|
|
Булыгин А.К.
Кризис моносознания в повести А.Платонова «Котлован»
«БРЕДУЩИЙ СТРАННИК ПРОТИВ ВЕТРА»
Незадолго до своей смерти, беседуя с корреспондентом, Виктор Шкловский сказал: «Платонов — огромный писатель, которого не замечали, — только потому, что он не помещался в ящиках, по которым раскладывали литературу»(2, с. 183)1
.
В общем-то, только писателем Андрея Платонова назвать нельзя. По словам Н.В.Корниенко, автор «Котлована» — «художник уникальной биографии. Мелиоратор, работник Наркомата земледелия, инженер «Гипропровода», инженер-конструктор Наркомата тяжелой промышленности, изобретатель, ученый-мыслитель. Он оставил нам социально-экономические расчеты хода и результатов индустриализации и коллективизации, технические записки и чертежи, философские и научные трактаты. В этих материалах — контуры первоначальных замыслов, первотолчки, своеобразные прототипы его произведений; это и этапы его биографии, его личностная эволюция. Без нее, без этой фактической биографии, не описать путь Платонова-романиста» (44, с.8). Добавим: не только романиста, но и драматурга, публициста, беллетриста и философа. Многие из тех, кто писал о Платонове, отмечали, что едва ли не главная особенность его творческого облика — универсальность мышления, разнообразие интересов и путей их реализации. Именно это помогло писателю выжить в тяжелые годы всеобщей травли. И именно поэтому так трудно исследовать его произведения, обладая лишь гуманитарным образованием и не имея представления о тех сферах, в которых хорошо разбирался создатель «Котлована». Таким образом, авторы настоящей монографии сознают изначальную ограниченность своего подхода, хотя и подчеркивают, что это признание — не дань своеобразному филологическому этикету, о котором не без иронии писал Ролан Барт (6,с. 80 — 82), но понимание того, что они имеют дело с писателем, который, действительно, не укладывается ни в какие традиционные рамки.
Как известно, в истории культуры есть личности, отношение к которым со стороны почитателей их творчества выходит за пределы исследовательского интереса, привязанности или любви, но приобретает черты своеобразного культового служения. Можно сказать, что существуют многочисленные квазирелигиозные организации, имеющие свои сакральные тексты, созданные кумирами — Пушкиным, Блоком, Набоковым и др.
Существует и своя апологетическая и экзегетическая литература: статьи, в которых может анализироваться всего одна строка, или книги, которые могут иметь предметом исследования лишь одно стихотворение (вспомним, к примеру, известную монографию академика М.П.Алексеева о пушкинском «Я памятник воздвиг себе нерукотворный»). Общее, что объединяет зачастую незнакомых людей в подобную «секту», — это отношение к своему кумиру не просто как к человеку, а, скорее, как к полубогу. Сакральный статус обретают не только личность художника и его произведения, но и все, имеющее к ним хоть какое-либо отношение.
Давно стало штампом популярное когда-то сочетание «поэт-пророк», но именно в нем наиболее очевидно своеобразное «закрепление» особенного — надчеловеческого — положения художника. Ведь пророк не просто говорит о будущем, что-либо предсказывая. Он общается с Богом, поэтому только человеком его уже назвать нельзя. Так как, согласно библейским представлениям, произносимое пророком — это речь самого Бога, переданная через особого избранника, то и отношение к его словам будет уже иное, нежели просто как к субъективному мнению — но как к сакральной истине, где принципиальное значение имеет каждая буква и даже иногда то, как она изображена.
В этих наивных (а зачастую мотивированных идеологически) представлениях есть свой смысл. Немало написано о муках, испытываемых писателями при создании подлинных шедевров. Причина мучений понятна, ибо перед настоящим художником слова не просто стоит задача самовыражения, но сотворение целого космоса, существующего по своим законам. В этом писатель действительно уподобляется демиургу, а читатели вступают с ним и его созданиями в достаточно сложные отношения — от поклонения до богоборчества. При этом любой, даже самый незначительный элемент такого космоса может служить ключом к пониманию его устройства и своеобразия.
Однако никто не станет спорить с тем, что все эти миры, порожденные волей и воображением поэтов (в широком смысле слова), — неравноценны. В иные достаточно зайти всего лишь раз и, оказавшись в окружении плакатов или сменивших наряды золушек и принцев, окунувшись в сумбурный мир, созданный каким-нибудь учеником чародея, никогда туда уже не возвращаться. Из других миров не хочется уходить — возникает желание найти по ним «путеводитель» и узнать о них побольше.
Можно сказать, что история литературы формирует, помимо всего прочего, своеобразный пантеон богов, официальная иерархия внутри которого, правда, часто не соответствует читательским пристрастиям. Все мы прекрасно помним, как, например, совсем недавно в истории советской литературы наиболее почитаемыми признавались М.Горький, А. Фадеев, Н.Островский, В.Маяковский, Вс.Вишневский и проч., в то время, свои симпатии читатели отдавали М.Булгакову, И.Бабелю, А.Платонову, О.Мандельштаму, В.Пикулю и др., — в связи с тем, что помимо чисто эстетического обаяния, в созданных ими мирах была не только правда о той сложной эпохе, в которую им пришлось жить и творить, но постигались и глубинные процессы бытия. Мы не хотим здесь давать оценки тем или иным авторам, либо выстраивать какую-либо иерархию. Нам важно отметить, что официальное отторжение многих произведений и их создателей, а соответственно, — как реакция — возникшее еще в мрачные годы запретов и репрессий своеобразное сектантское движение вокруг «еретических» фигур, ориентирующееся, в основном, на «предание» и имеющее в виде «священных текстов» «апокрифические» (т.е. выпущенные без текстологической подготовки) самиздатовские списки, наряду с очевидными достижениями, создало на сегодняшний день немало проблем. В их числе — распространенность в отношении «опальных» авторов явно мифологических представлений и функционирование в культурной жизни их произведений нередко в очевидно «неканонических» формах2 .
