|
|
Магнитов С.Н.
Синдром Калигулы (повесть в девяти рассказах, первый цикл)
Апория Джи
Переживать несчастия в одиночку — свойство сильных людей. Алексей Ильич к ним себя не относил, поэтому, возвратившись из Л., он сразу подумал о тетушке, и, не откладывая, уехал в Н., оставив в недоумении друзей и близких.
Тетушка встретила его вопросом: «Отчего ты, племяш, зачастил к старухе? и выразила неудовольствие. Другой, видя подобное нерасположение, удалился бы, но Алексей Ильич достаточно знал свою тетушку.
Она жила безвыездно в Н., старом русском городке, разводила цветы и бранилась со всем миром. Уединение тетушки связывалось то со смертью мужа, то с иными обстоятельствами, но чаще с неуживчивым характером, который мать Алексея Ильича, почтенная женщина, называла «поганым, пакостным», представляя тетушку как семейный позор. Не без ее участия поговаривали, что тетушка бросилась в сектанство, обзавелась изъеденными книгами, сопливыми старухами, но это была фантазия. Поводов, впрочем, к такому отношению давалось множество. К примеру, тетушка, известив, что собирается замуж за молодого человека 22 лет, рассылала родственникам фотографии молодых мужчин. Вообразите возмущение заинтересованных лиц! Казалось бы: хоть за черта, но зачем затрагивать больные струны родственных чувств? Всякий может располагать своей жизнью, но зачем же так на себе настаивать? Именно здесь таился корень возмущения. Впрочем, это еще ничего, если бы на проверку не оказалось все совершенной ложью для попрания благородных чувств других членов фамилии.
Посланный для примирения Алексей Ильич, возвратившись, вступился за тетушку, рассорился с родственниками, после чего снова зачастил в Н., к «отрезанному ломтю» — если пользоваться определением салтыковской героини.
Что могло привлечь молодого человека, вполне развитого, насыщенного, как губка, вынутая из воды, новейшими веяниями и теориями, в этой выцветшей старухе, которая называла его вполне определенно: «проходимец на материн манер»? Может, то, чем притягивает зевак Кунсткамера или, например, трехрукий человек, вызывающий смешанное чувство брезгливости и любопытства?
Тетушка была со всеми ровна, что означало: редкостно груба. В этом, может, было и очарование: светился в ней живой, русский ум. Однако тут же поражало ее глубокое убеждение в червивости всех и вся: казалось, жизнь ее определена поисками червоточины, а может и высверливанием ее.
Сестру же она попросту преследовала. Вот и в последний раз Алексей Ильич нашел мать в возбужденном состоянии, причиной чему стала очередная «невразумительность» со стороны тетушки. Та прислала еще свежую розу собственного сорта и что-то вроде патента местного клуба, где «оригинальный сорт» назван «Кающаяся Минерва». Это все равно, что больному манией преследования положить в суп пулю или прислать записочку с изображением человеческих останков. Алексей Ильич деликатно молчал, когда мать, уже дряхлеющая и неловкая, ходила из угла в угол и несдержанно бранилась. Она потрясала пухлой рукой, а ее сын ловил себя на мысли, что она неприятна и что роза, увядая, становится удручающе похожа на мать. Те же яркие, уже нелепые, тона халатов и костюмов, и — линялый отблеск во всем. Ему было досадно признаться в этом. Он сказал:
- Я еду в Н. — после чего мать назвала его негодяем, а он хлопнул дверью и уехал.
Алексей Ильич неуверенно ступал по дому, ловя настороженный, частью насмешливый взгляд тетушки.
Вещи вокруг хранили молчание, как хранит его узник, погруженный либо в воспоминания, либо в мечты, узник, уже отрешившийся от озлобления за недостаток света и тепла и осознавший значимость своего отвержения. Дряхлый комод, подслеповатый, уродливый, с кубышкой вместо ножки, смотревший однако с достоинством состарившегося вояки, старый, утробно булькающий приемник, платяной шкаф, повизгивающий, как поросенок, — дверей, все они потерянные для будущего, хранили верность хозяйке.
- Ты с чем приехал?
- К тебе, — Алексей Ильич обернулся. Тетушка старела и начинала клониться к земле. Тетушка была бы уродлива, если бы не быстрые маленькие глазки, бегавшие с подушечки на подушечку изрезанных век; большой мясистый нос, уже почерневший от угрей, высохшие губы — и насмешливый взгляд, таивший ум и опытность.
Тетушка молчала, и Алексей Ильич, не привыкший к паузам, рассказал между прочим, как полгода назад от него ушла жена: набралась самостоятельности, загуляля, а вернуться не смогла.
Снова воцарилась пауза. Алексей Ильич с трудом ее перенося, спросил:
- Разреши снять пальто?
- Не лучше ли тебе уехать?
Алексей Ильич опешил.
- Ты даже не напоишь меня чаем?
- Попей в гостинице.
- Чем же я тебя огорчил?!
Тетка села в своем углу. Позой она напоминала Вольтера известной скульптуры. Глазки сделались еще уже, рот покривился еще сильнее — отблески удаленного огня столь подчеркивали уродство, что Алексей Ильич отвернулся.
- Алексей, ты должен помнить... Когда-то я говорила, что ко мне, в этот дом приходят с уважением ко мне и к нему, а не облегчаться, ломая его и мою души. Ты ничего не понял, все эти годы приезжая сюда с последним.
- Не понял?
- Должен понять. Здесь не дом терпимости.
- Это не так!
- С другим ты никогда не приезжал.
Алексей Ильич, подавленный неожиданной для него неприязнью, замолчал. Сбивчивые мысли пробежали в голове.
- А если я сегодня, именно сегодня явился с другим?
