|
|
Магнитова В.Г.
«Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» Владимира Войновича как факт литературного терроризма
Насколько дорого стоит печатное сатирическое слово, можно убедиться на примере романа-анекдота Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» (Цит. по изданию: Войнович В. Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. М.: Книжная палата, 1990). Впервые роман был напечатан на Западе без согласия автора. Согласие по понятным причинам и не могло быть получено в советское время. Фактом же остается то, что западу роман был нужен, оказался нужнее, но не как шедевр литературы, поскольку Запад не держит первых позиций в области художественного вкуса, а скорее как форма террористической спецоперации.
Владимир Войнович «О себе» (С.5): «Что касается данного сочинения, то оно принесло автору много разнообразных переживаний. Сей скромный труд неоднократно издавался, переиздавался, переводился на разные языки и был высоко оценен у нас в стране и за рубежом. За него автор был избран в Баварскую академию изящных искусств, принят в международный Пенклуб, объявлен почетным членом американского Общества Марка Твена, исключен из Союза писателей СССР (1974), изгнан из Советского Союза (1980) и лишен советского гражданства (1981)». А вместе с тем пребывания на Родине. Свое отлучение В. Войнович тем не менее называет наградой. Что ж, сатирик — это диагноз...
«...Противники считают роман вредным, клеветническим и оскорбляющим советский народ. На обвинения можно ответить длинными рассуждениями, а можно короткой цитатой. Например, вот такой:
«Общество не то, что частный человек: человека можно оскорбить, можно оклеветать — общество выше оскорблений и клеветы. Если вы неверно изобразили его, если вы придали ему пороки и недостатки, которых в нем нет, — вам же хуже: вас не станут читать, и ваши сочинения возбудят смех, как неудачные карикатуры. Указать на истинный недостаток общества — значит оказать ему услугу, значит избавить его от недостатка».
Так в свое время сказал Белинский, и я думаю, что он в общем-то прав» (В. Войнович «О себе» (С.5)).
В. Войнович хорошо изучил мнение классиков по вопросу, но учеником оказался негодным, впрочем, судите сами.
Нестыковки начинаются с заявленного жанра произведения — «роман-анекдот».
Анекдот — 1. Короткий устный рассказ с неожиданной остроумной концовкой....2. Разг. Происшествие, событие необычного характера (Словарь русского языка в 4-х тт. 3-е изд-е АНСССР под ред. Евгеньевой А.П., М.: «Русский язык», 1988).
Жанровая определенность текста — это «ариаднина нить» для читателя. А если это химера под названием «роман-анекдот»? Если пишется роман, то он никак не «рассказ» (см. 1-е значение слова «анекдот»), хотя бы и с «остроумной концовкой». Если же пишется роман о «событии необычного характера» в разговорном стиле (см. 2-е значение), значит содержание будет примитивизировано и подано с интонацией глумления. Анекдот (абсурд, нелепица) как происшествие необычного характера в жизни — явление исключительное, нетипичное, и не может являться темой для разработки в таком сложном, дающем объемное видение проблемы, работающем с ЗАКОНОмерностями жанре как роман. Если же это происходит, то мы имеем дело с развернутой авторской фантазией-фантомом.
О чем может быть «роман-анекдот»?
В. Войнович «О моем непутевом блудном сыне»:
«Я считаю, что книги вообще воспитывают общество. Одной книгой его нельзя воспитать ни в ту, ни в другую сторону. Если говорить серьезно и рассматривать этот роман как сатиру, то очевидно: сатирик показывает теневые стороны жизни. В этом романе я смеюсь над многим, но я не смеюсь ни над солдатом, ни над народом, ни над подвигом. Я смеюсь над Сталиным, над его камарильей, над лжегероями, над дутыми героями. Я смеюсь над кретинами, и если некие люди воспринимают это на свой счет, то им надо подумать, кто они сами..».
Давайте проверим, можно ли верить сатирикам и какого «сына» породил В. Войнович.
«Произошло это вроде бы перед самой войной не то в конце мая, не то в начале июня 1941 года — в этих, примерно, пределах». Типичный сказовый зачин.
А вот и главная героиня — Нюра Беляшова. «Нюра была девушка грамотная. Она иногда читала «блокнот агитатора», который регулярно выписывал парторг Килин». «Нюра была совсем одинока». Отец подался в город на заработки, мать «уморилась на колхозной работе».
«Одиночество наложило особый отпечаток на ее жизнь. Взять хотя бы ее отношения со скотиной..». — здесь В. Войнович пародирует проникнутые природной романтикой девичьи образы из русских народных сказок, перешедшие и в светскую литературу, подобные купринской полесской колдунье Олесе. С первых страниц романа начинается война художественными образами, эстетическая война.
«Даже куры были у нее не такие, как у других. Сядет Нюра на крылечке, а они уж тут как тут, которая на плечо заберется, которая на голову, и сидят, как на насесте, не шелохнутся. И Нюра не шевелится, боится спугнуть». Трехдневным поросенком взяла Нюра кабана Борьку, долго выхаживала и не решилась зарезать, «так он и жил у нее вместо собаки, худой, грязный, носился по двору, гонял кур, провожал Нюру, когда она шла на почту, и встречал, когда возвращалась. Этот Борька по оговору сельчанина Плечевого и был воспринят Чонкиным как соперник в отношении сердца и ложа Нюры. Этот сюжет едва не кончился поединком «соперников» ради «Прекрасной Дамы», не защити Нюра ни в чем не виноватого Борьку.
Рядового Ивана Чонкина отправляют сторожить неисправный самолет, вынужденно приземлившийся у села Красного, из соображений: «Пусть он там поспит возле машины, лишь бы было с кого спросить». Начальству не важен результат, нужен «стрелочник» — и это система, подчеркивает Войнович. Про Чонкина забывают, он обживается в селе, и с ним происходят «необычайные приключения».