Отсутствие достоверной информации о непризнанных или полупризнанных писателях порождало многочисленные слухи и легенды, укоренившиеся в обывательском сознании. Очень прискорбно, но до сих пор даже в гуманитарных институтах говорится об Андрее Платонове-дворнике, а понять, как возник прочно вошедший в массовое сознание вариант «Котлована», не могут даже специалисты.
По счастью, в последние годы ситуация начала меняться. В Москве, Санкт-Петербурге и Воронеже выпущены (хотя и мизерным тиражом) сборники, в которых опубликованы воспоминания о Платонове, материалы к его биографии, работы ученых самых разных направлений и школ. Немалое место в исследованиях занимают и текстологические изыскания. Почти полное же отсутствие изданий произведений Платонова с учетом новейших достижений и разбросанность многих его ранее не известных текстов по малотиражным сборникам создает предпосылки для очередного всплеска интереса к создателю «Ноева ковчега»: еще Ю.М.Лотман замечал, что труднодоступные произведения читаются с большим рвением, нежели поставленная на полку книга, создающая иллюзию некой освоенности материала3 .
В отношении творчества Платонова мнения читателей почти всегда полярны. Согласно большинству отзывов, Платонов — писатель очень трудный и читать «Котлован» или «Чевенгур» крайне тяжело. Действительно, для любителей скольжения по строкам чтение платоновских текстов — испытание нелегкое. Быстро «Котлован» осилить если и можно, то только игнорируя богатейшие смыслы, открывающиеся при размышлении над сочетанием всего-навсего двух-трех слов, фразой или предложением. Подобные раздумья у истинных поклонников таланта Платонова, понимающих его подлинный рейтинг, могут материализоваться на нескольких страницах и стать предметом целой статьи. Как правило, закончив работу и перечитав платоновский текст, исследователь неожиданно обнаруживает, что осталось еще очень много им не сказанного, ибо сотворенное Платоновым, развивая наше сравнение, — имеет исключительное положение в пантеоне художественных вселенных, созданных кумирами XX столетия. И снова в итоге появляется желание обращаться к уже, казалось бы осмысленным фрагментам удивительного автора. Таким образом, альтернативную точку зрения на творчество писателя можно выразить, перефразировав известные слова Гете: «Платонов и несть ему конца».
Непрекращающийся процесс постижения жизни активизирует обращение к творчеству Платонова исследователей из самых разных стран (и это несмотря на огромные трудности, связанные с переводом его произведений на иностранные языки)4 . Однако метод, который предпочитают многие критики, можно было бы назвать дедуктивным: от постулирования концепций к поиску цитат, которыми эти концепции подтверждаются (особенно это заметно в статьях социологического толка, появившихся вскоре после публикации у нас в стране ранее запрещенных произведений писателя). И лишь некоторые прибегают к индуктивному методу: от тщательного анализа — к обобщению, выявлению авторской позиции, а затем уже к формулированию идей. И первое, что отличает подобных исследователей — это понимание того, что художественный мир Андрея Платонова принципиально отличен от тех, которые создали его современники: Шолохов, Бабель, Зощенко, Фадеев и др. И дело здесь не в том, что кто-то писал лучше, а кто-то — хуже, один, допустим, в коллективизации увидел нечто такое, с чем не согласился другой. Речь идет о том, что Платонов явился основоположником, творцом и завершителем целого художественного метода, предполагающего свои каноны изображения человека и окружающего его мира. Действительность в произведениях писателя не «отражается», но «переводится» на свой язык, в особые формы, теряя многие признаки реальности и обретая при этом новые свойства, принципиально невозможные в предметно-бытовом мире. Именно поэтому в отношении героев Платонова абсолютно недопустимы характеристики, подобные тем, которые дает, например, В.Чалмаев: «Все делается этими людьми, верными своей идее жизни, неискушенными, наивными и порой жестокими как дети, с редкой категоричностью, максимализмом решений, с четко заявленной потребностью резкого волевого изменения всего мироздания... Нарочито-конфузный язык Платонова помогает раскрыть эту трагедию волюнтаризма, мук неведения» (113, с.354).
Оставим на совести В.Чалмаева «нарочито-конфузный» (?) язык. Отметим лишь то, что он ничему не «помогает». Язык у Платонова создает Инверсии, канцеляризмы и прочее — это не средства, к которым прибегает автор для лучшего раскрытия идеи. Это плоть и кровь платоновского мира, без которых рушится вся его художественная система. Попробуем «перевести».любую сцену «Котлована» на язык причинно-следственных реальных отношений. Ситуация моментально превращается в гиперболизированный, несуразный шарж. Представим, например, героя, которому от скуки захотелось умереть, и он преспокойно это делает, сам себе остановив сердце. Абсурдно? Вне платоновского мира — да. В художественной системе «Котлована» — это необыкновенный по силе воздействия трагический эпизод, повествующий о глубинных онтологических процессах.
