзды встали на старые пятна.
    Что он хотел от меня? Ничего не понятно.


    То не копейка упала на землю ребром -
    Кромвель восстал на дыбы между злом и добром.
    Чёрт его крутит туда и сюда, как мочало.
    Это ещё не конец, но уже не начало.
    Шёл он под Богом, да только кровавым путём,
    И не желал ничего, что случилось потом...


    Тучи сшибались, и письма из них выпадали.
    Ветры и звёзды по-разному письма читали.
    А под ветрами, как туча в удушливый день,
    В огненной яме стояла косматая тень.
    Это был Курбский, поляки и вечные муки.
    К чёрному солнцу вздымал он дрожащие руки,
    Мрачно молился, не видя уже ничего.
    Падали руки, за горло хватая его.
    Так на огне и держали обвисшее тело
    На посрамленье души, и оно закоптело.
    Дым через уши валил из спинного хребта.
    Чёрный язык вылезал, как змея, изо рта.
    — Что происходит? — мой спутник поверил едва ли.
    — Это предатель,- сказал я в глубокой печали. -
    Русский предатель. Он душит себя самого.
    Так принимает он казнь не от мира сего.


    Слёзы любви источает огонь, как ни странно.
    Я увидал на огнище царя Иоанна.
    Очи смежив, он сидел на обугленном пне,
    Крепко дремал и стонал временами во сне.
    Прежде по плечи горел, а теперь по колени.
    Мимо него проплывали зловещие тени.
    Где-то Малюта Скуратов мелькнул и пропал,
    Он и в аду за собою следы заметал.
    А пред царем, словно ангел, явившись из Рая,
    Анастасия стояла, жена золотая.
    Нежно ласкала его и заветным платком
    Грустные слёзы свои утирала тайком.
    Царь улыбнулся во сне — и она улыбнулась.
    Мы подошли ненароком. Она оглянулась,
    Затрепетала и тихо воскликнула: — Ах! -
    И обронила в огонь свой платок во цветах.
    И во мгновение ока виденье пропало,
    Словно пустое в порожнее где-то упало.
    Царь пробудился и сладко зевнул в тишине:
    — Анастасия ко мне приходила во сне!..
    Наше присутствие мало его занимало.
    Я не сдержался и молвил, ни много ни мало:
    — Это не сон. Это видели мы наяву.
    Царь не поверил и принял слова за лихву.
    — Эх, государь! Не прогневайся, как говорится.
    Ты прозевал! Не во сне приходила царица,
    И не во сне на прощанье воскликнула: — Ах! -
    И обронила свой белый платок во цветах.
    Царь задрожал, его взгляд разошёлся кругами:
    — Где же платок? — Он в огне у тебя под ногами...
    Царь запустил свою руку в огонь и достал
    Белый платок, и цветами платок заблистал.
    Благоухали цветы, как дыхание Рая.
    Царь зарыдал, свои слёзы платком вытирая:
    — Это мой свадебный дар! Он целёхонек весь!
    Он не сгорел ни в пожарах Москвы и ни здесь. -
    И обратился ко мне, прерывая рыданья:
    — Будешь в Раю, передай ей платок в знак свиданья!
    — Эх, государь, лучше ты ничего не сказал! -
    Взял я платок и на память его завязал...


    Мрачное солнце черно от великого сраму.
    Кол со змеёй рухнул с неба в горящую яму,
    И зашипела змея: — Сохрани и спаси! -
    То был Игнатий, проруха крещёной Руси.
    Он величал самозванца, а ляхи и бесы,
    Как и всегда, соблюдали свои интересы.
    Превознесли кощуна с пылью мира сего
    И на осиновый кол посадили его.
    Он на колу, как змея или червь, извивался
    И в содомитской любви к Сатане признавался.
    Тьфу! И мы прочь навсегда отошли от него.
    Серое сеево нас осыпало мертво,
    Пепел в аду оседал — это всё, что осталось
    От самозванца: московская знать постаралась...


    Бог не играет. Играет и вертится бес.
    Снился мне глобус, подобье земли без небес.
    Он на подставке вертелся, и самозабвенно
    Он до того довертелся, что вспыхнул мгновенно.
    Я отскочил и очнулся от сна своего.
    Где-то в долине горела часть мира сего.
    Люди бежали в тени золотого кумира.
    Я узнавал в них бессмертных героев Шекспира.
    Вот он и сам. Он в горящих ботфортах бежал,
    Как с поля боя Фальстаф. Его голос дрожал:
    — «Глобус» горит! Все герои в дыму по колени!..
    Бедный Шекспир! Его сердце осталось на сцене.
    Дёрнет за нитку Невидимый века сего -
    И Дизраэли сболтнёт про себя самого:
    Миром владеют не те, кто играет на сцене...
    Мир не театр! Бог летит как стрела. На колени!
    Облако дыма, как груда развалин, вдали
    Мрачно вздымалось. Мы в облако дыма вошли.
    Это был город. В глазах у меня потемнело.
    Призрак бродил со свечой. Это был Кампанелла.
    Он обошёл нас и дико глядел на меня,
    Пуча глаза, как сова среди белого дня.
    — Ну, наконец! — он вскричал и слегка прослезился. -
    В городе солнца живой человек появился!..
    В городе солнца, он в этом ошибся весьма,
    Было затменье. Стояла дымучая тьма.
    Даже свеча, что в руке у него пламенела,
    Тусклые слёзы роняла... Прощай, Кампанелла!


    Ворон кружил надо мною и молча ронял
    Тени зловещих кругов и тоску нагонял.
    Видно, во мне сомневался, на что я заметил:
    — Милый, я жив, а ты мёртв! — Сам дурак! — он ответил
    И улетел. Я остался в сомненье глухом.
    — Здравствуй, Декарт! — он прокаркал за дальним холмом.
    Вскоре с крутого холма мы внизу увидали
    Вольного думца, сидящего в крепкой печали.
    Локти держа на коленях, руками подпёр
    Он подбородок и в точку уставил свой взор.
    На голове в это самое точное время
    Ворон сидел и угрюмо долбил в его темя:
    — Я твоя мысль! — Сомневаюсь! — философ вопил.
    — Ну, существуй! — и опять в то же место долбил.
    Мир существует иль нет — в это место пустое
    Дьявол долбит... право, есть что-то в этом такое...