Знакомство Чонкина с Нюрой происходит... на огороде, близ которого его оставили часовым. Картина не самая романтичная: Нюра «положила тяпку в борозду», «вернулась с ковшиком из черного железа». «Вода была, правда, теплая, невкусная, она пахла деревянной бочкой». «Может, помогти? — предложил Иван». И Нюра, поотнекивавшись, отдала герою свою тяпку, «а себе принесла из хлева другую». И вот герои начинают испытывать друг по отношению к другу утонченные чувства: «встреча с Чонкиным ее тоже взволновала», «сказала, смущенно потупясь», «в душе ее затеплилось что-то похожее на надежду». Тогда Чонкин решительно вкатывает самолет за ограду Нюриного огорода и начинает жить на правах мужа, оставаясь, впрочем, «лицом неприкосновенным».
В романе Войновича используется строго неблагозвучная лексика: тяпка, хлев, бочка; ковшик — из черного железа, вода — теплая и невкусная.
После размолвки с Нюрой из-за Борьки принципиальный Чонкин, заснув на улице, видит во сне, как та сочетается браком с Борькой, а гости на свадьбе сплошь хрюкающие свиньи, и они заставляют похрюкать и Чонкина, чему он сначала противится, а затем поддается коллективному соблазну. Свинья — это знаковый образ, оскорбительно соотнесение с этим домашним животным, с закрепленным за ним нелицеприятным набором качеств. «Русская свинья» — это оклик оккупантов. Старшее поколение слышало его в отношении себя на оккупированных территориях, мы знакомы с ним по фильмам о Великой Отечественной войне. Роман Войновича был написан так же в разгар войны — «холодной», не поэтому ли напечатанный Западом Войнович не смущается этой ассоциации?
Ивана Чонкина волею судьбы занесло в — «...деревня называется Красное, а сперва называлась Грязное, а еще в их колхоз входят Клюквино и Ново-Клюквино..., а Старо-Клюквино... относится к другому колхозу. Здешний колхоз называется «Красный колос», а тот — имени Ворошилова. В Ворошилове за последние два года сменилось три председателя: одного посадили за воровство, другого за растление малолетних, а третий... потом как запил, так и пил до тех пор, пока не пропил личные вещи и колхозную кассу, и допился до того, что в припадке белой горячки повесился у себя в кабинете... Что касается здешнего председателя, то он, хотя тоже пьет без всякого удержу, однако, на что-то еще надеется».
Обратите внимание на «плотность» сатирических ударов: в одном абзаце Войнович использует говорящие названия, делает выпады против господствующей идеологии, обыгрывает характерные варианты русских топонимов, изображает власть, погрязшую в воровстве, растлении малолетних (?!), и непременном алкоголизме.
Природа, традиционно изображаемая классиками как совершенство, «не нравилась ему совершенно....свинцово блестела речка со странным названием Тепа. Чонкин не знал, что она так называется, но все равно было противно. Чахлый лесок, который тянулся ниже по течению Тепы, Чонкину не нравился еще больше, а уж обо всем остальном пространстве и говорить нечего. Земля была голая, бугристая и с камнями, деревня бедная. Два дома обиты тесом, остальные — из потемневших бревен, наполовину вросшие в землю, крытые какой — дранью, какой — соломой».
«Лубок» в исполнении Войновича отталкивающ: пацаны, сплошь беременные бабы, «шкандыбающие» старики и старухи. Колхозники с косами, граблями и тяпками, «что придавало этому зрелищу явное сходство с картиной «Восстание крестьян», висевшей в колхозном клубе».
«Были и такие, у которых один ребятенок за подол цепится, другой за руку, вторая рука держит грудного, а еще один в животе поспевает. К слову сказать, в Красном (да только ли в Красном?) бабы рожали охотно и много и всегда были либо беременные, либо только что после родов, а иногда и вроде только что после родов, а уже и опять беременные». Это гротескная картина неосмысленного продолжения рода, но чисто животной плодовитости от неспособности к иному. Войнович постоянно подчеркивает животное начало как доминирующее у русского человека. Например: «Семья у председателя была большая: жена, постоянно страдавшая почками, и шестеро детей, которые вечно ходили грязные, вечно дрались между собой и много ели».
Горожане в изображении Войновича немногим лучше сельчан. Например, на Хитром рынке: «Худые, калеченые, рваные, с голодным и вороватым блеском в глазах, они торговали чем ни попадя: табаком, хлебом, кругами жмыха, собаками, кошками, старыми кальсонами, ржавыми гвоздями, курами, пшенной кашей в деревянных мисках и всяческой ерундой». Проходящему рынком Ермолкину тут же предлагают проститутку.
Но «рефлексия» не вполне чужда героям Войновича: «Отличительной чертой председателя Голубева была неодолимая склонность к сомнениям. Когда жена утром спрашивала его:
- Что будешь есть — яичницу или картошку?
Он отвечал:
- Давай картошку.
Она доставала из печи чугунок с картошкой, и в эту секунду он знал совершенно определенно, что хочет яичницу. Жена запихивала чугунок обратно и шла в сени за яйцами. Возвращаясь, встречалась с виноватым взглядом мужа — он снова хотел картошку.
За сомнения Голубев бывал частенько бит начальством, когда отказывался выполнять приказы, вредящие сельскому производству, на что ему отвечали: «Ты в первую очередь коммунист, а уже потом председатель». Лошадь председателя «сама, без всякого приказания, а по привычке» останавливалась у «Чайной», где Председателю наливали «обычную порцию — сто пятьдесят водки и кружку пива», т.е. ерш.
Про Чонкина и самолет сообщил председателю любящий всех разыгрывать Плечевой, что тот прислан в колхоз «в виде следствия». И Голубев сам оправился разоблачать «ревизора», предварительно пройдя ликбез поведения на зоне у недавно вернувшегося оттуда сельчанина Леши Жарова, осужденного на восемь лет за то, что украл на мельнице мешок муки. Голубев: «Ну а как там в смысле массовых мероприятий?» Жаров: «Этого сколько хочешь. Кино. Самодеятельность получше, чем у нас в городе, там был у нас один народный артист, два заслуженных, а простых и не считал. Вообще народу грамотного сидит... бессчетно. Был у нас один академик. Десятку дали. Хотел испортить кремлевские куранты, чтоб они на всю страну неправильно время показывали».