- Нет.
- А если ты ошибаешься?
Тетушка усмехнулась.
- Все же выслушай! Я убежден... Мне лишь нужно разобраться...
Тетушка снова усмехнулась и отправилась ставить чайник.
После стакана чая Алексей Ильич начал. Тетушка приняла одну позу и не пошевелилась в течении всего рассказа ни на секунду.
Года два назад в Ленинграде при официальных обстоятельствах Алексей Ильич познакомился с молодой женщиной по имени Джильберта Ц., актрисой, с беглого взгляда ничем не отличавшейся от суетливых и галантных европейцев, разве только ленивой.
Их представили между прочим. Алексей Ильич сказал любезность, на что она несколько церемонно спросила о последней работе, доволен ли он. Ему показалось нелепым скрывать, и он ответил, что устал, поэтому доволен. На удивление Джильберта быстро удовлетворилась ответом и без повода отошла. Через некоторое время она извинилась и постаралась продолжить разговор, он же досадовал, что внезапный интерес к нему всего лишь знак вежливости, хотя и странноватой. Джильберта охотно посмеивалась, кивая — часто не в такт — суждениям и растягивая губы в обворожительной улыбке, затем, с легкостью отписав комплимент, упорхнула. Это заметил господин, который Алексею Ильичу понравился простотой обхождения и ненавязчивостью, — К.. Он сказал: «Очень жаль, что вы столкнулись с Джильбертой, когда она не в духе». Алексей Ильич сделал нетерпеливый жест, но тот уже протягивал бокал с вином. «Я ее хороший друг и очень ценю ее дружескую ко мне привязанность. Лестно, знаете ли, серенькому человеку ловить на себе улыбку делящей лавры с Богом».
Алексею Ильичу показалось непонятной заключительная фраза. Он переспросил. Заметив замешательство и вежливое непонимание, тот, загадочно округлив глаза, повращал ими и засмеялся: «Это женщина, которой принадлежит больше, чем этот свет». «Почему, извините?» — «Ни у одного человека я не видел столь развитое и органичное ощущение свободы. Один демонстрирует и играет, другой покупает. Мне, скованному денежным оборотом и семьей, приятно наблюдать истинно свободной движение духа». Алексей Ильич поскучнел от последних слов, а собеседник принялся рассказывать нашумевшую историю о том, как Джильберта не стала сниматься в фильме с соблазнительными подробностями. Алексей Ильич вслушался, и подробности заинтересовали его. «Я знал, что это вас увлечет. Русские щепетильны и всегда ищут союзников своей щепетильности». Алексей Ильич замолчал, уже не вслушиваясь в вопросы требующие изящного ответа или остроты, размышляя о Джильберте.
По окончании приема случилось странность, ставшая завязкой всей истории. Алексей Ильич столкнулся еще раз с Джильбертой. Она оказалась расположена к общению. «Поводите меня по Петербургу» — «Я улетаю сегодня в Москву». — «Для меня!» — «??» — «Я очень прошу».
Алексей Ильич не смог отказать, но далее он был сух и неразговорчив. Джильберта же, не вынося незаинтересованного спутника, постоянно намекала на то, что Алексей Ильич несносный пуританин и что она этого не ожидала.
- Я не обещал вам веселого общества. Скучно — терпите.
- Да вы просто мизантроп. Однако я полагаю, что это не от высоких чувств, а от пресыщения.
- Не думаю.
- О, пусть я не права, может, в России пресыщенные предпочитают игру в дьяволов, но ведь и это пройдет, снова наступит пресыщение, а тем, кто пресытился, захочется опуститься до глупца, до животного, и, уверяю вас, любое восхождение подогревается мыслью затем опуститься до червя! От высоты падения захватывает дух.
- Вам виднее.
Джильберта захохотала. Теперь она была полна энергии. Но то, что она безудержно смеется, когда человеку рядом не по себе, наводило на мысль об испорченности: беспричинно веселые люди, чаще женщины, на поверку жестоки и бесхлопотны в своих чувствах.
- В России я видела танцующие деревья. В поле. Как человек в черном на фоне белой простыни. Я была в восторге.
- Послушайте, Джильберта...
- Да? — женщина вскинула брови, Алексей Ильич отвел взгляд.
- Почему вы не стали сниматься в «Мавританке»?
Джильберта снова захохотала, вызвав взглыды прохожих.
- Эта роль для двадцатифунтовой шлюхи.
- Вы преувеличиваете.
- Почему же? (пауза). Впрочем, если серьезно, мне вдруг показалось, будто начинаю иметь дело с огромным, безликим, но очень сильным сутенером по имени Кино. Да, да, нисколько не лгу. Чтобы сниматься, мне не хватает именно простодушия двадцатифунтовой шлюхи.
- Что это за сравнение?
- Не знаю. Придумала. Но это не важно. Важно, что я не подписываю больше контрактов.
- Вот как? — воскликнул Алексей Ильич.
«Прощаясь, я поцеловал руку Джильберты, задерживая ее до мыслимого предела, затем, роняя извинения, удалился, чтобы не пытать себя соблазном остаться с просьбой о повторной встрече.
Через некоторое время, пытаясь бежать от семейных неурядиц, я напросился в Лондон, поняв, что, помимо служебных целей будет иная — увидеть Джильберту».
«Итак, волнуясь, я стоял перед ее домом. Миновав воротца, я остановился — навстречу мне выбежал боксер, осанкой показывая свою значительность и рассудительность. Пес был довольно стар, но еще бодр. Он обнюхал меня и лег поодаль, уверенный, что я пустой и никчемный человек, ибо — вхожу, а не въезжаю. Появился дюжий мужчина, по виду грек, и, увидев нездешнего, спросил на итальянском и французском, что мне угодно. Косвенно уяснив вопрос, я ответил, что хотелось бы повидать госпожу Джильберту. «Она в отъезде», — сказал грек, и я уж собрался ретироваться, как в глубине дома послышался крик, остановивший меня. Грек не обратил ни малейшего внимания на крик, ожидая, когда я уйду. Боксер начал утробно лаять, шлепая отвислыми английскими щеками и роняя слюни.