    В тёмной глуши, под ракитовым мёртвым кустом,
    Разин лежал по частям и с разинутым ртом.
    Ноги отдельно от тулова землю топтали,
    Руки отдельно от тулова звёзды хватали.
    Ноги дрожали и руки тряслись, и едва
    Память и мысли держала его голова.
    — Что с ним случилось? — мой спутник поверил едва ли.
    — Он четвертован, — сказал я в глубокой печали. -
    Стенька, проснись! — Шевельнулся былой удалец.
    Стал по частям собираться и встал наконец,
    И разогнал свои стоны в безвестные дали.
    Глянул на нас и сперва он увидел едва ли,
    Но пригляделся. Ему померещился свет:
    — Русь, ты откудова? — Издалека! — был ответ.
    Стенька и спутника рядом со мною заметил:
    — Что за разбойник? — Прощённый навек,- я ответил.
    Взором весёлым меня он ломал так и сяк:
    — Где-то я видел твой сон? Признавайся, казак!..
    Сели в обнимку, запели про дни ретивые,
    Как выплывали на стрежень челны расписные.
    Спутник вплетал в наши песни свою трын-траву,
    Что из глухого местечка по имени Тьфу.
    Филин заухал. Стал Стенька к нему придираться,
    Хайкой бросаться... И мы поспешили убраться.


    На украине, как туча в удушливый день,
    В огненной яме стояла косматая тень.
    То был Мазепа, и шведы, и вечные муки.
    К чёрному солнцу вздымал он дрожащие руки,
    Лязгал зубами, не видя уже ничего.
    Падали руки, за горло хватая его.
    Так на огне и держали обвисшее тело
    На посрамленье души, и оно закоптело.
    Дым через уши валил из спинного хребта.
    Чёрный язык вылезал, как змея, изо рта.
    — Что происходит? — мой спутник поверил едва ли.
    — Это предатель, — сказал я в глубокой печали. -
    Русский предатель. Он душит себя самого.
    Так принимает он казнь не от мира сего.


    Тучи летели, и карты из них выпадали.
    О, роковые краплёные карты печали!
    Редкие штуки бывают при адской игре.
    — Царь на кону!- закричали на лысой горе.
    И во мгновение века за лысой горою
    В небо ударил фонтан небывалой струёю.
    Эта струя жидкой грязи и мёртвых камней,
    Жаб и гадюк, и чудовищ, и грешных теней
    Пала в глухую долину и стала болотом -
    Дна не достать ни стрелой громовержца, ни лотом.
    Царская тень, заломив треуголку свою,
    Гордо стояла на камне в болотном краю.
    Это был Пётр. Его царская воля запела.
    Он наступил на змею, и она зашипела:
    — Здесь будет город!.. — Знакомые эти слова
    Странно звучали. Но царь засучил рукава.
    Тик передёрнул его, словно карту в колоде...
    Бесы играли нечисто, согласно породе.
    Крепко игра продолжалась. Убрали царя.
    — Кит на кону! — игроки закричали, а зря.
    Сумрачный Свифт спёкся в уголь по самые плечи.
    — Что повидали? — окликнул он нас издалече.
    — То повидали, что пал Сатана-мизантроп.
    — Славен Господь! — и глаза закатил он под лоб.
    Он нас не видел, а значит, уже ненавидел.
    Может быть, в детстве кирпич его с крыши обидел.
    Мы удалились... и новый услышали звук -
    Грешник стонал, но не только от внутренних мук.
    Был он так худ, что себя разобрать мог на части.
    Как мы увидели, он это делал отчасти.
    Левую руку выкручивал правой. Стонал,
    Но продолжал... Чёрт косматым ударом вогнал
    Лысую голову грешника между плечами.
    Грешник рассыпался, тупо мигая очами.
    Стал собираться со скрипом у нас на виду.
    Чёрная крыса мелькнула и скрылась в аду.
    Духом собрался сперва, а потом уж и телом,
    Так и скрипел, собираясь и в общем и в целом.
    Встал и ощупал себя и промолвил: — Добро! -
    Но спохватился: — Проклятье! А где же ребро?
    — Крыса его утащила! — Он выдал: — Признаться,
    Крыс не люблю. Им до нас никогда не подняться.
    Мы на ступеньку повыше стоим. Человек -
    Это машина. Запомните раз и навек.
    Я Ламетри! Перед миром ответствует разум:
    Бог из машины когда-нибудь явится разом,
    Как при развязке античных трагедий... Гопля! -
    Вот так ударил, как пушечный блик с корабля!
    Снова, как в городе солнца, в глазах потемнело.
    Но Ламетри был ущербней, чем брат Кампанелла.
    А Сведенборга как червь изнутри пожирал
    Огненный бес, что когда-то ему поверял
    Ложные истины неба и ада. Сновидец
    Был слеп и глух: — Где вы, духи мои, отзовитесь!


    Чёрное солнце пустило клуб дыма в лицо.
    С лысой горы вкривь и вкось понеслось колесо.
    Мы отскочили. Оно мимо нас просвистело.
    Спицы мелькали, вертя распростёртое тело,
    Что дребезжало от рук и макушки до пят.
    На колесе Емельян Пугачев был распят.
    Вихрем созвездий вращалась в глазах его бездна.
    — Эх, зашибу! — он кричал, а кому — неизвестно.
    Вспышки из глаз вылетали на полном ходу.
    Гулкое эхо ему отвечало в аду.


    Пошлый Вольтер разговаривал с бледною тенью.
    Бледная тень разговор предавала забвенью.
    То был Руссо. Он страдал недержаньем ума
    Даже в аду: — Божье солнце, на что твоя тьма? -
    Бедный Руссо, диверсант просвещённого века,
    Комкал в руке Декларацию прав человека.
    Не подтереть ли ей то, что трясётся в седле?
    «Это плохая подтирка!» — сказал бы Рабле.
    «Нет человека на сцене! Есть маска. За дело,
    Братья-масоны!».. — во злобе не ведал предела
    Тайный Вейсгаупт. Ему в атлантической мгле
    Тень Джефферсона мигнула, как искра в золе.
    Людям мигала, как бес из-под рваного века,
    Американская фикция прав человека.


    Крысы Бастилии слиплись хвостами во тьме -
    То был крысиный король. Он себе на уме.
    Пала Бастилия, и во мгновение века
    В ад провалилась, а с нею права человека.
    Равенство, братство, свободу и прочую голь -
    Всех заглотала тюрьма, и крысиный король
    Всё обглодал, все друг другу видны до испода:
    И Лафайет, и Дантон, и Марат — друг народа,
    И Гильотен, и неслыханной чести пример -
    Опустошённый до мозга костей Робеспьер.
    Бесы как стражи снаружи изрядно скучали.
    Стены Бастилии красную кровь источали.
    Красная кровь издавала великую вонь.
    — Мало печали! — и бесы наслали огонь.
    Он изнутри и поныне Бастилию гложет.
    — Равенство, Братство, Свобода! Спасайся, кто может! -
    Грешники ринулись вон из горящей тюрьмы.
    Их затолкали обратно исчадия тьмы.
    Только один проскользнул мимо них тенью ада.
    Я поглядел и увидел маркиза де Сада.
    Он то и дело чесался и ором орал:
    — О, моё сердце! — и в кровь свою грудь раздирал.
    Изнемогая, он рвал своё тело. Напрасно!
    Сердце чесалось повсюду жестоко и страстно.
    Он, кроме боли, не помнил уже ничего.
    Сердце чесалось, косматое сердце его.
    Наг, как Адам, он бросался в колючий терновник,
    Будто в объятия женщины пылкий любовник.
    Тут подошёл посмотреть на страданья его
    Бедный Руссо — человек не от мира сего.
    И предложил ему вырвать косматое сердце.
    Тот отказался. В нём тлел ночничок страстотерпца.
    Мы от него отошли, словно совесть и страх.
    Вопли его не смолкали в кровавых кустах.