Комментарии излишни: лучшие люди страны сидят в тюрьмах по абсурдным обвинениям. Полученные знания помогли Голубеву, когда пришло время, разыграть из себя в зоне «пахана». Если бывший председатель, партиец, органично вживается в образ «председателя» уголовников, то не одной ли преступной дорожкой следуют эти субъекты, занимающие противоположные позиции в социуме? Так расшифровывается метаморфоза с председателем, по Войновичу.
Знакомство читателя с Иваном Чонкиным, как и последнего с Нюрой, начинается также с непрезентабельной ситуации: мы видим униженного «героя». «...маленький: кривоногий, в сбившейся под ремнем гимнастерке, в пилотке, надвинутой на большие красные уши, и сползающих обмотках, стоял навытяжку перед старшиной роты Песковым и испуганно глядел на него воспаленными от солнца глазами». Чонкин получает команды «Ложись! Отставить!» за то, что так и не научился за годы службы отдавать честь начальству.
«Родословная» Ивана Васильевича Чонкина идет от деревенской женщины, вдовы солдата «империалистической войны» 1914 года, Марьяны (почти библейское имя!) Чонкиной и, как подозревали сельчане, неде»лю квартировавшего в доме Марьяны прапорщика Голицина, имеющего «какое-то, весьма неясное отношение к знаменитому роду русских князей».
«В армии Чонкина сразу отправили на конюшню, и возил он на кухню дрова и картошку, не стал он ни механиком, ни мотористом, его не посылали в наряды, не заставляли мыть в казарме полы, освобождали от строевой подготовки (малохольного!) — не был он освобожден лишь от политзанятий».
Познакомив с наружностью и родословной, Войнович приглашает нас во внутренний мир героя: «Мысли у него были разные. Внимательно наблюдая жизнь, постигая ее законы, он понял, что летом обычно бывает тепло, а зимой холодно. «А вот если бы было наоборот, — думал он, летом холодно, а зимою тепло, то тогда бы лето называлось — зима, а зима называлась бы — лето. Потом ему пришла в голову другая мысль, еще более важная и интересная, но он тут же забыл, какая именно, и никак не мог вспомнить. И мысль об утерянной мысли была мучительна». Чонкин слушает радио: «...слухи о намерениях Германии порвать пакт и предпринять нападение на Советский Союз лишены всякой почвы».
...Почва, подумал Чонкин, смотря какая. Если, к примеру, суглинок, так это гроб, а если сухая с песком, для картошки лучше не надо. Хотя тоже не сравнить с черноземом. И для хлеба хорош и для всего..»..
Чонкин, хотя и наречен царственным именем «Иван Васильевич» — ограниченный малый, у него убогие мысли (по принципу «Волга впадает в Каспийское море»), желания и потребности. Но он оказывается удивительно «живучим»: он на сытной должности в армии, он быстро завоевывает «даму сердца», он побеждает в борьбе с «полицейской системой» — арестовывает целое отделение НКВД во главе с капитаном Милягой, его ничтожная личность ложится в основу легенды о «белочонкинской банде», о нем узнают и Гитлер и Сталин. (Подоплека героического на Руси, по Войновичу, — нелепое стечение обстоятельств!). Чонкин живуч, как живуче в природе низкоорганизованное существо, которое берет реванш в природном естественном отборе не качеством, а количеством. Настрой его мажорен, речь оптимистично-фольклорна. (Чонкин сыплет поговорками, каламбурит — «Вали кулем, потом разберем!», «Табачок — самсон, молодых на это дело, стариков на сон», «Чем бы ни заниматься, лишь бы не заниматься», «Так, не так, перетакивать не будем»).
Своему неказистому герою Войнович придал черты «самостоянья». «- А я сам свой, — усмехнулся Иван. Для Войновича предпочтительнее «животная» бытовая жизнь народа, которая в меньшей степени поддается партийному программированию. Но она в других случаях осмеивается так же оскорбительно.
Чонкин у Войновича принципиально не вписывается в систему, в стандарт: ни внешне, ни во время службы в армии. Он до конца «природный», «естественный» человек, и это единственное, что может импонировать в этом образе, исходя из контекста неполноценного общественного устройства. В других моментах такая простота бывает та, что «хуже воровства». Чонкин в принципе не воспринимает политграмоту, он искренне наивен — «не чувствует опасности»: «- А правда, — спросил Чонкин, — что у товарища Сталина было две жены?
Ярцев (политрук) вскочил на ноги с такой поспешностью, как будто ему в одно место воткнули шило.
- Что?! — закричал он, трясясь от ярости и испуга. -Вы что говорите? Вы меня в это дело не впутывайте. — Он тут же спохватился, что сказал что-то не то, и остановился....С чужого голоса поете?»
Образ Чонкина по закону жанра воспринимается, хотел этого Войнович или не хотел, как обобщенно-типический. Кроме того, Чонкин носит символическое для русского народа имя Иван, отчество Васильевич («базилевс» с греч. царь), фамилия Чонкин напоминает простонародное вопросительное местоимения «че?» «Непородистая» -«рядовой Чонкин», она никогда не «зазвучит», как аристократическая «поручик Голицын». Иван Васильевич не Грозный, а Чонкин — это как Лев Мышкин в романе Ф.М. Достоевского «Идиот».
«Вот и вышел человечек — представитель населенья» (И.Бродский). Неказистый образ Чонкина замыкает гордый ряд русских богатырей — былинных, литературных и исторических: Илью Муромца, Руслана, Евпатия Коловрата, Егора Дремова («Русский характер» А.Н. Толстой), Андрея Соколова («Судьба человека» М.А.Шолохова).