Решив не оставлять намерения, я остался около решетки, удивляясь, отчего с таким вниманием наблюдает за мной грек.
Хлопнула дверь, и выбежала девица лет тринадцати, чем-то разъяренная. Я услышал сдержанную ругань на английском языке. Девочка скрылась, и — о боже! — через несколько секунд я увидел Джильберту. Она направилась к другому выходу и села в автомобиль. Через несколько секунд я был рядом. Она вскинула голову. Мы заговорили. Она равнодушно, я — с пристрастием. Отдав приглашение, она уехала. Я остался, смущенный и не понявший: то ли это личный стиль, то ли этикет. Впрочем, это уже было неважно, а важно то, что на следующий день я стоял, как говорится, у порога».
В первый же момент Алексей Ильич столкнулся с объемной леди и понял: в чем-то он был опрометчив, поскольку в глазах леди сквозила неприязнь: она курила сигару, и то ли ей мешал дым, то ли раздражало присутствие посторонних — она косила глазом и морщила нос.
- Вы тот русский? Джильда вас ждала, — Алексей Ильич удивился на имя, но смолчал. При этом он улыбался и находил, что глуповат.
- Мы не принимаем, но раз вошли, входите. А Попи я уволю за вчерашнее (это знакомый грек, не сумевший, видимо, выпроводить нежданного гостя). Алексей Ильич спросил, неужели он ошибается, называя госпожу Ц. Джильбертой.
- Нет. Это ее имя. Но я называю Джильдой. Не меняю привычек. Так звали мою любимую собаку, она умерла десять лет назад. А собак по имени Джильберта не было. Это имя для меня непривычно.
Алексей Ильич долго размышлял, кем приходится Джильберте леди, все время наблюдая, как у той ритмично поднимается и опускается живот. Затем взгляд его упал на коробку сигар и он нечаянно вспомнил, что это шведские сигары.
- Я шведка, родилась в Норвегии, — сказала леди, поймав его взгляд, — живя здесь, я остаюсь нормандкой.
Алексею Ильичу приглянулся своеобразный патриотизм, но он спросил, как долго будет отсутствовать Джильберта.
- Она дома. Попи! Пока я тебя не уволила, сделай услугу.
Грек, долговязый и мрачный, знающий привычки леди откуда-то вынырнул и вытянулся перед ней.
- Проводи господина.
- Не стоит, мэм.
Алексей Ильич вздрогнул. Из полутьмы комнат показалась Джильберта. Он ее едва узнал: в лице было что-то особенное. «Вы будто меня не узнаете?» — «Узнал». При ее появлении леди помрачнела и потянулась за новой сигарой. Грек Попи стоял так же навытяжку, ожидая, видимо, брани. Пауза томила, и леди — «дрянная старуха», — подумал Алексей Ильич, — не желавшая выглядеть ненаходчивой, вышла из положения.
- Простите, правда, что у вас, русских, в некоторых местах принято есть с ножей?
- Совершенно так. — Улыбнулся Алексей Ильич.
Удовлетворенная, леди подняла значительно палец и затем обратилась к Джильберте:
- Чем занимается Мари?
- Вздором, — ответила та.
Желая прервать разговор, Джильберта закурила. Алексей Ильич наблюдал как полные губы ее охватывают сигарету и ему не приходило в голову, что некогда он считал курение дурной привычкой.
- Опять свечи жжет?
- Да, кажется. Она воображает маленьких гномов и беседует с ними.
- Ей тринадцать. То, о чем ты говоришь, было пять лет назад.
- Тогда не знаю. Я не думаю, что Мари будет счастлива от того, что кто-то вмешивается в ее личные дела. Правда? -- обратилась она к Алексею Ильичу. Тот кивнул, хотя он очень сомневался, что девочка в этом возрасте может различать личное и не-личное. Он думал об этом вскользь, а так как было хорошо, то не углублялся. Джильберта продолжала: всякий, если он стоит чего-нибудь, должен определиться сам: грош цена нации, например, которая живет заимствованиями, теряя свое лицо.
Старая леди что-то забормотала, выражая несочувствие к сказанному.
- Человек и нация — разные вещи. Человеку нужна любовь, а нации — гордость.
- Мари должна любить меня. Вы спросите, за что? — обратилась она к Алексею Ильичу. — Спросите. И подумайте. Вы предпочтете для приложения любовных чувств того, кто все отдает, или того, кто ограничивает, после каждого куска, поднесенного ко рту, намекая о настоящих или будущих обязательствах. А мне, видите ли, нравится быть щедрой. Разве у русских это не в почете?
Алексей Ильич кивнул и сказал: «Это достойно уважения».
Перед ужином Джильберта ушла «приводить себя в порядок», а Алексея Ильича оставили в библиотеке.
«Я открыл первый попавшийся том. Покой и тишина сморили меня и я задремал. Вдруг услышал тихий голос. «Эй, эй, чего вы там?» В боковой двери стояла девушка, Мари, и звала меня: «Идите сюда!»