    Тучи летели, и души из них выпадали,
    Пятеро душ задымились в падучей печали.
    Се декабристы — на каждом обрывок петли.
    Видно, гнилые верёвки их честь подвели.
    И, оборвавшись, они провалились сквозь землю.
    Я отвернулся. Я падшую честь не приемлю.
    Место святое останется пусто всегда.
    Жены оплачут, но женские слёзы — вода.
    Были у нас молодцы без вины виноваты,
    Славно трубили: — Рубите гнилые канаты!
    Мы отплываем далече... «Куда же нам плыть?»
    Как уж на Западе сказано: «Быть иль не быть?»..


    Трудно в аду оставаться бывалым героем.
    Холод и жар отзываются стоном и воем.
    Наполеон был героем и всё-таки пал
    Где-то в аду среди сумрачно-инистых скал.
    Иней и град на него напустили стихии.
    Холодно так ему не было даже в России.
    — Боже! — кричал он. — Я был в Твоей длани бичом!
    Видел я ужас Европы. Мне страх нипочем... -
    Чтоб не примёрзли ступни, он топтался на месте,
    Тщетно взывая о доблести, славе и чести...
    Тут прогремела, как Божия милость, гроза:
    — Вой, как собака! Иначе согреться нельзя. -
    Иглы мороза и град его доблесть пытали.
    Он озирался окрест от великой печали:
    — Сколько веков на меня в этом месте глядят?
    — Вечные веки! — ответили иней и град.
    — Пусть они знают: я долго держался. Однако
    Я наконец побеждён! — и завыл, как собака.
    Иглы мороза и град испускает гроза.
    Жутко он воет. Иначе согреться нельзя.


    Тучи летели, и души из них выпадали
    То в одиночку, то парой, и глухо рыдали.
    Видел я пару одну. Приогнилась уже.
    — Вот они, вечные муки! — воскликнул Фуше.
    — Это от них твоя нижняя челюсть отвисла?
    В преувеличенном мало значенья и смысла! -
    Так произнес Талейран, озираясь во тьме.
    Кликнул чертей. Он давно их держал на уме.
    Те появились. Он с ними был очень любезен:
    — Я Талейран! И могу быть всегда вам полезен.
    — Вот, — показали, — игла, а вот это ушко.
    Если пролезешь, то дело твое широко...


    В огненной яме вопили торчащие ноги.
    Это был Гегель, к несчастью, предавшийся йоге.
    Как и система его, пал он вниз головой
    В адский огонь, издавая отверженный вой.
    Подле бродил кенигсбергский мудрец нелюдимо.
    Он сомневался и здесь, задыхаясь от дыма.
    Как это раньше не предал сомнению он
    Звёздное небо и нравственный подлый закон?
    Тусклые звёзды мерцали над ним нелюдимо.
    Нравственный гад изрыгал из него кучу дыма.
    Если в дыму на глаза попадалась звезда,
    Он сомневался. Но Кант сомневался всегда...


    Долго мы ходим в тумане. Я в неком смущенье.
    Вечным узлом затянулось моё возвращенье.
    Я развязал бы туман, да концов не видать.
    Стало тревожно на тусклые звёзды гадать.
    Повесть о Гёте тревогу развеет едва ли.
    Он провалился в горючее пекло печали.
    И произнёс: — Я внизу и в какой-то смоле.
    Я не подумал об этом на чистой земле. -
    Стал он руками водить, словно в сонном обмане,
    Руки он видел, а пальцы скрывались в тумане.
    — Света немного. Не видно почти ничего,
    Даже смолы, что, пожалуй, опасней всего.
    Будто гомункулус в колбе, наполненной смрадом,
    Я невесом и прилип, а меж тем где-то рядом
    Остановилось мгновение мира сего.
    Где Мефистофель? Я видеть желаю его! -
    Голос его услыхали горючие птицы
    И налетели, пуская огнистые спицы.
    — Чёрт знает что! — он возвёл свои очи горе. -
    Я не подумал об этом на смертном одре.
    Надо куда-то идти. Не стоять же на месте...
    Взял и побрёл, отбиваясь от огненных бестий.
    Так и бродил, если можно бродить по смоле...
    Грустную повесть поведал мне голос во мгле.
    Мальтус метался, горя меж двумя зеркалами:
    — Мы размножаемся! Нет милосердья над нами!..


    Кто там летает и дует, как ветер в трубу?
    Это проносится Гоголь в горящем гробу.
    Раньше по плечи горел, а теперь по колени.
    Гоголь всё видит и чует сквозь вечные тени.
    Хлюпает носом огарок последней свещи,
    Словно хлебает кацап с тараканами щи.
    С тыла Мазепа, а с рыла заходит Бандера.
    Цыц, бандурист! Оборви свои струны, бандура!
    Батько, поглянь! На закате великая тьма.
    Чёрт на кону. Украина рехнулась ума...
    Словно трепещет разбитая насмерть голубка,
    Трубка Тараса дымится в аду. Только трубка.
    — Вижу, всё вижу! — ответил Тарас, как в трубу.
    Гоголь услышал и вздрогнул в горящем гробу,
    И разрыдался. А голос козацкий из Рая
    Долго трубил, постепенно в аду замирая...


    Где-то смердил, изо рта изрыгая ворон,
    Шумный Белинский. Неистовый Виссарион.
    Герцен, сопревший во внутренней злобе, томился.
    Рыба гниет с головы. С головы он дымился.
    Вниз головой он висел на корявом суку.
    Снизу неведомый враг поддавал огоньку.


    Звёзды мерцали над тёмной долиной печали.
    Тучи летели, и души из них выпадали:
    То в одиночку, то парой, то частым дождём.
    Видел я пару одну, словно воду с песком.
    То не вода и песок в одной капле сражались -
    Это Денисьева с Тютчевым в ней отражались.
    Голос Денисьевой прошлую боль поминал.
    Тютчев любимому шёпоту жадно внимал.
    Где-то осталась Земля как святая могила.
    Полы плаща раздувала несметная сила.
    Шёпот подруги был чист и почти невесом:
    — То, что во мне, то не всё, да и я не во всем.
    Я умерла и на грешную землю глядела,
    Словно душа на своё инородное тело.
    Видела я тень от дыма при полной луне,
    Слышала я в твоём голосе плач обо мне.
    Там, в поднебесье, гонимая новой судьбою,
    Я дожидалась тебя и дышала тобою,
    Хоть ты и был в это время другою любим.
    Вот мы и встретились... Боже, куда мы летим?..
    Жизнь промелькнула, а может, она только снится.
    Там, где упали они, полыхнула зарница...