Кстати, «богатырское» военное сословие представлено в романе следующими персонажами с говорящими фамилиями: «дежурный по части капитан Завгородний в расстегнутой гимнастерке и давно не чищенных, покрывшихся толстым слоем пыли сапогах»; лейтенант Мелешко; инженер полка Кудлай, подполковник Пахомов; подполковник Опаликов; капитан НКВД Миляга; бригадиры Шикалов и Талдыкин; командир дивизии генерал Дрынов; инструктор райкома Чмыхалов; в военном трибунале по телефону отвечает полковник Добренький — «приятного вида человек с сизым носом на полном лице»; Лужин — глава областного «Учреждения». Начальник СМЕРШа изображен как маленький, невзрачный человечек. Лужин Роман Гаврилович, областной начальник НКВД, безобразен: «Бритая голова с большими ушами лежала подбородком на столе и смотрела на Ермолкина маленькими глазами сквозь роговые очки с толстыми стеклами....Голова качнулась в сторону, и вдруг маленький человек, чуть не карлик, в военной форме появился из-за стола и на коротких ножках, как на колесиках, быстро подкатился к Ермолкину».
Не только фамилии, но и сами представители «богатырского сословия» умеют «говорить» и даже писать. Лейтенант Песков пишет письмо невесте «из города Котласа» (опять неблагозвучное слово), в котором казенными фразами расписывает прелести военной службы: «...И мы, закаленные воины, должны передавать им свой боевой опыт и воинское мастерство в деле воспитания молодого поколения». Преимущества своего военного состояния перед инженератитетом с высшим образованием Песков видит в том, что военному начальнику подчиняются круглосуточно. «У меня в роте 97 красноармейцев и младшего комсостава. Я могу им в любое время отдать любое приказание, и они выполнят его беспрекословно, точно и в срок, согласно Уставу и воинской дисциплине, хотя я имею образование 5 кл»..
У Войновича в романе извращенно и отталкивающе изображены люди, исторические деятели и исторические факты, природа — все. Нелепо содержание деятельности героев, убога их речь, но самый распространенный и простой прием создания отталкивающего образа у Войновича — это описание внешности.
Примеры «некрасивостей»:
«...лошадь (председателя) тянулась к кусту крапивы, но не могла дотянуться».
Чонкин моет полы: «Грязную воду вынес за калитку и выплеснул на дорогу».
«- Ш-ш-ш-шшш-шш, — зашикала на него Афродита и, не вставая, стала качать с грохотом люльку....Афродита трясла люльку и напевала:
Баю-баюшки-баю
Спи, Геруша, на краю...
Дальше она слов не знала и до бесконечности повторяла одно и то же: «Баю-баюшки-баю..»..
«Навалилась она (Афродита) на него всей своей тяжестью, причмокивает, посвистывает во сне, да с таким аппетитом, что даже противно».
«Он плакал громко, в голос и, оголив покрытый белесой шерстью живот, утирался подолом изодранной майки».
«Из дверцы выдвинулся сначала огромный зад, обтянутый синим, а затем показалась и вся обладательница зада, крупная женщина в бостоновом костюме, белой блузке и с орденом на левой груди....Тут женщина заметила хилого мужичонку Егора Мякишева, жавшегося в толпе....Целуй жену, давно не виделись. Только губы сперва оботри, а то опять, я вижу, яйца сырые лопал... Мякишев обтер губы грязным рукавом и приложился куда было указано. Люшка поморщилась. — Табачищем несет, не дай Бог». (Это Люшка Мякишева, передовая доярка, которую уже давно не видел родной колхоз, зато «Возникло и ширилось так называемое мякишевское движение. Мякишевки (появилось такое название) брали обязательства, заполонили верховные органы, делились опытом через газеты и красовались на киноэкранах. Коров доить стало совсем некому». Это пародия на «стахановское движение»).
«Сейчас он не просто Чонкин, к которому можно запросто подойти, хлопнуть по плечу, сказать: «Эй ты, Чонкин» или, например, плюнуть в ухо. Сейчас он часовой — лицо неприкосновенное. И прежде чем плюнуть в ухо, пожалуй, подумаешь».
«Да мне хучь дивизией, — хвастливо поддержал Чонкин. Держась одной рукой за перила, он мочился, не сходя с крыльца.
«Ну, на счет дивизии ты малость перехватил, — оставив попытку найти замок, председатель стал рядом с Чонкиным и тоже начал мочиться.
«Снова замерло все до рассвета..». — в селе Красном наступила ночь. И вот что в деревенской ночи услышал Войнович: «Радио, начавшее передавать концерт легкой музыки, вдруг захрипело и смолкло, но тут же на смену ему заиграл гармошка, и кто-то пока еще не установившимся басом заорал на всю деревню:
И тут же откуда-то женский высокий голос:
- Катька, сука несчастная, ты пойдешь домой али нет?
Потом гармонист заиграл »Раскинулось море широко», бессовестно перевирая мелодию, наверное оттого, что в темноте не мог попасть пальцами в нужные кнопки.
...Потом заскрипела дверь....Гладышев вышел на крыльцо, постоял, повздыхал, может быть, привыкая к темноте, потом направился к ватерклозету, спотыкаясь между грядок и попыхивая цигаркой. Потом еще постоял на крыльце, покашлял, заплевал цигарку и вернулся в избу. Вскоре после него выскочила Афродита и торопливо помочилась возле крыльца. Потом Чонкин слышал, как она, закрывая за собой дверь, долго гремела засовом«.