Еще в 1920 году, на заре своей творческой деятельности, на вопрос анкеты Первого Всероссийского съезда пролетарских писателей; «Каким литературным направлениям вы сочувствуете или принадлежите?» — Платонов ответил: «Никаким, имею свое». Действительно, употребляя выражение Дж. Лаури-Воль-пи, можно сказать, что Платонов — писатель, не имеющий «параллели» среди современных ему прозаиков. Поэтому было бы большой ошибкой подходить к платоновским героям как к обычным литературным персонажам, ибо они, эти герои, — из принципиально иного мира, — «постороннего пространства», по словами писателя, — существующие по особым законам, отличающимся во многом от человеческих, но все же затрагивающим самую суть бытия, как бы освобожденного от всего суетного и мирского. Нельзя не согласиться с М.Немцовым, заметившим, что герои Платонова — «существа из какой-то иной, параллельной Вселенной, обученные русскому языку, — поражают одновременно своей очевидной невозможностью и неоспоримой правдой» (62, с. 173). Только учитывая эти особенности платоновского космоса (которые, конечно, еще требуют дальнейшего изучения) и можно с полным основанием высказывать свои суждения о творчестве замечательного писателя.
Во многих произведениях Андрея Платонова встречаются понятия, бывшие расхожими в эпоху 20 — 30-х годов, но существенно в его художественном мире трансформировавшиеся. Это такие словесные формулы, как «генеральная линия», «кулак», «середняк», «буржуй», «бюрократ» и другие. Для лучшего понимания соотнесенности реальных событий и их отражения в художественном мире «Котлована» остановимся на некоторых из них подробнее, так как, к примеру, платоновский «буржуй» — это совсем не то же самое, что «буржуй» у Блока или Маяковского, и далеко не всегда имеет очевидное, казалось бы, отношение к буржуазии как к классу.
Понятие «генеральная линия» — одно из ключевых как в «Котловане», так и в реальной жизни «страны героев». В 1929 году в приветствии ЦК ВКП(б) товарищу Сталину в день его 50-летия можно было прочитать следующее: «Сегодняшний день еще теснее сплотит миллионную партию вокруг Центрального Комитета, сплотит многомиллионные массы пролетариата вокруг ленинской генеральной линии, за которую ты боролся, борешься и которой ты отдаешь все свои силы, энергию, знания» (8, т. 1, с. 14). «Генеральная линия» — удачное клише, обозначавшее спускаемый «сверху» несложный комплекс идеологических схем и способствовавшее формированию целой системы сакральных ценностей у малообразованных масс, в первую очередь у тех, кто шел в партию. «Так же как и в начале 1920-х годов, вступление в партию было основным способом подняться по социальной лестнице. Вот некоторые параметры набирающей силу развивающейся партии: большой процент молодежи (85 % коммунистов моложе 40 лет), недостаток политического опыта (лишь 2 % секретарей парторганизаций вступили в партию до революции), низкий образовательный уровень (только 1% окончил высшие учебные заведения). Низкий политический уровень — подавляющее большинство членов партии в отличие от «старых» большевиков никогда не читало классиков марксизма (в лучшем случае они знакомились с популярными теоретическими работами вроде «Азбуки коммунизма» Бухарина или «Основ ленинизма» Сталина) — значительно облегчал идеологическую обработку первичных организаций райкомами и обкомами. Стенограммы обычных партсобраний, сохранившиеся в Смоленском партархиве, говорят о том, что в 20-е годы рядовой коммунист не имел никакого представления о сути идеологических разногласий в партии. Отклики споров, сотрясающих руководящие круги, доходили до партячеек в искаженном, намеренно упрощенном виде, через двойной фильтр курсов политграмоты и присланных сверху «инструкторов». Так, судя по стенограммам, спор между Сталиным и Троцким сводился к тому, что первый хотел строить социализм в СССР, а второй не хотел. Когда в 1930 г. секретаря партячейки попросили дать определение «правой позиции» Бухарина, он дал следующий ответ, удивительный по своему невежеству и наивности: «Правый уклонизм — это уклон вправо, левый уклонизм — это уклон влево, а сама партия прокладывает дорогу между ними». Сила сталинской позиции была в идентифицировании ее с «центризмом», исходящим от ЦК, крайней простоте и невероятном схематизме, что делало ее доступной большинству непосвященных партийцев. Любой политический спор сводился к борьбе «генеральной линии» центра, рупором которой был ЦК, с разными уклонами. Коммунистам постоянно напоминали об угрозе капиталистического окружения и, следовательно об опасности для советской власти любого конфликта в руководстве партии, вызванного политическими спорами. Партии следовало сплотиться вокруг «генеральной линии», которая определялась не в результате дискуссий, а Центральным Комитетом, единственным гарантом единства партии... Девять лет большевистской власти не притупили остроты внутреннего и внешнего противостояния. Борьба против внутренних и внешних врагов партии и государства всегда оставалась насущной задачей коммунистов, а политическим спорам отводилось очень незначительное место. Дискуссия всегда «навязывалась», к ней «принуждали» оппозиция и какие-нибудь уклонисты. Рассмотреть какой-либо политический вопрос означало прежде всего навесить ярлык на оппонента (в 30-е годы на врага). Если спора нельзя было избежать, он тщательно готовился и планировался. Всякое новое направление или изменение линии партии еще до обсуждения в ячейках объяснялось и комментировалось «инструкторами» и «пропагандистами», которые на предварительных собраниях или курсах политграмоты разъясняли, кто прав, кто виноват» (18, с. 179 — 180). Как видим, все это очень напоминает способ мышления и поведения платоновских активистов, Козловых, Пашкиных и Сафро-новых, верных «генеральной линии», направление которой, заметим, менялось с потрясающей быстротой. В художественном мире «Котлована» понятие «генеральная линия» не включает в себя никаких конкретных документов, хотя многие идеи эпохи и их формальное выражение в повести присутствуют в особом, по-платоновски трансформированном виде: сохраняя некоторые стилевые особенности оригиналов, они переводятся на язык «голых сущностей», представляющих сложные взаимоотношения власти и народа (иногда в весьма пародийном виде). В связи с последним соображением нам кажется необходимым ввести такое понятие, как «Система», которым мы будем именовать аппарат управления, существовавший в СССР, и его художественное отражение в «Котловане».