Она была одета просто, хотя и несколько вольно. Груди-пупырышки просвечивали через кофточку, что ее нимало не смущало. Она топала ногой и требовала внимания. Я подошел. Она взяла меня за руку и крадучись увлекла за дверь, из которой выскользнула. В комнате было темно и душно. Горела свеча, наполняя все прыгающими бликами. Девочка посадила меня, и, сказав: «Смотрите», — дыхнула на огонь. Блики дернулись и яростно затанцевали, забегали по предметам. Вы хотите?» — «Я не умею». — «Я тоже. Но вы учитесь. Вы же больше умеете, чем я» — «Мне кажется, это не предки». — «Вот и глупость! Мне сказали — это предки. Не может быть десять мнений по одному и тому же поводу!» — «Вам виднее». — «Я хочу с ними подружиться. Для этого я капаю на ладонь. Но кричу, поэтому ничего не выходит. А вы должны потерпеть и все мне рассказать».
Я подставил ладонь, следуя настойчивым жестам, и девочка задумчиво начала капать на ладонь расплавленным парафином. Она знала, что это больно, но лицо долгое время оставалось каменным, пока терпение мое не уменьшилось, и рука не стала дергаться независимо от меня. «Вам больно?» — «Да» — «Отчего же не кричите?» — «Нельзя» — «Что значит нельзя? Хочется — кричите, зачем обманывать себя и меня. Нужно забыть о боли, тогда они появятся». Она отняла свечу. Я вздохнул. По телу пробежала теплая истома. Раздраженный происшедшим, я сказал: «Мне пора. Ждут». — «Вы уходите ради них?» — (странное именование!) — «Да». — «Как же вы можете сразу и ради меня и ради еще кого-то? Вы лживый человек». — «Вероятно», — сказал я и ушел.
В гостиной все было готово к ужину. Меня ждали. Сопроводив неприязненным взглядом, леди пригласила меня сесть. После первого блюда она сказала:
- Мой сын сейчас в Атлантике. Он сумасшедший. Шведы все сумасшедшие. Живя у моря, они не видели его; оно кишело французами, англичанами, русскими. Теперь мужчины Швеции садятся на парусные лодки и плывут через океан. Это поможет им преодолеть историческую ущербность. Но если бы этим шведом не был мой сын, я бы приветствовала их на этом поприще.
Сделалась пауза.
- Том великолепен, — сказала Джильберта.
- Он думает о престиже нации. Хотя не понимает этого.
- Я англичанка, — строго сказала Джильберта.
Когда тема исчерпала себя, я между делом спросил, отчего не ужинает Мари?
- Они с моим мужем вольные птицы, -- сказала старая леди.
В это время девушка вышла и стала у стены, скрестив на груди руки.
- Как вы находите мою дочь? — с улыбкой обратилась ко мне Джильберта.
- Неопределенно. В общем, никак, — с улыбкой ответствовал я.
- Меня все находят — никак! — выкрикнула девушка; Джильберта замахала рукой: тише! Старая леди, допивая кофе, пробормотала:
- Томми воспитал бы девочку как надо.
- Однако же он, бросив все, бродит по морям! -- возразила Джильберта.
- Он поддерживает престиж нации.
Упорство старой леди забавляло меня и, желая подыграть Джильберте, я проговорил: воспитание по нынешним временам излишне, так как цель — самостоятельность. Она же не прививается, но приобретается собственными усилиями — я прервался, вспомнив, как дурно отношусь к людям, способным изящно и пусто говорить.
- Ну? Не хотите ли вы сказать, что воспитание нации можно положить на плечи этих таракашек, едва ступивших на землю?
Я молчал, жуя предложенный лист ароматического растения. Джильберта усмехнулась.
В это время вошел старик, такой же полный, как старая леди, но еще и глуповатого вида. Он приветствовал всех жестом со словами:
- Странно, — новые лица!
- Это мой гость.
- Наконец-то. В этом доме кроме грызунов не появляется никто. Скука. Молодая женщина в доме и — скука! Нелепость, верно?
Старая леди грозно посмотрела на старика и тот сник. Я подумал, как от этого немощного, сидящего под каблуком мужчины мог родиться сын, плывущий сейчас где-то в Атлантике под парусом. Видимо, этот ход мыслей старая леди привыкла пресекать.
- Этот англичанин, — показала на него старая леди, — глуп, причем к старости все заметней. Мой первый, любимый, муж был непохож на него.
- М-да... — подхватил старик, — то был мужчина. — А вы, простите, — он обратился ко мне, — по какому случаю?
- Он из России. Мой коллега. Бывший.
Старик поморщился.
- Несерьезные, скучные люди. Почему у нас не бывает военных? — он еще более сморщился и добавил, — мужем нашей девочки должен быть военный офицер.
- Чтобы по утрам играть марши, а к обеду вышагивать по его команде? — зло сказала Мари.
- Между прочим, хорошо, когда на свадьбе играет военный оркестр и обслуживают предупредительные солдаты. В мою бытность так делали. А жену я свою, первую, возил в пикапе и был у нас палаточный дом. Я был пропитан серой и гарью, что ей страшно нравилось. Девочка моя, это запахи настоящих мужчин!
Пока старик обращался с последними словами к Мари, та исчезла. Джильберта сказала, что хорошо бы ее ввести в приличное общество.
- Нет, — запротестовала старая леди, — к твоим — никогда!
- Скажите-ка, почему? -- спросил старик, горячась и вибрируя пальцем, — почему? Может, там окажутся серьезные люди? Военные любят актеров.
Далее поднялся шум, после которого все разошлись, а мы с Джильбертой поднялись к ней. По пути она спросила:
- Отчего вы здесь?
- Ради вас.
- Непонятно.
- Это ничего.
- Вы странный.
- Джи.. можно вас так называть?
- Вполне. Хотя так зовут меня самые близкие люди. Впрочем, вы мне нравитесь, можете поцеловать мою руку, только... — она погрозила пальцем. Я покрылся испариной».
