Академия Тринитаризма -- Школа Тринитарного Символизма -- Статьи -- Воронин В С -- Лирика Ф И Тютчева и Триалектика П Я Сергиенко

АКАДЕМИЯ ТРИНИТАРИЗМА

Воронин В.С.
Лирика Ф.И. Тютчева и Триалектика П.Я. Сергиенко

Oб авторе

Тютчев был первым поэтом, который предрек неудачу интеллекта в познании России, равно как и поражение «общего аршина» в ее измерении. Родная страна виделась Тютчеву непостижимой иррациональностью: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить: у ней особенная стать – в Россию можно только верить» (1). В этой декларации поэта явственно проступают три сферы человека: физическая природа, которую когда-нибудь подменит общий аршин, интеллект, который соприкоснется с труднопостигаемым, и наконец духовная сфера, где обретет последнее прибежище надежда. Подходящая математическая модель здесь - открытие несоизмеримых отрезков пифагорейцами. Отрезок Ц2 не удается построить на прямой линии, переход же к плоскости, в другое измерение, мгновенно строит его как диагональ единичного квадрата. Тем самым бесконечное прикладывание разнообразных аршинов может быть заменено одним единственным построением.

Начиная с «Бессонницы», относящейся к концу двадцатых годов XIX века, в лирике Тютчева троичен и внешний мир, в котором находится человек. В «Бессоннице» лирический герой находится в локальном замкнутом пространстве, в комнате или даже в постели. Мыслью же своею он устремляется в безбрежные дали мироздания и конца времени, отведенного как всему человечеству, так и сверстникам лирического героя. Ночью и комнатой пытается лирический герой измерить вечность и мироздание. В однообразном бое часов чудится ему «язык равно для всех чужой и внятный каждому, как совесть». Итак, язык времени и никому не известен, и известен каждому. Он высвечивает и отставленность мира от вечности, и отставание от времени тютчевского поколения: «Нам мнится мир осиротелый неотразисмый Рок настиг - и мы, в борьбе, прирдой целой покинуты на нас самих». С чем же идет борьба? В чем воплощен этот неотразимый Рок? Это время.

Каждый удар часов воспринимается, как стон самого погибающего времени, как последний момент перед тем, как «мир осиротелый неотразимый Рок настиг». К этому неотразимому противнику присоединяется еще и природа, с которой человек должен бороться, опираясь только на собственные силы. Край времени соотносится с краем земли, происходит перетекание личного пространства во время, и это перетекание гибельно. Поэту и его сверстникам не более двадцати шести лет, но лирический герой пронизан настроением всемирной катастрофы. Ведь его поколение должно сражаться уже без поддержки природы. Он, конечно, видит, что выросло и расцвело «новое, младое племя», тогда как время поэта и его друзей «давно забвеньем занесло»: «И наша жизнь стоит пред нами, как призрак на краю земли, и с нашим веком и друзьями бледнеет в сумрачной дали» (с. 41). То, подспудно выразил здесь поэт прекрасно соотносимо с идеей Р.О. Бартини и П.Г. Кузнецова о разрушительности перетекания пространства во время и о созидательности противоположного процесса.

В «Проблеске» в одно божественное мгновение укладывается не только человеческая жизнь, явленная как ряд утомительных снов, но и все небо. Любопытно, что все это небо «эфирною струею» протекает по жилам человека и тем самым оказывается частью его самого. Но взгляд с другой стороны переводит человека в разряд неодушевленной материи: «И не дано ничтожной пыли гореть божественным огнем» (с. 33). В начале семидесятых годов ХIХ века поэт Тютчев не мог, конечно, предполагать, что его горечь о том, что природа не помнит человеческих свершений, не сохраняет следов человеческой деятельности, потомки смогут воспринять с сожалением о бесследно канувших временах, когда природа вполне управлялась с кровавыми реками человеческих побоищ. Человек отнюдь не венец мирозданья. Поэтому «природа знать не знает о былом, ей чужды наши призрачные годы, и перед ней мы смутно сознаем себя самих – лишь грезою природы» (с. 223). Это важно. Призрачность, фантомность и странная укороченность человеческой истории остро ощущается Тютчевым на протяжении всего его поэтического творчества. Человек представляется Тютчеву не венцом и целью творения, а его случайным капризом. C другой стороны, здесь в активное, мыслящее начало переводится и сама природа. Причем, и сознание человеком самого себя, и греза природы – все это одинаково смутно, неотчетливо, иллюзорно.