    Лысые горы взаимно сменялись в аду.
    И на одной прозябала на самом виду
    Церковь гордыни. В ней бесы толпились. Над ними
    Папа стоял на амвоне в тумане и дыме.
    Он осенял крестным знаменьем, прах побери,
    Череп убийцы с горящей свечою внутри
    И проповедовал бесам. Их отзыв был дружен.
    — Браво! — кричали они. — Это тот, кто нам нужен! -
    И выносили из церкви его на руках.
    Солнце, как череп, мерцало в косых облаках.
    Так Пий Девятый, а в прошлом Мастаи-Фаррети
    Непогрешимость свою утверждал на том свете...


    В клетке свободы, где воле положен предел,
    Между двумя обезьянами Дарвин сидел.
    Детерминист дальше носа не видел свободы,
    Но размышлял: — Я конечный остаток природы.
    Если приматы остаток «ещё», я-«уже».
    Что есть душа?.. — Дарвин вспомнил в аду о душе.
    Видели мы Карла Маркса... Как труп бездыханный,
    Он на разбитых скрижалях лежит, злоуханный.
    Ворон клюёт его сердце и чистит свой клюв
    О письмена, и взлетает, во тьме потонув.
    Призрак его коммунизма бродил по Европе,
    Нынче он бродит в аду, как дикарь при потопе...


    Шли по песчаной косе. Ночь мерцала мертво.
    Встретили Ницше, верней, отпечаток его.
    Вдавленный в чёрный песок, он лежал одиноко,
    Руки и ноги раскинуты были широко.
    В мёртвых глазах отражалось мерцание звёзд.
    Мне показалось: он хочет восстать в полный рост.
    В тусклых глазах отразилась какая-то точка.
    Точка двоилась. То был человек-одиночка.
    Мы поглядели на небо — оттуда на нас,
    Руки и ноги раскинув, летел карамаз.
    Это был Ницше — свободы безумный остаток.
    С чёрного неба он падал на свой отпечаток.
    — Я возвращаюсь! — вопил он. И замертво пал,
    Но неотчетливо в свой отпечаток попал.
    Встал, осыпая проклятьями свой отпечаток.
    Глянул на небо — безумной свободы остаток.
    — Что ты там делал? — Ответил: — Боролся с орлом! -
    И зарыдал. И стремглав потемнело кругом.
    С чёрного неба крылатая тень налетела,
    Ницше схватила и взмыла во тьму без предела...


    Снился мне сон Льва Толстого. Он шёл за сохой
    И пританцовывал: жёг его пламень сухой.
    Он пропахал полосу через адский репейник,
    Но обогнул по кривой наш земной муравейник.


    Воздух, как в старом подвале, протух и прокис.
    Мы обнаружили скопище слипшихся крыс.
    Эти масоны никак не могли расцепиться.
    И выгрызали друг другу голодные лица.
    Кое-кого я узнал. Остальные в тени
    Так стервенеть и остались, как в оные дни.
    Кроме Керенского, хуже там не было стервы,
    Чем Соколов, написавший приказ номер первый...


    Видели мы броневик, а на нём и того,
    Кто на дыбы поднял ненависть века сего.
    Оба — в огне. Я окликнул вождя. Он воззрился,
    Хитро прищуренный глаз из-за дыма слезился:
    — Что тебе нужно, товарищ? Я занят. Горю. -
    И отвернулся... Ну что ж, я его не корю.


    Голодно, холодно люди в аду пребывали.
    Храбрый Корнилов и честный Деникин попали
    В ту же темницу, как в Быхове в старые дни.
    — Мы здесь бывали! — заметили горько они.
    Бесы отменно ответили: — Эх, человеки!
    Вы здесь гостили, теперь остаётесь навеки.
    И за стеной услыхали они натощак
    Грустную песню. То пел сокрушённый Колчак.
    Белый террор или красный террор — всё едино.
    Батька Махно поглядел — широка ли долина,
    Долго ли будет катиться его голова?
    — Вечные веки! — сказала косая братва.
    — Зря мы пропали, — в аду мужики горевали. -
    Зря мы антонов огонь на всю Русь раздували...
    Голос Антонова им отозвался в дыму:
    — Что-то я вас, дорогие мои, не пойму.


    Троцкий, Свердлов и Дзержинский, и прочие нети -
    Все угодили в пожар мировой на том свете.
    Пал Тухачевский с кровавой звездою во лбу.
    Чёрт в его душу гудит, как в пустую трубу.
    Павлик Морозов с убийцами рухнул на месте,
    Кровная жертва. Но чёрт не отдал ему чести...

    Фрейд помешался на сексе и был очень зол
    На человечество. Только чертей не учёл.
    Но заявил, обнаружив чертей после смерти:
    — Призраки мозга!- Посмотрим, — ответили черти
    И посадили его на осиновый кол.
    — Это же секс! — он зачичкал. — Да здравствует пол!..
    Бесы заметили: — Ты симулянт. Но довольно.
    Здесь ты с ума не сойдешь. И всегда будет больно...


    Гитлер исчез навсегда. Я имею в виду:
    Он в Бабьем Яре сокрыт. Есть такой и в аду:
    Тёмная тонкость! Но бесы ответили просто:
    — Там не достанут его шулера холокоста...
    Где-то во тьме, как сова, хохотал Розенберг.
    Блиц на Восток он, видать, осмеянью подверг.
    Впору заплакать! Натаскан на русской культуре,
    Как и она, просчитался он в русской натуре.


    А перед нами, как туча в удушливый день,
    В огненной яме стояла косматая тень.
    Это был Власов, и немцы, и вечные муки.
    К чёрному солнцу вздымал он дрожащие руки,
    Лязгал зубами, не видя уже ничего.
    Падали руки, за горло хватая его.
    Так на огне и держали обвисшее тело
    На посрамленье души, и оно закоптело.
    Дым через уши валил из спинного хребта.
    Чёрный язык вылезал, как змея, изо рта.
    — Что происходит? — мой спутник поверил едва ли.
    — Это предатель, — сказал я в глубокой печали. -
    Русский предатель. Он душит себя самого.
    Так принимает он казнь не от мира сего.