Среди основных слагаемых «генеральной линии» особую неприязнь у Платонова вызывало такое качество, которое можно бы назвать эмблематизмом, становившимся в те годы узаконенной формой мышления, что, конечно, не могло не найти отражения в «Котловане». Уже первые страницы повести очерчивают конфликт между героем, задумывающимся о смысле жизни, и безликими представителями завкома — конфликт не только «производственный», но, в первую очередь, идеологический. Платонов со всей определенностью показывает несовместимость поиска Истины с тем типом мышления, который демонстрируют уволившие Вощева бюрократы. Надо заметить, что в том, как писатель об этом рассказывает, присутствует несомненное воздействие русской литературы, представители которой неоднократно иронически описывали механизмы эмблематичного мышления. В связи с важностью рассматриваемого вопроса для художественного мира «Котлована», приведем фрагмент из романа Федора Сологуба «Мелкий бес», в котором эмблематизм мышления показан в образцовом, «классическом» виде.
«Когда Передонов вернулся домой, он застал Варвару в гостиной с книгой в руках, что бывало редко. Варвара читала поварскую книгу, — единственную, которую она иногда открывала. Книга была старая, трепаная, в черном переплете. Черный переплет бросился в глаза Передонову и привел его в уныние.
— Что ты читаешь, Варвара? — сердито спросил он.
— Что? Известно что, поварскую книгу, — отвечала Варвара. — Мне пустяков некогда читать.
— Зачем поварская книга? — с ужасом спросил Передонов.
— Как зачем? Кушанье буду готовить тебе же, ты все привередничаешь, — объяснила Варвара, усмехаючись горделиво и самодовольно.
— По черной книге я не стану, есть! — решительно заявил Передонов, быстро выхватил из рук Варвары книгу и унес ее в спальню.
«Черная книга! Да еще по ней обеды готовить! — думал он со страхом. — Того только недоставало, чтобы его открыто пытались извести чернокнижием! Необходимо уничтожить эту страшную книгу», — думал он, не обращая внимания на дребезжащее Варварино ворчание» (96,с. 81).
Следующее понятие, которое в художественном мире «Котлована» играет немалую роль, — «кулак». По словам А.Солженицына, в конце 20-х годов «раздувание хлесткого термина «кулак» шло неудержимо, и к 1930 году так звали уже всех крепких крестьян — крепких в хозяйстве, крепких в труде и даже просто в своих убеждениях. Кличку «кулак» использовали для того, чтобы размозжить в крестьянстве крепость. Вспомним, очнемся: лишь двенадцать лет прошло с великого Декрета о земле — того самого, без которого крестьянство не пошло бы за большевиками и Октябрьская революция бы не победила. Земля была роздана по едокам, равно. Всего лишь девять лет, как мужики вернулись из Красной Армии и накинулись на свою завоеванную землю. И вдруг — кулаки, бедняки. Откуда это? Иногда — от неравенства инвентаря, иногда — от счастливого или несчастливого состава семьи. Но не больше ли всего — от трудолюбия и упорства? И вот теперь-то этих мужиков, чей хлеб Россия и ела в 1928 году, бросились искоренять свои местные неудачники и приезжие городские люди. Как, озверев, потеряв людские понятия, набранные за тысячелетия, — лучших хлеборобов стали схватывать вместе с семьями и безо всякого имущества, голыми выбрасывать в северное безлюдье, в тундру и тайгу» (8, т.1, с. 258).
Путешествуя в конце 20-х годов по Советской России, Платонов прекрасно понимал истинное значение происходящих в деревне процессов, наслушавшись из первых уст историй, подобных той, которую рассказывает героиня документальной повести В.Гроссмана «Все течет» Анна Сергеевна Михалева:
«Раскулачивание началось в двадцать девятом годе, в конце года, а главный разворот стал в феврале и марте тридцатого.
Вот вспомнила: прежде чем арестовывать, на них обложение сделали. Они раз выплатили, вытянули, во второй раз продавали, кто что мог, — только бы выплатить. Им казалось — если выплатят, государство их помилует. Некоторые скотину резали, самогон из зерна гнали — пили, ели, все равно, говорили, жизнь пропала.
Может быть, в других областях по-иному было, а в нашей именно так шло. Начали арестовывать только глав семейств. Большинство взяли таких, кто при Деникине служил в казачьих частях. Аресты одно ГПУ делало, тут актив не участвовал. Первый набор весь расстреляли, никто не остался в живых. А тех, что арестовали в конце декабря, продержали в тюрьмах два-три месяца и послали на спецпереселение. А когда отцов арестовывали, семей не трогали, только делали опись хозяйства, и семья уже не считалась владеющей, а принимала хозяйство на сохранение.