Это соответствие внешнего и внутреннего мира может быть истолковано в духе тождества мышления и бытия, обоснованного еще Парменидом и вновь избранного в качестве ведушего принципа П.Я.Сергиенко, создателем особой философской системы – триалектики, призванной интегрировать «линии Демокрита и Платона». «Третье и есть тот действительный (относительно абсолютных противоположностей между «Я» и остальным «вне меня») мир, в котором мы существуем и творим»(2), – пишет П.Я.Сергиенко. Мир, сотворенный Тютчевым, оказался в чем-то сродни тем обескураживающим пересмотрам человеческой истории, предложенным уже во второй половине ХХ века.

Есть все основания полагать, что в конце двадцатого века советским и русским ученым принадлежит честь обнаружения неопределенности человечества в самих своих истоках. Выдвинувший версию короткой шкалы человеческой истории Б.Ф.Поршнев заявил, что множество переходных форм от австралопитека до неандертальца включительно еще не являются разумными людьми, а находятся в пределах биологической формы движения материи. Тем самым история человека разумного сокращается исследователем в сто раз, а значит, мы еще очень близки «братьям нашим меньшим», в самом начале собственно социальной эволюции. С другой стороны, отрыв человека от биологической формы движения материи сопровождался выходом к бытию без хозяина, что великолепно передано в известных строках Тютчева, размышляющего над истоками разлада человека и природы и загадками ропота «мыслящего тростника»: «Невозмутимый строй во всем, созвучье полное в природе, – лишь в нашей призрачной свободе разлад мы с нею сознаем». Свобода призрачна, но разлад осознан и потому вполне реален. Возможная его причина – безответность человеческого вопля в пространстве «от земли до крайних звезд» (с. 202).

Глобальный пересмотр письменной истории, предпринятый Н.Морозовым, М.Постниковым, А.Фоменко, привел к выводу, что ее горизонт смыкается у ХIII века, а все остальное носит крайне условный, фантомный характер. Неопределенностью становится античность и раннее средневековье, а тем самым лишаются основы все существующие на сегодняшний день коцепции исторического развития человечества. Наконец, В.Л. Рвачев предположил, что у нас нет оснований суммировать очень большие числа так, как складываем обычные числа. Возможно, подобно тому, как в специальной теории относительности существует предельно большая скорость света, так и в арифметических расчетах, относящихся к дейстительности, существует предельно большое число с, которое никогда не превысит сумма слагаемых а и b. И поэтому новое правило сложения выглядит так:

Из предложенной В.Л.Рвачевым новой арифметики больших чисел вытекает, что общепринятая на сегодняшний день теория горячей расширяющейся Вселенной не является верной.

На фоне этих обескураживающих пересмотров, говорящих о том, что мы не знаем ни природы вокруг нас, ни своей собственной природы, открытие, сделанное П.Я.Сергиенко, имеет противоположную ориентацию и говорит о том, что мы уже многое знаем и еще о большем можем догадаться. В некотором отношении оно доводит до предела известный антропный принцип о том, что «существует взаимосвязь между свойствами Вселенной и возможностью появления в ней разумной жизни»(3). В предельном обобщении, данном П.Я.Сергиенко, этот принцип звучит так: «Часть существует по тем же информационным законам бытия, что и целое, только существует в мерах меньшего масштаба. Человек являет собой как бы некий фрактал пространства-времени Вселенной» (с 79.). В математике фракталом называется геометрическая фигура, «которую можно разрезать на конечное число одинаковых фигур, подобных ей самой», и размерность самоподобия которой больше ее топологической размерности. Длина ее обладает интересным свойством: «с уменьшением масштаба измерения длина кривой неограниченно растет»(4). Возможная аналогия здесь граница духовного и физического мира. Измеряя ее предельно грубо, мы сводим эту границу к комплексу наших ощущений, в той или иной мере, усиленных специальными приборами. Но народы древности владели особыми способами духовной настройки. Вероятно, отсюда близость их мифологических и религиозных построений некоторыым идеям современной науки. Поэтому, например, у нас нет никаких оснований, чтобы преуменьшать знания древних народов. Их слабая научно-техническая оснащенность позволяла их мудрецам полностью сосредоточиться на познании себя, а отсюда ощутить пульсацию всего окружающего мира. Замечание Г.Н.Бичева о древнеегипетских жрецах можно отнести ко многим ученым древности: «Постоянное совершенствование физиологических возможностей давало им все более расширенную и комплексную информацию, которую они вкладыывали в основы своей религии» (5). По словам В.С.Барашенкова, физика элементарных частиц дает картину мира, подобную атомистике Демокрита и его последователей «с бесконечным числом первичных элементов» (6). Впрочем, согласиться с тем, что современные исследователи недалеко ушли от древних, ему трудно.