Через некоторое время Алексей Ильич почувствовал себя несколько свободнее. Он остановился перед портретом человека с серебристой бородой, спрятавшей лукавую улыбку. Казалось, вычистить лицо от растительности и оно проговорит голосом опытном игрока: вы пытались уличить меня, но я вас переиграл: все, что имели вы, теперь принадлежит мне, а то, что вы пытались отнять у меня одной рукой, другая, ваша же, возвратила мне сторицей.
- Кумир?
- Кумир — мертвый предмет. Он — жив, несмотря на ревизии последователей и противников. Даже вы признаете это. Он — новая эра, эпоха, религия.
- Это правда.
Внезапно вмешался звонок телефона.
- Алло. Да... Нет... Возможно... Если вы хотите что-то предложить, не звоните.
Джильберта положила трубку, задумалась. В рассеянности она теребила висок, отчего волосы немного сбились. Этой малости было достаточно, чтобы она показалась неопрятной.
- Я на полчаса должна выехать. Не правда ли, вы подождете меня?
- Конечно.
Едва машина прошумела в саду, как вошла Мари, села напротив и молча посмотрела на Алексея Ильича. Теперь он ее разглядел. Глубоко сидящие, как бы вдавленные глаза, въевшийся смешанный запах духов и свечей, большой треугольный рот, постоянно кривящийся в посторонней улыбке.
- Послушайте, мне кажется, моя мама дурная женщина.
- Ты ошибаешься.
- Если я ошибаюсь, значит это не дурно.
- Что — это? Ты совсем не знаешь своей мамы. Она любит и понимает тебя.
- И обманывает.
- Это не так.
- Значит я просто подозрительная дура, и, если человек обманывает кого-то, даже не желая этого, это нормально? Значит, я подозрительная дура?
- Значит, — пожал плечами Алексей Ильич. — Ты очень мнительна.
- А у вас в России, нет таких мнительных? Вы здоровая нация? Да ваша нация — глупа!
- Кто тебе это сказал?
- Я так думаю. Хотя о глупости русских мне говорила бабушка. Дедушка говорил, что они умеют воевать, но ведь это не говорит об уме?
- А мама?
- Она со мной не общается. Она убеждена, что я должна за себя решать сама. Это правильно, и я за себя уже решила.
- Уже? — искренне удивился Алексей Ильич.
- Да... — она сделала паузу. — Знаете, я лучше спрошу у вас... м... отчего, когда я говорю о вас, то есть о вашей нации плохо, вы молчите? Бабушка выдвинула однажды очень интересного мистера за то, что он, не зная о ее происхождении, назвал шведов прихлебателями у чужого котла. Она была разъярена. А вы нет. Почему?
- Вам нравится свое мнение — и оставайтесь при нем. Если я заговорю серьезно, вы будете спорить, опираясь на мнения своих э... близких, людей уважаемых, но... с характером. А если отшучусь, вы поймете это и будете думать о нас еще хуже. Я патриот с маленькой буквы.
- Хорошо. Я подумаю. — Но — буду права. Я всегда права.
Мари вдруг заговорила быстро, поймав взгляд Алексея Ильича.
- Скажите, почему вы не потрудились скрывать своих чувств? Вы смотрите на портрет мамы!
- Помолчите, Мари.
- Ненавижу лжецов.
- Надо получить на это основания.
- Какие? Вы просто влюбились в нее и вам кажется, что она что-то из себя представляет. А я знаю, что она просто шлюха!
У Алексея Ильича потемнело в глазах и он непроизвольно шлепнул по щеке Мари. У нее округлились глаза, выбежали слезы; она вскочила, сдерживаясь, но пылая лицом, быстро вышла.
Проклиная свою несдержанность и язык Мари, Алексей Ильич набросал несколько извинительных фраз и удалился.
«Далее события разворачивались быстро. Я больше не мог увидеть Джи. Сделать визит из-за истории с Мари я не мог, хотя чувствовал себя вправе остановить притязания девчонки. Телефон оказывался отключенным. Тогда я обратился к тому самому господину, что аттестовал себя за хорошего ее друга. На вопрос о Джильберте трубка долго молчала, но, видя за просьбой нечто большее, ответила, что искать ее не нужно. «Почему?» — возопил я, теряя самообладание. — «хотя бы потому, что вы немного не в себе». — «Это неважно, это ерунда!» — «Не жалейте о сказанном». — «Так вы поможете мне?» Долгая пауза в трубке, казалось, будет длиться до разложения нервов. «Хорошо, — вдруг очень тихо раздалось в трубке, поезжайте на Л.-стрит, дом 4». — «Это клуб? Какой? Меня пропустят?» — «Не знаю. Действуйте по обстановке».
Странность тона собеседника смущали меня, пока я добирался на Л.-стрит. Едва я ступил на нее, как бросилась в глазах то, что менее всего ожидал встретить. В вечерних огнях пестрели забавные изображения, в разных местах звучал неестественно громкий смех. Я не мог ничего понять и решил, что серьезные люди этой страны иногда тяготеют к самым неловким розыгрышам.
Ноги занесли меня вглубь дома N 4, и вскоре я оказался в заведении, где было уже накурено и жарко. Сзади подошла женщина и, положив голову мне на плечо, спросила: «Чего хочешь, малыш?» Я отнял плечо и подошел к бармену. Сказал первое, что пришло в голову. Я сказал: «Мне нужна женщина с родинкой. Вот здесь..».. Бармен улыбнулся и прикрыл глаза ресницами. Я опешил, прошептав: «Не может быть».
- М-да... это не безнадежно.
Я положил на стол деньги. Потом еще. Бармен щелкнул пальцами и рядом со мной свился в лиану некто молоденький и конопатенький.
- Проводи.