    Опыты ада всё длились и длились... Доколе?
    Наши глаза начинали блуждать поневоле.
    Встретили Сталина. Он поглядел на меня,
    Словно совиная ночь среди белого дня.
    Молча окстился когда-то державной рукою,
    Ныне дрожавшей, как утренний пар над рекою.
    Всё-таки Бог его огненным оком призрел:
    Раньше по плечи, теперь он по пояс горел.
    Что-то его беспокоило. Отблеск кровавый
    Пал на него от пожара великой державы.
    — Где моя трубка? — сказал, озираясь кругом.
    — Вот моя трубка! — Объятый по пояс огнем,
    Он прикурил от него, пыхнул дымкой и скрылся.
    Сталинский след в гальванической дымке искрился.
    Зной и мороз сочетались, как нечет и чёт.
    Рузвельт и Черчилль топтались, одетые в лёд.
    Сверху на головы сеяло огненной крупкой.
    — Бывший союзник никак не расстанется с трубкой, -
    Рузвельту Черчилль заметил. — Хотел бы я знать,
    Как ему здесь удаётся табак доставать?
    Рузвельт присвистнул — как чёрт в костяную свистульку:
    — А ведь он курит чужую казацкую люльку!..


    Редкие штуки бывают при адской игре.
    Бесы накрыли Эйнштейна на смертном одре:
    — А, крошка Цахес! Попался на атомной бомбе!
    Нас не обманешь секретом при сорванной пломбе... -
    Долго таскали за лавры туда и сюда.
    На спину падал Эйнштейн: — Я устал, господа! -
    И на дрожащих поджилках играл, как на скрипке,
    Но полагал, что попал он сюда по ошибке.
    Бесы скучали: — Где Чаплин? — Я здесь! — он сказал
    И знаменитые усики им показал.
    — Вот твои нитки. Нам дёргать тебя надоело.
    Дергай себя самого... — И он взялся за дело.
    Я отвернулся. Молитесь, святые места!
    Ужас презрения мне замыкает уста.


    Тучи сшибались, и монстры из них выпадали,
    И залипали в горючее пекло печали.
    Чёрный пузырь всплыл из пекла, бездушный и злой,
    Он раздувался от спеси и брызгал смолой.
    Это был Винер, пузырь электронного века.
    Вот чем надутый: «Машина умней человека,
    То бишь скота с человеческим пошлым лицом»...
    Лопни он вдребезги перед всемирным концом!


    После войны облетел на ветру пустоцветом
    Патриотизм. Кружка с квасом вздыхает об этом.
    Вопли отчаянья падают в мёртвый туман.
    Мастер Булгаков, чадит на лету твой роман!..
    Видели мы небывалые страсти-мордасти:
    Рвали собаки своих же хозяев на части,
    Что извратили домашних животных, любя
    Их вместо ближних, и тем погубили себя...


    Что там трещит? Гром ли в небе? Кузнечик ли в поле?
    Это у вора трещит голова, и не боле.
    И повстречали мы вора седого как лунь.
    Голос его был трескуч, как в пустыне июнь.
    Вот его повесть: — Когда был я молод и зелен,
    С тесным дружком я бродил среди горных расселин
    И на высоком уступе узрел двух орлов.
    — Там есть гнездо! — на раздумье хватило трёх слов.
    И поднялись мы, петляя по узкой тропинке,
    Выше гнезда. Всюду круть — ни куста, ни травинки.
    Плюнул я вниз — мой тягучий плевок в пустоту
    Мимо гнезда пролетел, растянувшись с версту.
    Скорый дружок обвязался верёвкой и в пропасть
    Сбросил конец. Я полез, невзирая на робость,
    Вниз по концу, и, к несчастью, хватило конца.
    Вот и гнездо. Я за пазуху сунул птенца.
    Дёрнул веревку. Дружок подал голос. И снизу
    Я потащился наверх по крутому карнизу.
    Тут налетела орлица, как ночь среди дня.
    В смерть раздирала когтями и клювом меня.
    Я отбивался ножом — смерть рвала и метала.
    Выбросил вон я птенца — и орлица отстала.
    Стало светло. И услышал я треск неживой.
    Это трещал на верёвке порез ножевой.
    Видно, когда я ножом отбивался от нети,
    То невзначай отхватил от веревки две трети.
    Верный дружок меня вытащил полуживым.
    — Ты же седой! — закричал. И был крик ножевым.
    Я поседел, слыша треск ненадёжной верёвки.
    Это не треск бестолковой сороки-воровки!
    Но всё равно я сорвался с конца своего
    И провалился сквозь землю ничем-ничего.
    — Слышите треск? — он спросил, озираясь в долине.
    Только поблизости не было треска в помине.
    Это трещала в безвестных седых тайниках
    Нить его жизни у дремлющей Парки в руках....


    Был на Кубани казак, да весь вышел, к несчастью.
    Сильно, видать, был пришиблен советскою властью.
    Шепчет, бывало, таращась, как сыч на свечу:
    — Можно, я крикну? А что, если я закричу?..
    Вот он и бродит, унылый, в долине печали.
    К нам подошёл и спросил: — Вы меня не видали?
    — Может, видали, а может, и нет, — был ответ. -
    Был на Кубани казак, да простыл его след...
    Ангел явился и сумрак крылами раздвинул.
    Свет благодати на бедного грешника хлынул
    И осиял, словно ясное пламя в ночи.
    — Бог тебя слышит, — шепнул ему ангел. — Кричи!
    С духом собрался казак: он не весь ещё вышел.
    И закричал, чтоб Господь его в небе услышал.
    — А! — закричал. Только: «А!» Одинокое «А!»...
    Больше не мог. Растерял перед Богом слова.
    Ангел вздохнул и растаял в глубоком тумане.
    Может, один этот крик долетел до Кубани...
    Рыжий Хрущев обратился в горящий башмак.
    Громко стуча, он слонялся из мрака во мрак.
    Меченый Сахаров, лунь водородного века,
    В клетке свободы гугнил о правах человека.
    Чёрная крыса его прогрызала насквозь.
    Это жестоко. Но так у чертей повелось.
    И Солженицын, сопревший во злобе, томился.
    Рыба гниёт с головы. С головы он дымился.
    Вниз головой он висел на корявом суку.
    Снизу косой кострожог поддавал огоньку...


    Только заметив того, кто разрушил державу,
    Дьяволу предал народную память и славу,
    Я не сдержался. Изменнику вечный позор!
    Дал ему в морду и Западом руку обтёр...
    Ельцин с Чубайсом по глазки в смоле оказались.
    Те, кто под чёрным расстрельным письмом подписались,
    В сорок два счёта гуртом угодили в дерьмо.
    Где-то над ними и плавает это письмо.
    Нищие духом повсюду приходят в упадок.
    В ад выпадает Чечня, как кровавый осадок.
    Я не заметил, как с неба спустился паук,
    Но услыхал под ногой его лопнувший звук.
    Я невзначай раздавил паука на том свете,
    Но не того, кто соткал интернетские сети.