Кроме «баюшки-баю», и «хулиганом мать родила» герои много раз, как это бывает с испорченной пластинкой, поют одну и ту же песню:
Лжеученый Гладышев, работавший в Красном кладовщиком, имевший два класса церковно-приходской школы, может ответить на любой вопрос односельчан, разбуди его даже среди ночи — «полиглотом» он стал путем самообразования. Гладышев — это явная пародия на Мичурина, «мичуринцев» и народную самодеятельность. Войнович издевается над «народным почином» и отрицает образом Гладышева тот хрестоматийный для нас тезис, «что может собственных Платонов... российская земля рождать». (Ср. с рассказами «Самородок», «Вечный двигатель» В.Шукшина). Судите сами: «Об учености Гладышева говорил хотя бы тот факт, что на деревянной уборной, стоявшей у него в огороде, большими черными буквами было написано «Water closet». О Гладышеве в газете «Большевистские темпы» была напечатана статья «Селекционер-самородок». «Знания, накопленные Гладышевым, может, и пролежали бы в его голове без всякого толку, если бы не октябрьская революция, которая освободила народ от всевозможного рабства и любому гражданину позволила карабкаться к сияющим и каменистым вершинам науки. Надо еще отметить, что в освобожденном уме Гладышева и раньше возникало много оригинальных научных идей.... Увидит, скажем, Кузьма на печи тараканов и думает, а нельзя ли, мол, их связать между собой и направить всех в одну сторону. Это ж такая сила получится, что ее можно с выгодой использовать в сельском хозяйстве». И вот «вдохновленный прогрессивным учением Мичурина и Лысенко, надумал он создать гибрид картофеля с помидором, т.е. такое растение, у которого снизу бы росли клубни картофеля, а наверху одновременно вызревали бы помидоры. Будущий свой гибрид Гладышев назвал в духе того великого времени «Путь к социализму», или сокращенно «ПУКС», и намерен был распространить свои опыты на всю территорию родного колхоза, но ему этого не позволили, пришлось ограничиться пределами собственного огорода. Вот почему ему приходилось покупать и картошку и помидоры у соседей».
«Жена его Афродита, грязная баба с заспанным лицом и нечесаными волосами, сидела на крыльце, держа на коленях годовалого сына Геракла (тоже жертва гладышевской эрудиции), и глядела на мужа с нескрываемым отвращением».
Дом Гладышева был уставлен удобрениями для ПУКСА. «Это были и торфоперегнойные горшочки, и горшочки с коровьим и конским навозом, и горшочки с куриным пометом.... Он их смешивал в разных пропорциях, выдерживал на печке, на подоконнике, при определенной температуре, давал перебродить. И не только летом, но и зимой — при закрытых-то окнах!»
Перед Чонкиным «самородок» развивает теорию круговорота дерьма в природе и убедительно говорит о перспективе человечества потреблять пищу не в виде мяса или молока, а сразу дерьмо «в чистом виде как замечательный витамин». «И я предлагаю, Ваня, выпить за успехи нашей науки, за нашу советскую власть и лично за гения в мировом масштабе товарища Сталина». Войнович смешивает имя Сталина с дерьмом.
Каждому свое, но в чем-то труды Гладышева и Войновича сходятся: один разрабатывает теории «круговорота дерьма», а другой строчит «романы-анекдоты»...
Образный параллелизм в сатире — последовательность разноплановых сюжетов — Войнович использует, чтобы показать отчуждение «нужд» «простого народа» от целей и задач правительства. До Великой Отечественной войны остаются считанные минуты, правительства СССР и Германии обмениваются телеграммами, а абзацем ниже Чонкин выбегает по нужде на крыльцо, доит корову и ведет «глубокомысленную» беседу с пастухом». Характеризующий персонажа монолог или диалог традиционен для Войновича, не грешащего разнообразием приемов.
«- Сегодня, видать по всему, будет ведро.
- Будет ведро, если не будет дождя, — сказал Чонкин.
- Без туч дождя не бывает, — заметил Чонкин.
- Без туч не бывает.
- А бывает так, что и тучи есть, а дождя все равно нету.
- Бывает и так...
Стрелки показывали четыре часа — в это время немцы бомбили Киев.
...Чонкин о случившемся узнал не сразу, потому что сидел в уборной и никуда не спешил».
Парторг Килин разгоняет стихийно собравшихся у конторы сельчан, пришедших узнать о войне, потому что начальство видит подвох в несанкционированно организовавшемся сходе. Разогнав, этих людей собирают затем снова на «стихийный митинг», поскольку уже получено на то указание свыше «Стихией, товарищ Килин, нужно управлять!» Это выпад против командной системы руководства.
«Митинг — это такое мероприятие, когда собирается много народу и одни говорят то, что не думают, а другие думают то, что не говорят». «Участники митинга, сбившись в один клубок, представляли собой многоголовую, многорукую и многоногую гидру, которая гудела, дышала и шевелила всеми своими головами и конечностями, как бы пытаясь вырвать что-то из собственного нутра....Тут гидра выплюнула к ногам селекционера полураздавленный кусок мыла». Люди дрались из-за мыла, спичек, соли — дефицитных товаров в военное время, забыв о трагедийности известия. Прием — несоответствие контекста и поступка.
В романе В. Войнович изобразил всю властную вертикаль: от председателя колхоза до секретаря райкома товарища Ревкина (жена его Аглая, лично проводила коллективизацию, уничтожая кулаков и вредителей, сиротя детей, а теперь заведовала детским домом). Властная верхушка представлена как профессиональные убийцы. Способы разные: «Персональное дело это такое дело, когда большой коллектив людей собирается в кучу, чтоб в порядке внутривидовой борьбы удушить одного из себе подобных сдуру, по злобе или же просто так» (С.344).
Прокурор Евпраксеин Павел Трофимович страдает припадками, во время которых самоаттестует себя: «...Я коммунист. Я солдат партии....Я боец! Я солдат!! Я палач!!! Я убийца!!! Я сволочь!!!... А шиши мне эти платят за то, что я людей...убиваю» (С. 276).
Командная система порождала отвратительные приемы защиты, например, очковтирательство: «Иван Тимофеевич Голубев в своем кабинете трудился над составлением отчета о ходе сеноуборки за последнюю декаду. Отчет был, конечно, липовый..»., но нужный райкому: «...Борисов матерился по телефону, требовал выполнения плана....бумажка о сделанной работе была для него важнее самой работы — его тоже материли те, кто стоял над ним. Поэтому он собирал бумажки со всех колхозов, складывал цифры, составлял свою бумажку и посылал в область, где на основании районных отчетов тоже сочиняли бумажку, и так шло до самого верха».