Великий русский поэт лирик очень отчетливо передал разницу между древними и новыми народами в стихотворении «А.Н.М.»:

Где вы, о древние народы!
Ваш мир был храмом всех богов,
Вы книгу Матери-природы
Читали ясно, без очков!..

Тютчев прекрасно осознает угрозу, таящуюся в технической, рассудочной стороне знания: «Нет веры к вымыслам чудесным, рассудок все опустошил…». Эта опустошительная работа рассудка для поэта заключается в том, что он подчиняет «тесным законам» все удивительное многообразие мироздания. Отсюда возникает иссушение жизни, исчезновение из нее того, что «в дерево вливало душу, давало тело бестелесным» (с. 242). Беда, по мысли Тютчева, заключается в сосредоточенности рассудка на внешнем мире, в отсутствии понимания перехода бестелесного в телесное, человеческой мысли в материальный мир. Если у немецкого романтика Г.Гейне «материю песни» нельзя «высосать из пальца», и сам Бог ограничен материальным началом, а теургическое настроение русских символистов можно выразить бальмонтовским призывом: «Бог создал мир из ничего. Учись, художник, у него»(7), то Тютчев интуитивно нащупал в споре материализма и идеализма ариаднину нить триалектики.

Триалектика настаивает на третьем пути человеческого познания: не сосредоточенность на объекте (материализм), или на субъекте (идеализм), а на приведении субъекта и объекта в некоторое соответствие: «…БЫТИЕ и МЫШЛЕНИЕ нельзя сравнивать как некие разные субстанции или вещи. Они суть - проявления одной и той же эволюционирующей (развивающейся) СУБСТАНЦИИ. БЫТИЕ и МЫШЛЕНИЕ не веши, а - процессы» (с.24). Поэтому конец природы и конец человека совпадают в некотором первоначале. У Тютчева в его «Последнем катаклизме»:

Когда придет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них! (с.42)

И несколько патетично у П.Я.Сергиенко: «Субстанция в состоянии сингулярности (где исчезают и рождаются звездные системы) изрекает из себя постоянно многогромовое слово-звук «Б-О-О-Г-Г-Г!» на всех семи октавах» (с. 23). Как полагал еще Фалес, первоосновой всего сущего является вода. Он не слишком ошибся, поскольку атомы, составляющие воду, - водород и кислород

играют огромную роль в природе. Водород – самый распространенный элемент космоса, кислород - первооснова земной жизни. Они быстро завершают свое «отдельное» бытие на Земле, но, сливаясь, образуют воду - колыбель простейших микроорганизмов, с которых и начиналась удивительная эволюция жизни.

Заметим, в «Последнем катаклизме» Тютчева 4 действующих элемента: твердые разрушенные части, вода, покрывающая сушу, отражение Бога, и сам Бог, вероятно, приподнятый над этим водным пространством. Первые три находятся в одной плоскости, а четвертый элемент составляет вершину. Тетраэдр Тютчева - это воспоминание или предчувствие того, что грань между гибким тетраэдром вирусом и мертвым тетраэдром кристаллом не абсолютна, и, говоря словами Сергиенко, «размягченные» какой-то пространственной средой кристаллы камня могут становиться живыми существами» (с.60).