- Сэр, леди пока не принимает, она утомлена. Может быть, что-то другое? — обратился тот ко мне.
«Нет!» -- заорал я так, что все за столиками оглянулись, а двое типов отклеились от углов. Я прошептал: «Простите, я не пьян. Но мне нужна, видимо, именно эта женщина. Прямо сейчас. Я сам...понимаете, сам».
Двое остановились, а я двинулся за конопатеньким, безразличный к удивительному настилу, заглушающему звук, ни о чем не думая, лишь помня совет избегать подобных заведений. Конопатенький показал на дверь, и, получив монету, исчез.
Открыв дверь, я попал в темноту.
- Без стука. Какого черта! — сказал хриплый женский голос.
- Простите, нет ли тут Джильберты Ц.?
После паузы я услышал:
- Нет, я Кейт.
Я выругался мысленно и поклялся больше не валять дурака, но вдруг что-то остановило. Я обернулся. И узнал в фигуре, настороженно прислушивавшейся к звукам, Джильберту.
- Я Кейт, — проговорила Джильберта и замолчала. В голосе сохранилась надежда, что она могла ошибиться.
- Джильберта!
- Я — Кейт. Вы платили? — твердым голосом сказала она и отвернулась.
Я высыпал какую-то мелочь на стол и неверными шагами вышел.
Дальше случилось немыслимое. Я уже собирался из Лондона, как в один из вечеров позвонил сначала К. и спросил, не знаю ли я, где Мари. Разумеется, ответ прозвучал отрицательный. Затем позвонила Джильберта и после паузы задала тот же вопрос. Я ответил, что не знаю.
- Вы должны знать!
- Что??
Оказалось, Мари пропала и оставила записку: «Где я — знает русский». «Вот новости, — подумал я. — Это невозможно, — сказал вслух, — детский розыгрыш!»
- Нет, нет, — возопила трубка, — посмотрите вашу почту.
Не вешая трубки, я обследовал корреспонденцию и. обнаружил карточку, где были написаны закорючки какого-то адреса. Больше ничего. Это я и передал. Трубка плакала, но утешать мне не хотелось. Я кипел. Через минуту я подумал о странном поступке Мари, предчувствуя новый розыгрыш. Благородное негодование сменилось чувством опасности, выносить которое я не привык, стараясь всегда от него освободиться. Поразмыслив еще минуту, я выехал но адресу, означенному в записке.
Там не было ничего особенного, только у подъезда стояла полицейская машина. Я поднялся по лестнице, вошел в открытую дверь заполненной людьми квартиры и попал в небольшую прихожую, через которую полицейские выводили под руки молодых людей. Я прошел дальше. Некоторые из тех еще лежали вповалку, и их, распихивая, уводили. Оставалась девица, замершая на циновке в неестественной позе: одна рука быль скрючена, другая откинута, в локтевой впадине розовели пятна, ключица выступала и казалась надломленной. Это была Мари, я ее узнал.
Над ней нависал доктор. Вдруг спина его перестала двигаться, он сделал паузу, поворотил голову из-за плеча и сказал медленно женщине, стоявшей поодаль со скрюченными пальцами у рта — Джильберте.
- Пульса нет. Смерть наступила около восьми часов назад от большой, видимо, дозы героина.
Джильберта взвизгнула и лицом уткнулась в плечо державшему ее К*. Я подумал, что он давно любит ее, и, не глядя на Мари, сделал неопределенный прощальный жест, удалился.
Придя а гостиницу, я с недоумением обнаружил конверт с запечатанной в ней запиской. «Русский — вы дрянь. Не знаю — как, но я отомщу вам».
- Черт, — сказал я вслух и быстро оглянулся. Мне показалось, кто-то стоит за спиной и читает написанное.
Не делая лишних движений, Алексей Ильич сжег записку от Мари. Затем, после недолгих размышлений, открыл бутылку коньяку, выпил рюмку и закурил сигарету.
После рассказа Алексей Ильич тихо прошелся по комнате, стараясь не ступать на скрипящие половицы, сел на диван, ворчливый, неудобный, как все, что окружало его в этом доме.
- Не могу понять, почему К* дал мне тот адрес?
Тетушка долго, медленно помешивала сахар в чашке.
Форсируя паузу, Алексей Ильич засобирался, но его остановил голос.
- Теперь ты не уйдешь, Алеша.
Алексей Ильич удивился. Тетушка побагровела и сделала жест в сторону комода.
- Ну же! — бессознательно проговорила она, преследуемая какой-то решительной мыслью.
- Что?
- Возьми из верхнего ящика… ну… письмо… в папке. Нет, дай ее мне.
Алексей Ильич протянул папку и тут же получил толстый конверт.
- Ба. Это же мой почерк! Мое письмо!
Читай… Вслух. Не останавливайся. И учти: письму двенадцать лет.
«Здравствуй, милая душевная тетка! Целую твои реснички. Пишу тебе, глупея от восторга: я почти добился своего, понимаешь, я у цели! Что может быть сладостней мгновения приближения и очевидности успеха! И еще — это, пожалуй, поинтереснее тебе будет — опишу некую физиономию для твоей коллекции душевных негодяев. Кажется, нет недостатка в таковы, но чтобы — казуистически изобретательных! — увы, таких встретить не всегда можно, а еще труднее их разглядеть и вывести на чистую воду.