Партийное начальство втирало «очки» само себе: «И хотя все знали, что ввиду дождя никакого хода уборки несколько дней не было вовсе, Борисов прочел свой доклад с самым серьезным видом, и все с самым серьезным видом слушали. Были отмечены большие успехи, достигнутые труженикам села, но были также перечислены и отдельные недостатки. И тут все знали, что недостатки были вовсе не отдельными, а можно даже сказать, сплошными, но и эту часть доклада выслушали внимательно....По ходу уборки было принято несколько довольно-таки глупых решений, не потому, что все заседавшие здесь были дураками и ничего в деле не смыслили, а потому, что высказывание деловых соображений требовало смелости, в то время как высказывание глупых соображений, наоборот, поощрялось» (С.341).
На бюро райкома уморили учителя Шевчука партийца за произнесенную поговорку «Вот тебе бабушка и Юрьев день!» в момент нападения фашистской Германии, усмотрев ней обвинение в крепостном строе в СССР.
Индивидуально почти каждый был тихим саботажником. «Ладно, — глядя на стрелы, думал полковник Лапшин, — с Филюковым авось обойдется. Главное — вовремя сказать «есть», а там можно не выполнять» (Стр.205).
Пресса являлась рупором идеологии. В газетах присутствовала надуманная проблематика, например, пустопорожняя дискуссия о хороших манерах.
Редактор газеты — Борис Евгеньевич Ермолкин: «И если в городе или районе случалось что-нибудь достойное внимания, то есть действительно какая-нибудь новость, Ермолкин делал все, чтобы именно она никак не попала на страницы его газеты....обладал Ермолкин испепеляющей страстью — любую статью или заметку выправить от начала до конца так, чтобы читать ее было совсем невозможно....Не было у него в газете ни крестьян, ни лошадей, ни верблюдов, а были труженики полей, конское поголовье и корабли пустыни.... Уголь и нефть — черное золото. Хлопок — белое золото. Газ — голубое золото....В передовой его всегда интересовали не тема, не содержание, не, скажем, стиль, стиль изложения, его интересовало только, чтобы слово «Сталин» упоминалось не меньше двенадцати раз» (стр.284-285). Редактор чрезвычайно предан партии: «Вот у меня есть сын. Он маленький...Я его очень люблю. Но если партия прикажет мне зарезать его, я не спрошу, за что...». В это время «маленький» Ленжик (от — Ленин жив) служит в армии, чего не знает дневавший и ночевавший на работе отец.
Армейское начальство о Чонкине забыло. О странном самолете и часовом при нем по району распространились неясные слухи, разобраться в которых сделало попытку районное НКВД. Однако события сложились так, что Чонкин арестовал всех «чекистов» во главе с капитаном Милягой (капитану Миляге потом удалось совершить побег). Находчивый Чонкин отпустил их на «хозрасчет», для чего вывел их на колхозные поля, где они сделали выработку колхозу. Колхоз вышел на передовые рубежи по уборке урожая. Сержант Свинцов работал при этом особенно рьяно, словно замаливал грех — вот где чекист может принести настоящую пользу!
Ликвидация банды Чонкина была поручена генералу Дрынову. «Дрынов отличался тем, что свободно и быстро ориентировался в любой, самой сложной ситуации, правда, из всех возможных решений всегда выбирая самое глупое....Генерала получил он совсем недавно за выдающееся достижение в области военной науки, а именно: на учениях приказал обстреливать личный состав своей части настоящими осколочными снарядами, максимально приближая обстановку к боевой. Дрынов утверждал, что при таком обучении погибают только плохие бойцы, которые не умеют окапываться».
И вот уничтожение «бандформирования» началось:
«Большая часть бутылок плюхалась в грязь, но некоторые попадали по самолету, катились по крыльям и разбивались об мотор. (Впоследствии оказалось — бойцов ударного взвода забыли предупредить, что бутылки с горючей жидкостью надо сперва поджигать, и они швыряли их просто так.)» Генерал Дрынов меж тем сидел «в блиндаже под тремя накатами».
Когда недоразумение с «бандой» обнаружилось, Дрынов наградил Чонкина орденом:
«- Товарищ генерал, — доложил он, глотая слюну, за время вашего отсутствия никакого присутствия...
...- От имени командования, так твою мать, объявляю тебе благодарность и награждаю орденом.
Генерал сунул руку под плащ-палатку, снял с себя орден и прикрутил его к гимнастерке Чонкина». Пародия на награждения на фронте в чрезвычайных случаях. Армейская лексика — это мат и косноязычие. «Ласточка, ласточка, мать твою так, я — орленок, какого хрена не отвечаешь?»
«Плох тот солдат, который не хочет стать генералом», но чтобы прослыть наследником престола! Тем не менее это случилось с Иваном Васильевичем Чонкиным во второй книге «Претендент на престол».
Сбежавшего капитана Милягу поймала разведка генерала Дрынова, и на допросе капитан, вообразив, что попал в руки к немцам, пытается говорить на немецком языке, кричит «Хайль Гитлер!», т.е. ведет себя как форменный предатель, хотя работа НКВД как раз бороться с «предателями Родины». Капитана Милягу расстреливают. Этот сюжетный ход с капитаном Милягой — сатирическая инверсия — подводит к мысли, что в Советском Союзе «лучшие есть худшие». Чонкин же — «худший» по всем показателям, оказывается лучше «лучших».
Младший лейтенант Букашев пишет письмо матери, готовясь участвовать в составе полка в сражении с бандой Чонкина. Письмо он заключает следующей фразой: «Если погибну, прошу считать коммунистом». Эту бумагу под копытом мертвого мерина Осовиахима, сбежавшего из колхозной конюшни, находит на«поле боя» с «белочонкинской бандой» Гладышев. Гладышев пропагандировал теорию Дарвина, по которой труд сделал из обезьяны человека. А почему не из лошади, которая постоянно трудится? — не поверил Гладышеву с свое время Чонкин. Но это «недоразумение» неожиданно было исправлено — мерин Осовиахим «попросился» сразу в коммунисты. Он ведь глуп, как и полагается сивому мерину. Реализация этой метафоры подчеркивает прямое отношение к ней сразу всех героев романа — коммунистов.