С предельной отчетливостью единство волновых процессов внешнего и внутреннего мира выразил Тютчев и в своих «Волнах и думах»: «Дума за думой, волна за волной – два проявленья стихии одной…». Это и чередование плотностей в движущемся пространстве и непонятная, загадочная активность пустоты: «В сердце ли тесном, в безбрежном ли море, здесь – в заключении, там – на просторе, – тот же все вечный прибой и отбой, тот же все признак тревожно-пустой» (с.150). Человеческий и природный мир представляют собой пульсацию волн различной плотности, пугающую своей простотой и возможной пустотой. Пустую же загадку природы невозможно разгадать: «Природа – сфинкс. И тем она верней своим искусом губит человека, что, может статься, никакой от века загадки не было и нет у ней» (с. 218). Но тогда, конечно же, нет загадки и у связанного с ней человека.При очевидном неравенстве сил конечного и смертного человека в споре с природой или Богом именно борьба человека, его безумная попытка преодолеть свои собственные границы придает смысл всему мирозданию. Так это у Тютчева в «Двух голосах». В то время как первый голос вещает лишь о конечности человеческого существовании и безнадежности борьбы со временем, второй голос саму конечность человеческого существования в аспекте ее преодоления рассматривает как нечто превосходящее вечность, которой в избытке наделены боги. Отсюда призыв, обращенный к людям и осмысляющий их бытие в контексте непрерывной борьбы в вертикальной плоскости пространства от «немых гробов» до «безмолвных звездных кругов». Призыв этот отчетливо противопоставляет бессмертных богов и смертных людей: «Пускай олимпийцы завистливым оком глядят на борьбу непреклонных сердец. Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком, тот вырвал из рук их победный венец» (с. 142). Но это вполне мифологичные, «отслужившие свой век», олимпийские боги. Но вот ситуация иная. Явно выраженных соперников в стихотворении «Смотри, как на речном просторе…» нет. Поэт развертывает очень емкое сравнение человеческих судеб и льдин, устремляющихся к морю во время ледохода. Воды оживают вновь, а глыбы льда с той или иной скоростью, ночью или днем, неизбежно тают и движутся в общем водном потоке. Но куда? Бессмысленно противопоставлять воду и лед --- это всего лишь два проявления одной и той же сущности. И льдины «все вместе – малые, большие, утратив прежний образ свой, все – безразличны, как стихия, – сольются с бездной роковой!..» (с. 143). Роковая бездна, «всеобъемлющее море» – это предельно большое число, прибавление к которому одной льдинки ничего не меняет. Поединок судьбы и человека у Тютчева, как и следует предполагать, чаще всего оканчивается вничью. Лирический герой просит Господа оставить ему муку воспоминанья по любимой, «судьбы не одолевшей, но и себя не давшей победить» (с. 201).

Ощущение ничтожности человеческой жизни перед лицом неизменной природы охватывает поэта в стихотворении, навеянном смертью брата. Предсмертный остаток собственной жизни воспринимается теперь поэтом как пребывание на голой вершине, окруженной пустотой. Вообще же, человек в своем существовании на земле – «едва заметный штрих», в своем отсутствии – «пространство мирозданья» (с. 401). Стихотворение «Наш век» рисует нам странного человека, живущего в ультрапарадоксальном состоянии. Он рвется из тьмы к свету, но, вырвавшись, «ропщет и бунтует». Отрицание тьмы – свет, но бунт человека против обретенного света, вроде бы, безоговорочно осуждается автором, поскольку бунт вынуждает человека выносить невыносимое. Есть вера, есть безверие, но есть какое-то третье состояние, в котором осужден пребывать человек. Автор «Нашего века» сожалеет, что человек не обращается к Богу со странной и весьма противоречивой мольбой: «Я верю, боже мой! Приди на помощь моему неверью!..» (с. 149). Традиционно Господь помогает вере, но, как видим, тютчевский Творец призван действовать так, чтобы неверие человека не исчезло окончательно, чтобы неопределенность истины продолжала бы существовать. Вместе с тем Бог, помогающий атеизму, человек, молящий его о такой помощи – образы исключительной дерзости. Поэтому вполне прав В.Кожинов, утверждавший, что в лирике Тютчева «человек и поэт выступают … как «собеседники» богов»(8).

Печальная картина осенней обессиленной природы проецируется в собственно человеческое мироощущение в стихотворении «На возвратном пути»: «Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья – жизнь отошла – и, покорясь судьбе, в каком-то забытьи изнеможенья, здесь человек лишь снится сам себе» Пустота осеннего ландшафта оказывается настолько подавляющей, что проникает во внутренний мир индивида, и тот уже не верит, что «есть края, где радужные горы в лазурные глядятся озера» (с. 184). Но конечно же, главный философский вывод отсюда не первенство бытия над мышлением или наоборот, а некоторое соответствие природы и сознания, невозможность отчетливого самосознания в полном отсутствии перемен во внешнем мире. В стихотворении «PROBLEME» вопрос о развитии материи самой по себе или о ее сотворенности чьей-то волей переводится в локальный и конкретный план камня, что упал или сам собой в долину с крутой горы,. или по чьей-то разумной инициативе. Вывод поэта категоричен: «Столетье за столетьем пронеслося, никто еще не разрешил вопроса» (с. 73).