    Грянула молния! Чёрная твердь разошлась.
    Сверху посыпались камни, как искры из глаз.
    То не берёза в осеннюю глушь облетала,
    То не река в океан многошумно впадала, -
    Храм Иисуса Спасителя падал на нас.
    Мы отбежали... Он рухнул. И пыль поднялась.
    — Что происходит? — опомнился спутник едва ли.
    — Падает вера... — сказал я в глубокой печали,
    Помня, что собственность — это забытый грабёж,
    А покаяние власть предержащих есть ложь.


    Солнце сместилось. Я это заметил по крену
    Собственной тени. И мы натолкнулись на стену
    Сопротивления: нет ничего — а стоит,
    Как пустота, не принявшая образ и вид.
    — Там тишина! — стукнул спутник в безмолвную стену.
    Тут обронил я слова, как кровавую пену:
    — Это не так! Там безмолвствует только любовь.
    Там разверзается время, там скрежет зубов,
    Стуки и грюки. Там век двадцать первый по счёту
    От Рождества Иисуса... Почти ни на йоту
    Не отошёл я от злобы вчерашнего дня. -
    Так я сказал, но мой спутник не понял меня.
    Мы огляделись. Пространство в тумане пропало,
    Словно пустое в порожнее где-то упало.
    Знаменьем крестным окстил я в тумане ладонь -
    Мой указательный перст указал на огонь.
    Он был далече... Пошли мы живахом и прахом,
    И с каждым шагом, признаться, размашистым шагом,
    Мы приближались к огню. Сколько звёзд, столько вёрст!
    Воздух шумел на ходу, разрываясь, как холст.
    Тучи летели над тёмной долиной печали
    И, словно бабы при родах, истошно кричали.


    И увидали мы чёрное озеро змей,
    Вечную тучу и светлого Бога над ней.
    Слава Господня во тьме испускала сверканье
    И разливала струистое благоуханье.
    Словно от амбры, что скрыта в зловонье кита,
    Тонкая струйка была и на нас разлита.
    Встал Бог на тучу и поднял высокие знаки
    И невечерние — свет преломился во мраке.
    И потянулись внутри светоносных лучей
    Сонмы великие поднятых Богом людей.
    Вон три волхва, Иоанн, патриархи с Исавом...
    Это восшествие душ было впрямь величавым.
    Ангелы света встречали словами любви
    И принимали пришедших в объятья свои.
    Бог помолился и дланями сумрак раздвинул.
    Свет благодати на чёрное озеро хлынул.
    И забурлил нескончаемый водоворот.
    Главы старинных церквей показались из вод.
    Это был Китеж. Кресты его глухо сверкали.
    Тёмные воды со стен его шумно стекали.
    Волей судеб он под воду ушёл от врагов
    И провалился на дно преисподних грехов.
    Он онемел под водой. Иногда заплывали
    Змеи в него и златые кресты обвивали.
    Встал по-над тучей. Она под него подплыла.
    Он опустился. И звякнули колокола.
    И расступилась его вековая дремота,
    И широко распахнулись глухие ворота.
    Вышел святой, опираясь на меч-кладенец,
    Перекрестился... Знай наших! Русак молодец.
    Мы поднялись в двух последних лучах. Слава Богу!
    Он огляделся и было промолвил: — В дорогу, -
    Но призадумался. Что-то смутило Его.
    Я услыхал трепетание мира сего.
    Что там трещит? Гром ли в небе? Кузнечик ли в поле?
    Это трещала развязка поэмы, не боле.
    — Кит погружается! — молвил Христос. — Свят, свят, свят, -
    Молвили ангелы, — ад погружается в Ад!
    Я задрожал, мой собрат пожелтел, как бумага.
    Филин заухал: — В аду очень сильная тяга.
    Мы покидаем его, не глядите назад!


    Мы оглянулись, и оба низринулись в ад.
    Перед глазами зевнула кромешная бездна.
    Мы устремились во тьму, а куда — неизвестно.
    Тьма опалила огнём — мы влетели в огонь
    И оказались в печи. Смерть меня охолонь!
    — Смерть — это басня. В аду умереть невозможно, -
    Молвил мой спутник, в огне озираясь тревожно.
    Он, как и я, догадался, что ад — западня.
    — Господи Боже Исусе, помилуй меня!
    Панцирь защиты трещал и искрился от жара.
    Чмокали кости во мне, как болотная мшара,
    Внутренний свет зачадил и полез из ушей.
    Душу осыпало скопище огненных вшей.
    Я раздувался, как труп, от гнетущего жара.
    Ужас загваздал меня, как болотная мшара.
    И почернел я, как ночь среди белого дня.
    — Господи Боже Исусе, помилуй меня!
    Я уловил краем глаза другую живучесть:
    С русского голоса спутник творил свою участь,
    Шёпот его шелестел, как сухая стерня:
    — Господи Боже Исусе, помилуй меня!
    Испепелённый, как призрак, стоял где-то рядом,
    Глухо царапал мой панцирь невидящим взглядом
    И, нависая, дышал на меня, как гроза.
    Страшен он был, хоть его я не видел в глаза.
    Он удалился... Повеяло свежей прохладой,
    Словно цветок распустился за мёртвой оградой.
    Пала роса на лицо или чья-то слеза.
    Пали еще две слезы, и открыл я глаза.
    Ангел явился за нами и молвил со вздохом:
    — Ваши молитвы дошли и услышаны Богом.
    Вера прямит, но им выпал неведомый путь,
    Вашим молитвам пришлось Сатану обогнуть.-
    Вытер он слёзы и взмыл, помавая крылами.
    Мы устремились за ним. Он летел перед нами.
    Вечная туча пылала, как пламя в ночи,
    И задержала для нас золотые лучи.
    Мы поднялись в двух последних лучах. Слава Богу!
    Он покачал головой и промолвил: — В дорогу!
    Где-то под нами осталась кромешная тьма.
    Вопли и плачи уже не сводили с ума.
    Свет перед нами летел над волнами эфира.
    Мне открывалось иное сияние мира.
    Полный восторга и трепета, я произнёс:
    — Мы над Землей? — Над Вселенной! — ответил Христос...