Разоблаченный Чонкин попадает в тюрьму. В тюрьме знакомится с Запятаевым, профессиональным доносчиком, бывшим дворянином, нашедшим оригинальный способ борьбы с «доверчивой» Советской властью — уничтожать людей через доносы. Советская власть его выследила и легализовала его деятельность в свою пользу. Но Запятаев не сумел выдержать роль до конца — все-таки потомственный дворянин! — он на банкете в присутствии начальства прочитал Вергилия на латыни — и попал в тюрьму как латинский шпион. Таков абсурд советской шпиономании.
В романе показана устойчивая традиция предательства на Руси на всех уровнях: если не оговорят, так собственноручно зарежут, как Ермолкин... Чонкин по ситуации «шпион», Гладышев — дезертир, Худобченко предает старого приятеля Ревкина. Предают родину, родителей, друзей, детей и даже внуков (С.454). Коммунист значит предатель, по Войновичу.
Верная Нюра теперь частенько приезжает в город и ходит просительницей за Чонкина к секретарю райкома, прокурору области. Но никто не способен ее выслушать. Чонкина между тем подозревают как немецкого разведчика Курта, личного агента генерала Канариса, который «происходит из князей Голицыных».
Следствие по делу Чонкина-Курта-Голицина назначили вести майора Федота Федотовича Фигурина, знакомьтесь: «В конце концов, мы можем ваш череп положить вместо его черепа, а еще чей-то череп вместо вашего черепа, незаменимых черепов у нас, как известно, нет..». Личный дневник майора содержит следующее: «Подозрительным является тот, кто замечен в чем-нибудь подозрительном. Наиболее подозрителен тот, кто ни в чем подозрительном не замечен». Алогизм — закономерность советского общества, по Войновичу.
Затем читатель становится свидетелем спектакля под названием «Процесс князя Голицына». И участники его — что ни человек, то шарж. Вводят Чонкина, «А по бокам двое конвойных, такие же лопоухие, кривоногие, любого из них посади на место Чонкина, Чонкина поставь на его место — ничего не изменится».
«Защитник, плюгавый человек в перелицованном костюме (пуговицы на левой стороне), подслеповатый, весь скрючился, вывернул голову, как петух, и, касаясь левым ухом крышки стола, что-то размашисто пишет на разрозненных тетрадных листах, и рука его рывками движется по бумаге».
Генерал Лужин, наблюдающий за процессом, похож на банщика. В зале присутствует также детский писатель Алексей Мухин.
Чонкина приговорили к высшей мере. Красноречивый прокурор, влекомый профессиональным вдохновением, предположил, что Чонкин, скорее всего, хотел стать царем, и новость эта полетела «на верх» — «подсудимый Голицын намеревался провозгласить себя императором Иваном IV». В советское время тоже случаются сказочные чудеса! Рядовой «Иван-дурак» Чонкин — почти царь Всея Руси!
С наименьшими моральными потерями в чреде процессов закончилось дело у Голубева, уставшего от необоснованной критики начальства и бросившего партбилет. Партбилет, правда, ему всучили обратно. «Наказать-то накажут, — думал председатель, — но когда и за что, не угадаешь, и потому нужно вести себя, как считаешь правильным». В зоне Голубев, как мы уже знаем, стал «председателем» тюремной братии.
Не бесславно сгинул и капитан Миляга — не та должность была у покойника. Постфактум ему устроили показательные похороны и захоронили найденные на поле боя с «белочонкинской бандой» кости мерина Осовиахима. Поэт Бутылко пишет стихи на смерть капитана Миляги, посмертно канонизированного в герои-борцы за Советскую власть: «...романтик, чекист, коммунист». Это пародия на воспитательный — выдутый — акт.
Один из самых неудачных образов в романе Войновича — образ Генерального секретаря КПСС Сталина. Если образы Чонкина, председателя, прокурора, редактора, секретаря обкома — «обобщенные», и читателю приходится принимать их такими, какими Войнович создал, то монументальный образ «вождя народов» Иосифа Виссарионовича Сталина уже стал классическим. И в своей войне с этим образом Войнович потерпел поражение. Типичный незамысловатый авторский набор средств понижения образа в случае со Сталиным беспомощен, как лай «моськи на слона».
Примеры.
Эта цитата из Войновича, судя по всему, лирическое авторское отступление. Войновича на образе Сталина «прорвало». В тексте появилось местоимение «я»: «я лично думаю..».. И последовали прямые мысли автора: «я лично думаю, что он был не орел и не свинья, а что-то среднее». И вот тут-то мы оценили, насколько автор романа далеко в мыслительном процессе ушел от своего героя Чонкина, хотя и у того, как мы помним, «Мысли...были разные. Внимательно наблюдая жизнь, постигая ее законы, он понял, что летом обычно бывает тепло, а зимой холодно. «А вот если бы было наоборот, — думал он, летом холодно, а зимою тепло, то тогда бы лето называлось — зима, а зима называлась бы — лето». Войнович же, в отличие, передовым образом подошел к «сопряжению» противоположностей — «не орел и не свинья, а что-то среднее». Но не открыл нам, что именно, подобно другому своему герою, так и не удивившему человечество гибридом картошки и помидора. Зато подробно описал внешность И.В. Сталина. И сделал это не один раз:
«И ослепленные генералы увидели перед собой невзрачного человечка в засаленном суконном мундире без знаков различия. Человечек сосал погасшую трубку и, шевеля выцветшими усами, волочил по лицам собравшихся цепкий настороженный взгляд. Генералы сперва удивились: что еще за явление, потом обмерли, и Дрынов, первым оценив обстановку, рявкнул, как на параде: «Великому полководцу, товарищу Сталину, ура!»
Кроме местоимения «я», на последних страницах романа появилось и обобщающее местоимение «мы»: «Он с нами не был. Он в метро сидел, оставив нас на поверхности».