Загадка человеческой души состоит в ее одновременной близости к первоистокам и концам этого божественного мироздания. Ночной ветер у поэта оказывается глубоко родственным стихии первозданного хаоса. Вой ветра побуждает «мир души ночной» слиться с беспредельным и родным хаосом. И тогда вмешивается рациональное поэтическое я, призывающее не будить «заснувших бурь» («О чем ты воешь, ветр ночной?»). Удивителен язык ветра, понятный сердцу, но твердящий «о непонятной муке» (с. 78).

Тютчев видит в ночной природе безбрежный хаос, подступающий к устойчивым первоосновам человеческого бытия в некий означенный час «явлений и чудес»: «Тогда густеет ночь, как хаос на водах, беспамятство, как Атлас, давит сушу» (с. 40). На Атласа давил, как известно, небесный свод, а он лишь потом передавал это давление своей земной опоре. Поэтому, учитывая этот момент, можно говорить, что беспамятство держит на своих плечах память. Косвенно память упоминается, когда говорится о пророческих снах, которыми тревожат боги душу Музы. А матерью муз в древнегреческой мифологии выступала богиня памяти Мнемозина. Таким образом, пророческий сон предстает в данном случае как взаимодействие памяти и беспамятства, молчания и божественного откровения. Этому третьему началу слитых противоположных начал в тютчевском «Видении» приписан статус безоговорочной истины. Активность ночи, загадки, иллюзии и тайны поэт постоянно подчеркивает, ибо, «как океан объемлет шар земной, земная жизнь кругом объята снами». Сон у Тютчева не простое отдохновение от дневных забот, а активное состояние плавания в глубины иррационального познания, в «неизмеримость темных волн». Предлагая свою модель восьмиобразной спирали эволюции движущегося Пространства, П.Я.Сергиенко поясняет, что «наблюдатели точки С будут свидетелями… сжимающейся Вселенной (сбегающихся в сингулярную точку звезд)» (9), тогда как наблюдатели в точке А увидят расширяющуюся Вселенную. Глубинный океан сонных грез человека в тютчевском стихотворении отражает расширение окружающего мира, тогда как физиологически это состояние покоя, крайне ограничивающее. пространство реально доступное человеку. Человеческая душа, микрокосм оказывается частью всего мироздания: «Небесный свод, горящий славой звезной, таинственно глядит из глубины, и мы плывем пылающею бездной со всех сторон окружены» (с. 52). Плавание, странствие, дорога – ключевые образы тютчевской лирики. Богослуженье лютеран поэту нравится именно тем, что оно совершается в храме с голыми стенами, с прихожанами, уже собравшимися в дорогу и молящимся перед концом земного и обыденного бытия. Час молитвы – граница времен и миров. Но вместе с тем пустой и голый храм веры, остающийся на земле, соединяет пустоту с пустотою: тот свет почему-то исключает обращение к Богу: «Но час настал, пробил… Молитесь богу, в последний раз вы молитесь теперь» (с. 76). В то время как молящимся людям это «теперь» должно бы представляться порогом вечности, знаменуя собой бесконечно расширяющийся мир, лирическому герою представляется сужающийся к единой точке последней молитвы тот и этот свет. Существенно, что лирический субъект и лютеране по разные стороны от созерцаемого бытия.

Эта же взаимосвязь сжатия и расширения, видимого с разных точек зрения обозначена Тютчевым и в стихотворении «И гроб опущен уж в могилу…». Предельное сжатие толпы у места захоронения – это не обычная ритуальная церемония, а катастрофа, затрагивающая все: «И гроб опущен уж в могилу, и все столпилося вокруг… толкутся, дышат через силу, спирает грудь тлетворный дух». И пастор провозглашающий «бренность человечью, грехопаденье, кровь Христа» приобщает собравшихся к общему концу света. Но по другую сторону могилы – бесконечно расширяющаяся бездна неба, которое «так нетленно чисто, так беспредельно над землей» (с.83). В том же духе выдержано и «Успокоение», где душевная трагедия передана как сжатие окружающего пространства, «когда, что звали мы своим, навек от нас ушло и, как под камнем гробовым, нам станет тяжело». Тяжесть преодолевается взглядом с другой стороны на вечное движение водного потока. Поток слез отвечает этому потоку и вот: «Душа впадает в забытье, и чувствует она, что вот уносит и ее всесильная волна» (с. 181). Согласно христианской традиции, душа принадлежит высшему миру, ей доступен выход в иные измерения пространства. Но у Тютчева душа отделяется от тела не в момент смерти, а в момент воспоминания. Его лирическая героиня «брала знакомые листы и чудно так на них глядела, как души смотрят с высоты на ими брошеннное тело» (с. 180). А кроме того, душа воплощается в творчестве, и здесь художник сопоставим с Творцом. Под впечатлением от игры и пения Ю.Ф.Абазы Тютчев напишет: «По всемогущему призыву свет отделяется от тьмы, и мы не звуки – душу живу, в них вашу душу слышим мы»(с. 220).