Область спускала план — цифру кулаков в районы, районы делили свою цифру сельсоветам, а сельсоветы уже списки людей составляли. Вот по этим спискам и брали. А кто составлял? Тройки. Мутные люди определяли, кому жить, кому смерть. Ну и ясно — тут уж всего было — и взятки, и из-за бабы, и за старую обиду, и получалось иногда — беднота попадала в кулаки, а кто побогаче, откупался.
А теперь я вижу, не в том беда, что, случалось, списки составляли жулье. Честных в активе больше было, чем жулья, а злодейство от тех и других было одинаковое. Главное, что все эти списки злодейские, несправедливые были, а уж кого в них вставить — не все ли равно. И Иван невинный, и Петр невинный. Кто эту цифру дал на всю Россию? Кто этот план дал на все крестьянство? Кто подписал?
Отцы сидят, а в начале тридцатого года семьи стали забирать. Тут уж одного ГПУ не хватило, актив мобилизовали, все свои же люди знакомые, но они какие-то обалделые стали, как околдованные, пушками грозятся, детей кулацкими выродками называют, кровососы, кричат, а кровососах со страху в самих ни кровинки не осталось, белые, как бумага. А глаза у актива, как у котов, стеклянные. И ведь в большинстве свои же. Правда: околдованные — так себя уговорили, что касаться ничего не могут,
— и полотенце поганое, и за стол паразитский не сядут, и ребенок кулацкий омерзительный, и девушка хуже воши. И смотрят они на раскулачиваемых, как на скотину, на свиней, и все в кулаках отвратительное — и личность, и души в них нет, и воняет от кулаков, и все они венерические, а главное — враги народа и эксплуатируют чужим трудом. А беднота, да комсомол, и милиция — это все Чапаевы, одни герои, а посмотреть на этот актив: люди как люди, и сопливые среди них есть, и подлецов хватает...
А в райцентре нехватка тюрем. Да и какая в райцентре тюрьма — каталажка. А тут ведь сила — из каждой деревни народная колонна. Кино, театр, клубы, школы под арестантов пошли. Но держали людей недолго. Погнали на вокзал, а там на запасных путях эшелоны ждали, порожняк товарный. Гнали под охраной — милиция, ГПУ — как убийц: дедушки да бабушки, бабы да дети, отцов-то нет, их еще зимой забрали. А люди шепчут: «Кулачье гонят», словно на волков. И кричали им некоторые: «Вы проклятые», а они уж не плачут, каменные стали...» (8, т. 1, с.248 — 250).
М.Пришвин в 1931 году делает следующую запись: «Ритм жизни (радость зачатия будущего и др.) сохранился теперь только в природе: ведь грач чувствует себя как грач, и корова знает, что она корова, а человек — нет, он расчленен, и человек-кулак или человек-пролетарий — разные существа» (8, т.2, с. 265).
В «Котловане», как известно, практически нет однозначных оценок. Жизнь, как ее понимал Платонов, оказывалась, далека от каких бы то ни было схем — как от официальных, так и от эмоционально окрашенных рассказов участников процесса «раскулачивания», хотя эпизоды, в которых описывается разрушение деревни и создание «Колхоза имени Генеральной линии», в числе наиболее трагических во всей повести. Не отразить какую-либо «тенденцию», но докопаться до Истины — вот какова была задача Андрея Платонова. По словам современного исследователя, «документы свидетельствуют, что «Чевенгуру», «Котловану», «Ювенильному морю» предшествовал кропотливый жесткий анализ культурных, нравственных исторических последствий социально-экономических преобразований деревни» (45, с. 131). В дневнике писателя можно найти следующие слова, достаточно красноречиво свидетельствующие о том, насколько далека была позиция Платонова от каких-либо схем: «Составлялись сводки, по которым видно, что обобществлению не подлежит только воробей». «Раскулачили за то, что проживает девой» (72, с. 7 — 8).
В платоновском либретто так и не снятого кинофильма «Машинист» ситуация в деревне представлена не просто как социальная катастрофа, но как стихийное бедствие, затронувшее все мироздание и нарушившее естественные законы:
«Деревенская площадь. На ней собралась стая грачей. Стая поднялась и улетела.
Плетень. На плетне воробьи. Они также поднимаются и улетают вдаль — за колхозную деревню.
Колея дороги на выезде из деревни. По этой колее ползет длинная череда тараканов, покидающих колхоз».
Неудивительно при таком всеобщем бегстве, что даже «петух взлетает и летит как форменная птица», а Активисту остается только глядеть на него в бинокль. Деревня вымирает. «Активист входит в избу. Внутренность избы — голая и чистая, как больница. На лавках лежат женщина, мальчик и крестьянин: все вниз лицом и совершенно неподвижны. На стене — обычные часы с маятником и гирями. Маятник не качается, часы стоят. Активист глядит на часы. Пускает их в ход, покачнув маятник своей рукой. Маятник, сделав несколько ходов, вновь останавливается» (2, с.235). Действительно, время для деревни в те годы остановилось надолго. В гораздо более жутком виде картина ее гибели изображена в «Котловане».