Так вот, в середине лета я снимаю с помощью М., нашей дальней родственницы, комнату, крохотную донельзя, но — комнату! — у некоего, еще нестарого, профессора С. в доме в четыре этажа с поколебленным корпусом, незрячими окнами, бельем на балконах и бестелесными шторами. Зайдешь в подъезд — непременно обвалится штукатурка. Глядят потрепанные мордашки кирпичей, сожалеющих, что не все в мире прекрасно: есть холод, старость, равнодушие и болезни. Поднимаешься по лестницам — каждый пролет исполнит по хоралу, а запах гниения в очередной раз растрогает тебя до слез. Теперь по крайней мере два раза поднимаюсь и спускаюсь по этим лестницам. Попадаю в свою обитель через огромную, в две твоих, дверь. Она, несмотря на дородность и солидность, весело повизгивает и шипит. Коридор бесподобный — весь завален разной дрянью, как будто несколько лет назад кто-то собрался съехать отсюда, но по неизвестной причине исчез, а вещи намертво приросли к коридору. Сундуки, ящики с камнями, ободья от велосипедов, стулья, части иных предметов — все это пребывает в беспорядке, что, впрочем, для обитателей квартиры является особым порядком, где лелеется каждая мелочь. Фетишизм. Выражается по-разному, но с одинаковым пристрастием.
Бывало, лежу у себя, слышу кто-то трогает велосипедный звонок и тихо смеется. Даже не отличишь, кто. Вообрази, они одинаково смеются, даже не смеются, а посмеиваются. Впрочем, она и смеяться не может: только икает и лопочет. На ее лице — вечная улыбка, на его — недовольство всем и вся. Но это не дает оснований для различения: так и не пойму, кто из них трогает звонки и хихикает.
А приключение с маленьким старым игрушечным органчиком! Слышу — играет: тинь, тинь, квак (западает клавиша), думаю — она, тихонько крадусь, смотрю в щель и различаю сгорбленную фигуру. Его! Почувствовав, что кто-то наблюдает за ним, он бросает жестокий взгляд и уползает — именно уползает! — в свою дверь. Я размышляю иногда, отчего бы тебе, дружище, не забрать эту рухлядь и не тинькать до бесконечности, до истощения сил у себя в комнатах? Нет, нужно именно здесь, именно в таком положении. Спрашиваю себя, если ты не терпишь чьего-то присутствия, зачем комнату сдал? Понятно — деньги нужны (хоть он и профессор, но живут они туговато, ума не приложу, почему), но знаешь, что я дома, зачем эти упражнения? Думаю, дело в настроении. Он человек настроения. Впрочем, скажу по-другому: человек «ненастроения». Любит решать по-своему, а когда решает, то выходит это у него непременно с чувством озлобления.
Но пришла пора раскрыть: он — старик, она — девица лет семнадцати. Лица — экзотические! О них стоит поведать поподробнее, поскольку старик — назовем его С., — хотя полная его фамилия Самойлов — именно по отношению к ней представляет себя отвратительным ханжой и негодяем. Он не достоин более, чем буквы со звездочкой.
Пишу сейчас, а он по коридору ходит — зол на меня — по шагам видно. Небось, мечтает меня прогнать, да уж не выходит — в деньгах заинтересован.
Так вот, вообрази, существо семнадцати лет: не то чтобы дурнусенькая, не то чтобы косолапенькая, но, понимаешь, она неполноценная. То есть не так, чтобы язык вываливается и она визжит по-дурному — нет, напротив: все внешне благопристойно. Но как только я обнаружил что-то не то, — а С. тщательно все скрывал — мне жалко ее стало: право, ребенок, остановившийся в развитии. Ну точно ребенок, если бы не женские формы. Есть разные крайности. Я помню, были с отцом как-то в гостях, там человек шести лет, прочитав сонеты Шекспира, пошел играть в солдатики под восторг простачков-родителей. Смех, да и только.
С. же ее третирует, попросту умаляет человеческой достоинство. Ты спросишь, какое достоинство у человека подобного толка? Есть, я убежден. А С. доходит до крайности! Начать с того, что она, подобно домашним животным, делает прогулки только с хозяином, в остальное время сидит дома и занимается вздором: складывает кубики, шьет, метет комнаты и даже готовит. В общем, бесплатная работница и развлекательница (другого слова не приходит в голову). Она умиляет его в этой роли. Иной раз, от соблазна скрывшись, загляну в щелку, а она сидит рядом с ним, положив на его колени голову. Он ее покачивает, что-то напевает и гладит волосы. Нет — не подумай, справедливости ради следует добавить, что она не сожительница, — она племянница его, но ведь на казарменном положении! Я говорю себе: у нее должно быть сердце, человек должен познать счастье. Но какое счастье с гнилым стариком, который приучил бередить тени в коридоре и работать на себя?
Однажды я заговорил с Сх.
- У вас так много схожего с племянницей. Вы сознательно ее научили подражать себе?
Он рассердился, но ответил:
- Это невзначай. Так получилось, — старался быть корректным.
- Ее бесчувственность — тоже невзначай? — коварно, признаюсь, спросил я, на что он, смутившись, ответил:
- Она не бесчувственна, вам показалось. Она очень добра ко мне.
- К вам! Не есть ли это эгоизм? Потребительство. Высасывать соки из человека, не знающего счастья.
- Она счастлива, уверяю вас.
- Что? — я выпучил глаза. И_ видимо, стал похож на рака: глаза вытаращенные, и лицо раскраснелось. Я подумал: надо же навоображать себе небылиц! Он был так неприятен мне в этот момент, что я решил доказать обратное. Во всяком случае, отныне, встречая перед собой ее невыразительное лицо с кажущимся умиротворением и покоем, я считал это личным оскорблением, поскольку его правота казалась ложной и неестественной.