Лирик начала ХХ века И.Анненский в стихотворении, озаглавленном математическим значком бесконечности, чей «девиз таинственный похож на опрокинутое восемь», доведет эту взаимообратимость сужения и расширения мира до точки, охватывающей беспредельность в тот момент, «где светил погасший лик остановил для нас теченье, там бесконечность только миг, дробимый молнией мученья» (10). Этот охват бесконечности можно истолковать в духе аитипараллели, отмеченной астрофизиком И.С. Шкловским. Приближение человека к моменту смерти можно уподобить приближению космического корабля к черной дыре. По часам внешнего наблюдателя космический корабль никогда не достигнет этой черной дыры, тогда как по своим собственныым часам корабль достигнет этой дыры за конечное время. У человека же получается нечто противоположное. По своим собственным часам он бессмертен, поскольку момент смерти никак не может быть зафиксирован его сознанием, тогда как со стороны внешних свидетелей человеческая жизнь обрывается в определенный момент времени. И.С.Шкловский подчеркивает, что «в этой аналогии понятия «внутренний» и «внешний» как быы меняются местами. Если в «астрономическом» случае мир с его пространствевременными соотношениями определяется в н е окружающих черныые дырыы шварцшильдовских сфер, то в «психобиологическом» реальное сознание индивида находится внутри него»(11).

У Тютчева последний час жизни не так страшен, как процесс вымирания лучших воспоминаний в душе, как происходящее в ней сжатие внутренней психобиологической реальности. Антитеза сна и реальности у поэта оказывается тесно сцепленной с антитезой жизни и смерти. В стихотворении «Опять стою я над Невой…» лирический герой, вероятно, не в первый раз любуется ночной Невой. Почти остановившаяся река соотносится с тем, что сам наблюдатель только «как бы живой». Во второй строфе замирает весь мир, и «лишь по задумчивой Неве струится лунное сиянье». Отрицание этого неопределенного положения между иллюзией и явью, жизнью и смертью опять-таки остается неопределенностью, предполагающей циклическое повторение вещей и явлений: «Во сне ль все это снится мне, ил гляжу я в самом деле, на что при этой же луне с тобой живые мы глядели?» (с. 213).

ПРИМЕЧАНИЯ

Тютчев Ф.И. Соч.: В 2-х т. Т. 1. Стихотворения. - М., 1984. - С.212. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.
Сергиенко П.Я.Триалектика. О мерах мудрости и мудрости мер. Пущино, - 2001. - С.78. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием номера страницы.
Новиков И.Д. Как взорвалась Вселенная. - М., 1988. - С. 147 - 148.
Соколов И. М. Фракталы. // Квант. 1989. - №5 – С. 6 – 7.
Бичев Г.Н. Теория триединства строения мира. – М., 2001. -- С. 17.
Барашенков В.С. Кварки, протоны, Вселенная. М., 1987. С. 24.
Бальмонт К. Стихотворения. - М., 1990. - С. 175.
Кожинов В.В. Книга о русской лирической поэзии XIX века: Развитие стиля и жанра. – М., 1978. -- С. 103.
Сергиенко П.Я. Триалектика. Святая троица как Символ знания. – Пущино,1999. – С. 60.
Анненский И. Стихотворения и трагедии. – Л., 1990. – С. 55.
Шкловский И.С. Вселенная, жизнь, разум. – М., 1987. – С. 71.

Воронин В.С. Лирика Ф.И. Тютчева и Триалектика П.Я. Сергиенко // «Академия Тринитаризма», М., Эл № 77-6567, публ.11010, 17.02.2004

[Обсуждение на форуме «Исскуство»]