Отметим, что обе даты, стоящие под повестью, связаны именно с событиями в деревне, точнее, с вмешательством в ее жизнь: «декабрь 1929 — апрель 1930». По словам М.Золотоносова, они «весьма недвусмысленно указывают на те исторические события, которые обрамляют действие повести. Декабрь 1929 года — начало «развернутого наступления на кулака», выступление Сталина на конференции аграрников-марксистов, которое похоронило всякое инакомыслие в области сельскохозяйственной и экономической науки. Апрель 1930 года — появление в «Правде» лицемерной статьи Сталина «Ответ товарищам колхозникам»» (35, с. 270).
Ответ товарища Платонова устроителям и апологетам идеологии «победившего социализма» поражает своей смелостью:
это целый ряд произведений, часть из которых при жизни автора так и не была опубликована, другая же часть стала причиной громких скандалов. Оголтелая травля писателя после публикации «Впрок» и «Усомнившегося Макара» возникла не на пустом месте — помимо очевидно критического пафоса этих произведений, в них присутствовало пародийное «пересоздание» многих совершенно конкретных высказываний «классиков» марксизма, что не могло не быть замечено — вероятно, акцентировать на этом внимание просто не решились. Аллюзиями ко вполне конкретным идеям и документам пронизан так и не опубликованный при жизни автора «Котлован».
Герои Платонова часто используют в своей речи слова, которые широко употреблялись в те годы, хорошо известны сейчас и, казалось бы, комментария не требуют. Однако ошибки, совершаемые некоторыми исследователями, требуют некоторых уточнений. Приведем пример. В статье «...Минуту молчания» Вл.Гусев, цитируя реплику из «Котлована»: «Тебе, бюрократ, рабочий человек одним пальцем должен приказывать, а ты гордишься», говорит о платоновском бюрократе как об образе живом и мертвом одновременно, сопоставляя этот тип с персонажами «Сокровенного человека» и «Города Градова» (25, с. 164). Сам ход мысли, направленный на выяснение типологически общих черт образов из разных произведений писателя сомнений не вызывает. Однако обращение к тексту позволяет прийти к совершенно иным выводам. Во-первых, адресатом данного обращения является «пищевой служащий» пивной, т.е. герой, вовсе не имеющий отношения к бюрократии как социальному элементу. Никакой негативной оценки Платонов данному образу не дает: «Пищевой берег свои силы от служебного износа для личной жизни и не вступал в разногласия». Он выполняет свои функции, имея вполне естественное желание нерабочее время оставить для личной жизни. Однако, отказываясь подавать пиво после закрытия пивной, пищевой служащий навлекает на себя недовольство рабочих, и последние для выражения этого недовольства прибегают к слову «бюрократ». Действительно, и самому Платонову, и реальным труженикам тех лет немало пришлось вытерпеть от все более набиравшей силу бюрократии.
Посетивший в середине 30-х годов СССР Андре Жид писал:
«Моносознание — форма мышления, т. е. сознания (движения знания), основывающееся на принципе единственности, принятом или навязываемом априорно как единственном из возможных принципов... Моносознание, как это ни странно, проистекает из дуализма — из понимания мира как двух противоборствующих сил, одна из которых маркируется как истинная, несущая правду, свет, а другая — воплощение злого начала. Эта логика сохраняется даже тогда, когда сталкиваются две моносистемы, несущие противоположные по содержанию «добро» и «свет»...
Моносистема — в соответствии со значениями слова — моно и система — есть любой орган, организация, конгломерат с соотнесенными частями, представляющие одно или основывающиеся на одном начале, одном принципе, и провозглашающие либо уникальность, единственность своего основоположения, либо единственность своей цели, либо единственность себя. В любом случае и система, и ее деятельность, и цели, и мотивы сводятся в одно — в то, что является единственным истинным либо по откровению богов, либо по логике истории, либо по требованию нации и т.п.»
Одним из главных вопросов, звучащих в «Котловане», — является вопрос, который в наиболее лаконичной форме был задан евангельским Пилатом Иисусу: «Что есть истина?» Как известно, ответом последнего явилось молчание. Но вряд ли можно найти другой вопрос, который бы так волновал человечество на протяжении всей его истории. Как писал Альбер Камю в эссе «Миф о Сизифе», «спросив себя, а как можно судить, какой вопрос более настоятелен, чем другие, я отвечу: тот, который обязывает к действию. Мне неведомы случаи, когда люди шли на смерть ради онтологического доказательства. Галилей, обладавший весьма значительной научной истиной, легче легкого отрекся от нее, как только над его жизнью нависла угроза. В известном смысле он поступил правильно. Истина его не стоила того, чтобы сгореть за нее на костре. Вращается ли Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли — все это глубоко безразлично. Сказать по правде вопрос этот просто-напросто никчемный. Зато я вижу, как много людей умирает, придя к убеждению, что жизнь не стоит труда быть прожитой. Я вижу других людей, которые парадоксальным образом умирают,за идеи или иллюзии, придававшие смысл их жизни (то, что называют смыслом жизни, есть одновременно великолепный смысл смерти). Следовательно, я прихожу к заключению, что смысл жизни и есть неотложнейший из вопросов» (38, с. 31).
Неотложнейшим из вопросов он был и для Андрея Платонова, который, несмотря на очевидную опасность критической позиции без устали ставил в своих произведениях вопросы онтологического характера. Конечно, ничего, кроме раздражения, в ответ он не слышал — публично хвалить опального автора было рискованно, хотя негласный авторитет Платонова среди знакомых с его творчеством писателей был достаточно велик. Например, именно в его квартире, приезжая в Москву, останавливался М.Шолохов, а незадолго до самоубийства сделал попытку проститься уже с вдовой писателя (а вероятно и покаяться) А. Фадеев, сыгравший не особо симпатичную роль в биографии Платонова.