    Странно и сладко звучат невечерние звоны.
    Солнце садится, и тени ложатся на склоны.
    Сладко и больно последние листья ронять.
    Я возвращаюсь за письменный стол — умирать.
    Отговорила моя золотая поэма.
    Всё остальное — и слепо, и глухо, и немо.
    Боже, я плачу и смерть отгоняю рукой.
    Дай мне смиренную старость и мудрый покой.
ПРИМЕЧАНИЯ
  • Чаша Грааля — согласно средневековым легендам, таинственный сосуд, ради обладания которым или хотя бы приближения к нему, рыцари совершали подвиги. Саломея — приёмная дочь Ирода, наместника Галилеи. За свою красоту и исполнение пляски потребовала у него голову Иоанна Крестителя. Ирод исполнил её желание.
  • Исав — сын Исаака, который отдавал ему предпочтение в первородстве перед его братом-близнецом Иаковом. Однажды Иаков предложил голодному Исаву чечевичную похлебку в обмен на первородство. Простодушный Исав согласился. Старый слепой Исаак, которому его жена подвела для благословения Иакова, выдавая его за Исава, не различил подмены и благословил не того. Так было положено начало двенадцати колен израилевых.
  • Лао-Цзы (625 г. до Р. X.) — основатель даосизма, одного из наиболее значи- тельных течений в философской мысли Китая. «Дао» — глубочайшие врата рождения, Корень Неба и Земли — предшествует миру оформленных вещей и относится к непроявленному бытию. Не имеющее внешней определенности, дао отождествляется с пустотой, но это именно рождающая пустота, неисчерпаемая потенция любой конкретной формы. Поэтому для Лао-Цзы важны такие символы, как чаша, долина, яма — то есть формы потенциального заполнения.
  • Симон Маг — маг-чародей, выдавал себя в разных городах Палестины то за Бога-Отца, то за Бога-Сына, то за Святого Духа. В книге Деяний апостольских, гл. 8. Арий (276-336) — вождь «арианской ереси», осуждённой на I вселенском Соборе. Отрицал божественность Христа и Его равенство с Отцом, считая Спасителя таким же, как весь мир, «созданием» Божиим, лишь сотворённым прежде всего другого. Мани (ум. 276) — основатель манихейства, дуалистической религии, слепленной из фрагментов христианства, зороастризма, буддизма и гностицизма. В основе уче- ния лежало признание Добра (Бога) и Зла (Дьявола) независимыми и равномощными началами.
  • Юлиан Отступник (331-363) — римский император (с 361), восстановил языческие культы в империи и возобновил гонения на христиан. В своём учении совмещал античную философию, восточный оккультизм и неоплатоническую мистику. Пелагий (360 — не ранее 430) — шотландец по происхождению, основатель ереси, отрицавшей значение Благодати Божией для самостоятельного преодоления человеческого греха и сводившей тем самым Подвиг Христа к одному лишь «нравственному примеру», умаляя смысл Боговоплощения, Крестовой Жертвы и Воскресения.
  • Камень Каабы — небесного происхождения. Этот метеорит в незапамятные времена упал в Аравийскую пустыню. Согласно старому местному преданию, раньше он был белого цвета.
  • Дар Константина — подложная грамота от лица императора Константина Великого (306-337) на имя римского епископа Сильвестра I (314-335), сыгравшая крупную роль в истории папства и вообще средневековой Европы. В XV в. Лоренцо Балла и другие изобличили подделку, и только в XIX в. католические ученые признали бесполезным защищать её подлинность.
  • Старец Горы — первым Старцем Горы в X в. был Хасан-Саба. Он прошёл Персию, проповедуя своё учение и набирая прозелитов. Захватив крепость Аламат, на рубеже Ирана, которую назвал «Домом Богатства», он учредил там свое правление. Слово «ассасины» есть искаженное «гашишим», происходящее от «гашиш», которым начальник опьянял своих последователей, когда они начинали какое-нибудь отчаянное предприятие. Ныне слово «ассасин» во всех европейских языках стало синонимом слов «убийца», «террорист».
  • Жак де Моле — магистр ордена тамплиеров. Жоффруа де Шарне — казначей ордена. В начале XIV в. оба сожжены в предместье Парижа. Американский астронавт Эдвин Олдрин — масон, в 1966 г. при высадке на Луну оставил на ней знак — флаг тамплиеров.
  • Жиль де Рэ — французский барон, сподвижник Жанны д'Арк. Узнав, что она находится в плену и ей грозит смертельная опасность, собрал большой отряд и двинулся на Руан, где находилась пленница, но опоздал... Жанна д'Арк была сожжена на костре как колдунья. Через девять лет, в 1442 г., он сам был сожжён, обвинённый в убиении младенцев и занятиях чёрной магией. В литературе он известен как Синяя Борода.
  • Исидор — грек по происхождению, митрополит Московский. В 1439 г. подписал Флорентийскую унию, подчинявшую православную церковь папскому престолу. Русская православная церковь не признала этот документ.
  • Иоганн Гутенберг (между 1394-99-1468) — немецкий изобретатель первого печатного станка (типографа). Большинство источников XV в. датируют начало книгопечатания 1440 годом.
  • Томас Торквемада (1420-1498) — Великий Инквизитор, еврей по происхож- дению, наиболее прославившийся масштабом и жестокостью гонений на мавров и иудеев, завершившихся их изгнанием из Испании в 1492 г. Ересь жидовствующих представляла собою смесь иудаизма с восточным оккультизмом. Имела распространение на Руси в последней трети XV в. Схария — родился на полуострове Тамань от смешанного брака: отец — генуэзец, мать — черкешенка. Прежде чем явиться в Новгород в 1470 году, побывал в Валахии, где познакомился с Еленой, дочерью молдавского господаря и будущей невесткой русского царя, на которую потом оказал большое влияние, как и на Федора Курицына, русского боярина литовского происхождения. Тот, склонный к вольнодумию, активно распространял «ересь жидовствующих» среди русской знати и духовенства. Казнен Иваном III.
  • «...хвост борджианского клана» — семья Борджиа прославилась своим развратом, корыстолюбием и роскошью. Первым в Италии появился бедный, но предприимчивый испанский идальго Алонсо Борджиа. В 1455 г. он стал папой Каликстом П. Его племянник Родриго Борджиа стал кардиналом в 1456 г. В 1491 г. Родриго Борджиа стал папой Александром VI. Он помог сделать блестящую карьеру двум сыновьям, а свою дочь Лукрецию неоднократно выдавал замуж, преследуя отнюдь не благие цели.
  • Никколо Маккиавелли (1469-1527) — итальянский политический мыслитель. Ради упрочения государства считал допустимым любые средства. Отсюда — термин «маккиавеллизм» для определения политики, пренебрегающей нормами морали.
  • Эрнан Кортес (1485^-1547) — испанский конкистадор. Прославился своей жестокостью при завоевании Мексики в 1519-1521 гг.
  • Эразм Роттердамский (1469-1536) — гуманист эпохи Возрождения. Сыграл большую роль при подготовке Реформации, но не принял её. Враг религиозного фанатизма и «друг свободы».