Первое время я не знал, как и с чего начать разоблачение. Подвернулся случай. Услышав однажды в очередной раз возню в коридоре, я тихо вышел, и, обнаружив девицу, присевшую на корточки, встал за ее спиной. Она с увлечением идиотки перебирали тряпье. (Как я потом узнал, это были юношеские платья ее матери, ныне здравствующей, между прочим. Это она сбагрила на руки своего дяди дочь, которая по ее понятиям «не соответствует..».. Я видел ее. Заходит однажды и стоит. «Вы к кому?» — спрашиваю. «К Самойловым». «Они на прогулке». «Я знаю». «Тогда что?» «Я хочу посмотреть, как они». «Пожалуйста». Осмотревшись, она поплакала и удалилась. Но слезы у нее, клянусь, крокодиловы: она была ничего себе — да прости меня, тетушка, за фривольность!) и шевелила губами. Я подкрался и положил ей на плечо руку. Она даже не вздрогнула, только хихикнула и что-то пробормотала. Взглянув в мою сторону, именно: не на меня, а в мою сторону, будто я есть бестелесное отвлеченное существо. Руки я не опускаю — на лице появилось удивление, затем уже испуг (я легонько нажал на плечо). Вдруг она вскрикивает и убегает. Через час входит ко мне С.. Надо сказать, его появление — случай редчайший, и видно было, что пойти на это его заставила крайность. Он произнес следующее:
- Вы снимаете комнату? (Я кивнул).
- Вы на правах гостя? (Я кивнул).
- Не должны ли вы соблюдать приличия в чужой квартире? (Я кивнул). Тогда прошу вас, категорически прошу, не преследовать мою племянницу.
- Я вовсе не преследовал ее. Положил руку на плечо и всего-то!
- А как это назвать? — взвизгнул он. (Я пожал плечами).
- Этого, прошу вас, больше никогда не позволять себе.
- А вы можете позволять вместо того, чтобы ее лечить, возвращать к нормальной жизни, ее третировать и дрессировать...
На этом слове, бог мой, старина чуть не свалился. Я был рад, что выговорил ему свое мнение. Он закричал, что я подлец, проходимец, который не видит ничего, кроме своих вожделений и что даже ужас разрушения святого не останавливает подобных мне. Я посмеивался внутренне, так как держался того же мнения относительно его самого. Поэтому сказал просто, но уже безотносительно.
- Посмотрим.
После того случая девица перестала появляться в коридоре и стала избегать меня. Но как-то натужно избегать. Вперится взглядом и уходит. На месте прежнего безразличия стали появляться следы волнения. Видно, своим умишком она ничего не понимает, но понять хочет. Следующий раз на ходу я дотронулся до руки. Она побледнела, вздрогнула и опять захихикала. Вот уж дурацкий смех!
... А вчера, что случилось вчера! Трудно передать. Купил я букет тюльпанов. Явился домой и, выгадав момент, подошел к ней на кухне и вручил их. Она отступила на шаг, выронила что-то из рук, кажется, полотенце, и с изумлением уставилась на цветы, переводя взгляд на меня. Как приятно видеть перед собой глаза, налитые огромным, невысказанным чувством! «Я же говорил, — думалось мне, — то, чем тешит ее старик — живоглотство самое настоящее. Человеку человеческое нужно». Она трясущимися руками взяла цветы, перебирая поодиночке, захихикала, когда на руку капнула с них вода, и медленно, будто боясь провалиться, ушла. Я ретировался, но через минуту ко мне влетел — без стука! — С. с измятым букетом и швырнул их мне в лицо, прокричав: «Что вы за человек! Негодяй!» Вдруг, в то же мгновение, вбегает девица и с воплем бросается к цветам. Те рассыпались по полу, она же собирает их, слезами обливается. Старик что-то прокричал — не помню — и принялся отнимать их. Она отпустила цветы, ибо безмерно уважала С.. Но с каким взглядом одарила она его! Невидяшим, сухим, злым. Уходя, он горько произнес: «Что вы делаете?». Он был побежден, я торжествовал.
Пишу через некоторое время. Видишь, почти новелла получается. Все недосуг закончить, да и события развиваются. Не хочется прерывать. А случилось фантастическое. Вчера С. стоял передо мною на коленях. Молча. Перед этим он все сказал. Умолял съехать, принес денег. Я же заявил, что денег не возьму и имею право дожить до срока. Он ушел, как лист, дождем пришибленный к асфальту.
Опять событие. Искомая девица заболела и, говорят, серьезно. До чего довел ее С.! Завтра узнаю поподробнее о ее состоянии и письмо, наконец, отправлю. Хочется в полностью С. и историю представить.
М-да. Говорят, она при смерти. Сотрясение чувств. Ломка чего-то там. Согласись, если бы не консерватор и садист С., все было вполне и вполне. А впрочем, дело запутанное, вмешиваться не стану. Завтра же съезжаю.
Ну, пока, тетка. До скорого. Все образуется. Твой племянник. P.S.. В Москве дожди, надоели, как банные мочалки. Открыли новый театр — «Современник» — я тащусь. Но об этом в другом письме».
Алексей Ильич опустил письмо. Воцарилась пауза.
- А теперь, — сказала тетушка, — вот это. Она достала большой конверт и протянула Алексею Ильичу. Доставая из конверта листы бумаги, он похолодел.
- Дьявольщина! Это же...
- Читай.
- Уволь!
Он смял листы и, сделав паузу, швырнул их в угол.
Синдром Калигулы (повесть в девяти рассказах, первый цикл)
Апория Джи
Первый цикл
(три рассказа)
- «Любезный коллега, открытые мною психические законы имеют общее значение, и, несмотря на известную двусмысленность результатов, считаю своим долгом дать им широкое освещение, так как в руках людей развитых и тонких они послужат орудием, с помощью которого будет создаваться благополучие народов».
Кланяюсь. Ваш З.Ф.
1. ДЖИЛЬБЕРТА
(рассказ)
1.
2.
3.
4.
* * *
2. МОНСТР
(рассказ)