С вопросом о смысле жизни связан и другой — об оптимальных формах организации жизни. Мечтания об идеальном мироустройстве, как известно, всегда проистекали из очевидных противоречий реальности, и как правило, наиболее красочными утопические картины бывали в периоды максимального расцвета моносистем. Формироваться они могли как на основе представлений о том, какова будет жизнь, обещанная идеологами моносознания (коммунизм, Царство Божие, нирвана и проч.), так и по принципу отталкивания, как реакция на очевидную невозможность моносистемы выражать интересы не одного, а многого.
Андрей Платонов одним из первых среди писателей (да, пожалуй, и среди мыслителей) увидел очевидную бесперспективность претензий существующих моносистем на истинность и исключительность: ни одна из них не могла удовлетворить стремления человека к полноте бытия, вследствие своей изначальной методологической ограниченности. Писатель не рисует в «Котловане» альтернативных картин идеального мироустройства, однако настолько ярко показывает противоречия внутри современных ему моносистем, что, по известному выражению И.Бродского, при возможности трансформировать психическую энергию в физическую, «первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить существующий миропорядок и объявить новое время».
Любая моносистема всем вписанным в нее членам предлагает (точнее — навязывает) свои представления о мире, счастье, смысле и цели жизни. Однако, несмотря ни на пролетарское происхождение, ни на очевидное приятие идеи коммунизма (как всегда в своем, платоновском, варианте) автор «Котлована» не только заметил разницу между декларациями идеологов и реальными тенденциями эпохи, но и усомнился в главном — в возможности достижения всеобщей гармонии в системе, основанной на принципе превалирования классовых интересов. К сожалению, участь самого Андрея Платонова и его произведений демонстрирует классический пример пагубного воздействия моносистемы на творческую личность: писатель многократно подвергался травле, в конце 30-х годов у него репрессировали сына, многое из того, что Платонов писал, было опубликовано только спустя десятилетия после его смерти, а кое-что из его наследия оказалось попросту утраченным. Так что не стоит забывать, что судьба Андрея Платонова глубоко трагична, трагизмом пронизаны и его лучшие создания. Сумрачный мир «Котлована» как нельзя лучше характеризует взгляд писателя на мир, в котором оказались изгнанными Правда, Истина и Разум.
В одном из стихотворений еще в начале 20-х годов Платонов говорит о направлении пути, на котором только и можно найти Истину. Это — интеллект, мышление — в противовес бездумной вере, априорному принятию постулатов моносистемы:
«Мысль, сопротивленьем раскаленная» — это можно сказать практически обо всех основных произведениях Платонова 20 — 30-х годов, в которых отразилось его беспокойство о судьбе за то «нечто любимое, потеря чего равносильна разрушению не только всего прошлого, но и будущего». В «Котловане» необходимость осмысления, в первую очередь, действительности заявлена уже с первых страниц: «Без думы люди действуют бессмысленно», — эти слова Вощева безусловно являются выражением и авторской позиции.
Время написания настоящей монографии — начало 90-х годов — во многом близко по содержанию тому типу скептического сознания, который нашел отражение в «Котловане». Ни один из существовавших тогда и сейчас претендентов на Истину не выдерживает испытания временем: либо он разрушает жизнь, либо жизнь губит его. Из идейного кризиса выход один — осмыслить прошлое и «выдумать» тот смысл, ради которого стоит существовать. И здесь главное — не совершить уже бывших ошибок, не увлечься красивыми иллюзиями, создаваемыми той или иной моносистемой. Пожалуй, именно в этом — в освобождении от фантомов — Платонов может помочь как никто другой. Однако сказанное не означает, что писатель представляет интерес исключительно как мыслитель. Не будем забывать, что Андрей Платонов — это яркий и самобытный художник, который и сейчас, несмотря на трудный (и до сих пор не оконченный) путь вхождения его творчества в отечественную и зарубежную культурную жизнь, на сложность переводов его произведений на иностранные языки, — один из самых почитаемых и изучаемых авторов, сумевший, по словам С.Залыгина, и после классики XIX века снова удивить мир, «вздрогнуть и даже растеряться перед лицом все той же русской литературы, настоятельную необходимость в которой испытывает человек любой национальности, если только он стремится к пониманию человечества» (3, с.З).
Булыгин А.К. Кризис моносознания в повести А.Платонова «Котлован» // «Академия Тринитаризма», М.,Эл № 77-6567, публ.10445, 30.05.2003
[Обсуждение на форуме «Наука»]
Кризис моносознания в повести А.Платонова «Котлован»
«БРЕДУЩИЙ СТРАННИК ПРОТИВ ВЕТРА»
«И поскольку благосклонности, аплодисментов большинства удостаивается все то, что публика тотчас может признать и одобрить, то есть то, что порождено конформизмом, я с беспокойством спрашиваю себя: что если в славном ныне Советском Союзе прозябает неведомый толпе какой-нибудь Бодлер, какой-нибудь Ките, или какой-нибудь Рембо, и он, этот избранник, не может заставить услышать себя. Но именно он, единственный из всех, мне важен и интересен, ибо отверженные сначала — Рембо, Китсы, Бодлеры, Стендали даже — завтра станут великими».
| |
Андре Жид. «Возвращение из СССР». (1936 г.)