  • Мартин Лютер (1483-1546) — деятель Реформации в Германии, начало которой положило его выступление в Виттенберге с 95 тезисами против индульгенций (1517).
  • Жан Кальвин (1509-1564) — деятель Реформации, основатель кальвинизма. Отличался крайней религиозной нетерпимостью.
  • Игнатий Лойола (1491 -1556) — основатель ордена иезуитов.
  • Иоганн Фауст — чернокнижник и шарлатан. Действовал в первой половине XVI в. Его похождения в Европе обросли легендами. Он послужил прототипом для гениальных произведений английского драматурга Кристофора Марло и немецкого поэта Иоганна Гете.
  • Мишель Нострадажус (1505-1566) — знаменитый астролог. Автор книги предсказаний «Центурии».
  • Томас Кромвель (1485-1540) — лорд-главный правитель Англии с 1539 г. (на важнейших должностях с 1533 г.). Содействовал укреплению английского абсолю- тизма. После неудач во внешней политике обвинён в государственной измене и казнён. Игнатий — грек по происхождению. В Москве с 1597 г., епископ Рязанский с 1603 г. В 1605 г. первым из русских архиереев приветствовал в Туле Лжедмитрия I, потом был им возведён в патриархи. После убийства Лжедмитрия в мае 1606 г. лишен сана.
  • Бенджамин Дизраэли (1804-1881) — премьер-министр Великобритании в 1868 и 1874-1880 гг. Правительство Дизраэли проводило политику колониальной экспан- сии и обогащения власть имущих.
  • Эммануэль Сведенборг (1688-1772) — шведский учёный-естествоиспытатель и теософ-мистик. Он мог, произвольно задерживая дыхание, сознательно вызывать у себя галлюцинации.
  • Томмазо Кампанелла (1568-1639) — итальянский философ и политический деятель. Автор «Города солнца» — произведения в форме рассказа мореплавателя об идеальной общине, руководимой учёно-жреческой кастой и характеризующейся отсутствием частной собственности, семьи, государственным воспитанием детей, общеобязательным трудом при четырехчасовом рабочем дне, развитием науки и просвещения.
  • Рене Декарт (1596-1650) — французский философ, математик, физик и физиолог. По Декарту, безусловное основоположение всего знания есть непосредст- венная достоверность сознания («мыслю, следовательно, существую»).
  • Жюлъен Офре де Ламетри (1709-1751) — французский философ. В своём сочинении «Человек-машина» рассматривал человеческий организм как самозаво- дящуюся машину, подобную часовому механизму. Вейсгаупт — основал в 1776 г. масонский орден иллюминатов. Орден участвовал в тайной подготовке французской революции.
  • Томас Джефферсон (1743-1826) — американский просветитель, автор проекта Декларации независимости США 1776 г.
  • Мари Жозеф Лафайет (1757-1834) — маркиз, французский политический деятель. В начале французской революции командовал национальной гвардией. После народного восстания 10 августа 1792 г. перешел на сторону контрреволюции.
  • Жорж Жак Дантон (1759-1794) — деятель французской революции, один из вождей якобинцев. Участвовал в подготовке восстания 10 августа 1792 г., свергнув- шего монархию. С 1793 г. занял примиренческую позицию по отношению к жирондистам. Осужден революционным трибуналом и казнен.
  • Максимилиан Робеспьер (1759-1794) — деятель французской революции, один из вождей якобинцев. Казнен термидорианцами.
  • Жан Поль Марат (1743-1793) — один из вождей якобинцев. Вместе с Робеспье- ром руководил подготовкой восстания 31 мая — 2 июня 1793 г., отнявшего власть у жирондистов. Убит Шарлоттой Корде.
  • Маркиз де Сад (1740-1814) — французский писатель. Его писания концентри- руются на индивидуально-интимной сфере, в свою очередь сфокусированной на извращённой эротике.
  • Декабристы — русские дворянские революционеры, поднявшие в декабре 1825 г. восстание против самодержавия. Пятеро из них: П. И. Пестель, С. И. Муравьев- Апостол, К. Ф. Рылеев, М. П. Бестужев-Рюмин, П. Г. Каховский были повешены. Рылеев и Муравьев-Апостол — дважды: в первый раз оборвались верёвки. Томас Роберте Мальтус (1766-1834) — английский экономист, осново- положник мальтузианства. Он считал, что соответствие между численностью насе- ления и количеством средств к существованию может регулироваться эпидемиями, голодом, войнами, непосильным трудом.
  • Жозеф Фуше (1759-1820) — министр полиции Франции в 1799-1802, 1804- 1810, 1815 гг. Создал разветвлённую систему политического сыска, разведки и шпионажа. Беспринципный карьерист, служил то республике, то Наполеону I, то Бурбонам, предавая всех поочередно.
  • Шарль Морис Талейран (1754-1838) — французский дипломат, министр иностранных дел в 1797-1799 гг. (при Директории), в 1799-1807 гг. (в период Консульства в империи Наполеона I), в 1814-1815 гг. (при Людовике XVIII). Один из самых выдающихся дипломатов, мастер тонкой дипломатической интриги, беспринципный политик.
  • Пий Девятый — римский папа с 1846 по 1878 г. В 1870 г. на Первом Ватиканском Соборе под его давлением была принята «Первая догматическая конституция церкви Христа» — о первенстве папской власти и папской непогрешимости. Полный текст этого чудовищного документа вряд ли знают сами католики.
  • Н.Д. Соколов — адвокат и масон высокой степени. Ещё в 1890-х годах он сделал блистательную карьеру на многочисленных политических процессах, где главным образом защищал террористов. 2 (15) марта 1917 г. он как секретарь Центрального исполнительного комитета Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов предложил Временному правительству им самим сочиненный «приказ № 1». По существу, этот приказ означал развал и ликвидацию армии. Приказ был утвержден и распечатан в девяти миллионах экземпляров и развалил русскую армию.
  • Норберт Винер (1894-1964) — американский ученый. В своем трактате «Кибернетика» сформулировал основные положения кибернетики.
  • «Те, кто под чёрным расстрелъным письмом подписались.».. — сразу же после расстрела Дома Советов танками генерала Грачёва в газете «Известия» было опублико- вано письмо-обращение, которое требовало от правительства решительных мер по отношению к патриотам. Письмо подписали 42 человека, среди них академик Д. Лихачев и писатель В. Астафьев.
  • «...собственность — это забытый грабёж» — изречение французского мыслителя Блеза Паскаля.
Текст публикуется по изданию: «Наш современник» (журнал писателей России), № 12 (2002), Москва, 2002 г., стр. 15-47. Фотография: «Наш современник» (журнал писателей России) № 1 (2002), Москва, 2002 г., стр. 55.
Кузнецов Ю.П. «Сошествие в ад» (поэма) // «Академия Тринитаризма», М., Эл № 77-6567, публ.10912, 26.12.2003

[Обсуждение на форуме «Исскуство»]

В начало документа
© Академия Тринитаризма
info@trinitas.ru