Безграмотны и нелепы претензии Войновича к Сталину, якобы отсидевшемуся в войну в метро, но «мы» не об этом. «Он с нами не был». Сталин не был с народом в войну, тогда как Войнович — был и теперь гордо-сиротски заявляет это от имени народа. Да полноте обижаться, г-н Войнович -война-то посмотрите какая в романе у вас была:
«В армии Дрынова было четыре противотанковых ружья, из них одно неисправное, другое без боеприпасов, и одна пушка сорокапятка (та самая) без снарядов. Сопротивление было бесполезно. Но Дрынов получил приказ «ни шагу назад» и намерен был его выполнить. Танки шли развернутым строем. Одно противотанковое ружье тявкнуло и замолкло, в него угодил немецкий снаряд. Из другого удалось подбить один танк, и он загорелся, но тут и для этого последнего ружью кончились боеприпасы. И тогда Дрынов решился на отчаянный шаг. Он поднялся во весь рост и с криком:
За Родину! За Сталина! Ура! — размахивая пистолетом, побежал навстречу танкам.
Увлеченные его порывом, поднялись и бойцы. Расстояние между ними и танками стремительно сокращалось.
И вдруг — чего только в жизни не бывает — танки остановились. Эти громадные и некрасивые железные чудовища стояли и словно в нерешительности поводили дулами пушек туда-сюда.
Бойцы тоже остановились. От растерянности даже никому не пришло в голову залечь.
И вдруг, видимо, получив команду по радио, все танки одновременно повернули на сто восемьдесят градусов и кинулись наутек.
...- Ага, гады, струсили! — закричал Дрынов и побежал с пистолетом вдогонку.
Кажется, он даже выстрелил раз или два, но, так или иначе, танки ушли» (Стр.494-495).
Немецкая армия ушла из-под Москвы освобождать мятежного потомка Голицыных, чтобы ударить с тылу сообща с «пятой колонной».
Чонкина от стремительно наступающей армии Гудериана транспортировал в тыл «энкаведешник» Свинцов, особенно хорошо проявивший себя в свое время на сельхозработах. Свинцов неожиданно освободил Чонкина: «- Надумал и я от них убечь. — И криво усмехнулся. — Надоели».
Чонкин вернулся в село Красное, попал на митинг, организованный немцами, и понял, что история поворачивается вспять: немец «в лучших советских традициях» агитировал народ добровольно сдать излишки продукции. Возвращались продналог и продразверстка. «Широко расставив ноги, впереди всех в своей широкополой соломенной шляпе стоял Кузьма Гладышев.
- Правильно! — говорил он, в нужных местах ударяя в ладоши.
Чонкин попятился назад к машине и, никем не замеченный, покинул деревню».
Этот фрагмент — намек на сущностное тождество советской и фашистской систем. Литературная «власовщина».
Гладышев здесь знаковая фигура. Метаморфоза с Гладышевым аналогична истории с капитаном Милягой. Гладышев — деревенский «интеллигент», образованец, страстный материалист и социалист, но правило таково, что — «лучшие есть худшие». Гладышевы гипнабельны перед самыми противоестественными теориями — и это тоже типическая черта русского человека, по Войновичу.
«Птица-тройка» у Н.В.Гоголя — светлый образ России, душа народа, образ надежды. Во имя России создавал писатель свою поэму.
А у Войновича?
«Пора нам изобразить и свою птицу-тройку. Да где же ее возьмешь? Пусть заменой ей будет крытая полуторка с военным номером на бортах. Она мотается по всем дорогам в пределах расположенного на территории области военного округа. Когда несется она по пустынной дороге, из полуторки доносится визг поросят и ошалелое кудахтанье кур....Она судит дезертиров, самострельщиков и прочих военнообязанных, уклоняющихся от священного долга защиты отечества. Еще оперативней всех этих людей можно было бы расстреливать на месте без суда, но тогда где бы члены трибунала брали картошку, муку, поросят и прочее?».
«Птица-тройка» Войновича всего лишь транспортное средство, «черный воронок». Подобно провалу с образом Сталина, фирменные средства образной демификации Войновича «пробуксовывают» при создании антиобраза для величины такого масштаба и значения как Россия. Воистину: «Общество не то, что частный человек: человека можно оскорбить, можно оклеветать — общество выше оскорблений и клеветы» (В. Белинский).
Магнитова В.Г. «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» Владимира Войновича как факт литературного терроризма // «Академия Тринитаризма», М.,Эл № 77-6567, публ.10461, 09.06.2003
[Обсуждение на форуме «Исскуство»]
«Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» Владимира Войновича как факт литературного терроризма
Часть первая
ЛИЦО НЕПРИКОСНОВЕННОЕ
А хулиганом мать родила,
А хулиганом назвала,
А финку-ножик наточила,
А хулигану подала.
Скакал казак через долину,
Через кавказские края!
«Сталин кричал на Берию и даже плюнул ему в лицо, но через некоторое время остыл и сказал: «Извини, нервы».
«Нервы не нервы, но зачем же плеваться?» — думал Берия..». («Зачем же стулья ломать?»)
Неестественен Сталин в разговоре с Берией, стр.447-449.
«Нет, полностью, отрицать заслуги того, который сидел в метро, я не буду. Он тоже свое дело делал: и трубку курил, и жирным пальцем глобус мусолил, указывая, куда какую дивизию кинуть и как наилучшим образом уничтожить живую силу и с той стороны, и с этой. Но с нами он не был. Он в метро сидел, оставив нас на поверхности.
Однако если говорить не о каких-то заслугах, а о выдающихся и решающих, то теперь мы знаем, что они принадлежат главному герою нашего скромного повествования, который в роковой час отвлек на себя танки Гудериана и спас столицу. И что с того, что ростом невелик, лопоух и кривоног немного? Ведь, если разобраться по совести и без горячки, так и тот, который сидел в метро, был тоже ничем не лучше. Ростом полтора метра с фуражкой, морду имел побитую оспой, руку сухую, лобик шириною в два пальца, а зубы кривые и желтые. А вот же, несмотря на эти вопиющие недостатки, вошел в историю и выведен в бесчисленных сочинениях, авторы которых изображают его либо не иначе как горным орлом, либо не иначе как совершенной свиньей. Стремясь к наибольшей объективности, я лично думаю, что он был не орел и не свинья, а что-то среднее (С.494).
Магнитова В.Г. «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» Владимира Войновича как факт литературного терроризма // «Академия Тринитаризма», М.,
 |