|
«Среду профессиональных литераторов избегает. Непрочные и не очень дружественные отношения поддерживает с небольшим кругом писателей. Тем не менее среди писателей популярен и очень высоко оценивается как мастер. Леонид Леонов и Борис Пильняк охотно ставят его наравне с собой, а Вс. Иванов даже объявляет его лучшим современным мастером прозы».
| |
Из характеристики Андрея Платонова, написанной сотрудником секретно-политического отдела ОГПУ.
|
«Бюрократия, значительно усилившаяся к концу нэпа, вмешивается в дела колхозов и совхозов... Есть мнение, что жертвой этой бюрократии, созданной сначала для управления, а потом и для угнетения, стал Сталин. Нет ничего более трудного, чем лишить синекуры бездарных бездельников. Уже в 1929 году Орджоникидзе ужасало это «громадное количество дармоедов», которые ничего не хотят знать о настоящем социализме и работают только для того, чтобы помешать его развитию и успеху. «Людей, с которыми не знают, что делать, и которые никому не нужны, назначают в ревизионные комиссии», — говорил он. Но чем никчемнее эти люди, тем более Сталин может рассчитывать на их рабскую преданность, потому что привилегированное положение — им как подарок. Само собой разумеется, что именно они горячо одобряют режим. Служа интересам Сталина, они одновременно служат своим собственным интересам» (27, с. 127). Эта личностная заинтересованность бюрократии к концу 20-х годов не была уже ни для кого секретом, отсюда и употребление рабочими слова «бюрократ» в негативном значении: строгое выполнение инструкций исключало «душевный смысл», а без него герои Платонова счастливыми себя не чувствуют. Однако тот факт, что рабочие, роющие котлован, безропотно выносят попреки товарища Пашкина — настоящего бюрократа — заставляет нас по-иному взглянуть на взаимоотношение бюрократии и трудящихся в художественном мире «Котлована». Обращенная к пищевому служащему реплика рабочих воспроизводит социальную модель, в соответствии с которой пролетариат является избранным, привилегированным классом (т.е. рабочий имеет право подчинять своим интересам — и личным в том числе — представителя другого класса, в то время как трудятся они оба). Теоретическое обоснование эта идея получила в работах В.И.Ленина, в которых неоднократно проводится мысль: «Нравственно — то, что революционно, то, что служит интересам рабочего класса» (49,с. 38). Не отсюда ли полное неуважение к труду крестьян, которое демонстрируют многие герои повести? Как бы то ни было, слово «бюрократ» в художественном мире «Котлована» служит не только для обозначения представителей социальной прослойки, но и как очевидно негативная оценка чуждых героям явлений, основанных не на понимании жизни, а на соблюдении формальностей, «буквы закона». Платонов прекрасно видел опасность подобного взгляда на мир, поэтому в «Котловане» можно увидеть своеобразный «антибюрократический бунт», в результате которого гибнут почти все «бюрократы»: Козлов, активист и, вероятно, убьет товарища Пашкина неистовый Жачев. Но об этом, как и о словах «буржуй» и о некоторых других, мы более подробно поговорим ниже. Пока же остановимся на двух понятиях, которые неоднократно встречаются непосредственно в нашей монографии и требуют комментария. Их определение мы возьмем из главы «Кризис моносознания и логика распада моносистем», входящей в книгу известного специалиста в области методологии С.Н.Магнитова «Конец Библейской эпохи».
Я вижу землю без любви,
Тяжелой думой нагруженную.
Гранитный шар земной мне душу раздавил
И высек мысль, сопротивленьем раскаленную.
В работе есть исход душе,
И мысль есть поцелуй вселенной,
Трава течет в тиши ржаных межей,
И облака вскипают белой пеной.
Ты — мысль! Бредущий странник против ветра.
И посох твой о путь не прогремит,
Ты слышишь ночь и песнь великого рассвета
И видишь высоту, где сила буйная звездою шелестит.
Примечания
Здесь и далее в скобках сперва указывается номер издания по библиографии, помещенной в конце книги, а затем номера страниц. Повесть «Котлован» цитируется по изданию: Платонов А. «Котлован»: Избранная проза. —М.: Кн. палата, 1988. Фрагменты повести выделены курсивом. Полужирным курсивом отмечены те места в «Котловане», на которые особое внимание обращают авторы настоящей монографии.- Не стоит понимать наше высказывание как попытку в чем-то обвинить диссидентское движение, представители которого с помощью примитивных средств перепечатывали и самоотверженно распространяли все то, что им было доступно из запрещенных произведений; конечно, настоящая текстологическая работа в те годы была практически невозможна. Сами авторы этой монографии впервые прочитали «Котлован» в начале 80-х годов в третьей машинописной копии, да еще к тому же переснятой на фотопленку.
- Сказанное ни в коей мере не снимает актуальнейшую задачу издания произведений Платонова с учетом достижений текстологов и тщательно прокомментированных, а также выпуска собрания сочинений замечательного мастера прозы. Все это просто необходимо осуществить к 1999 году, т.е. к столетию со дня рождения писателя.
- Такие отношения художника, сотворившего удивительный мир, и читателя, этот мир изучающего, есть некое подобие совершенного бытия, возвращенного рая: как известно, еще до грехопадения ветхозаветный Бог поручил Адаму давать имена всему творимому, т. е. впрямую участвовать в процессе создания и познания жизни.
Булыгин А.К. Кризис моносознания в повести А.Платонова «Котлован» // «Академия Тринитаризма», М.,
 |