|
|
Институт Праславянской Цивилизации - Праславянская письменность
Чудинов В.А.
Эта книга является доказательным и пионерским исследованием совершенно фантастической проблемы: существования на Руси в средние века самобытной и очень древней системы письма, так называемой руницы, которая изображала своим знаком не отдельный звук, а целый слог. Из-зе того, что руница является не буквенной, а слоговой письменностью, у нее нет алфавита — вместо него существует примерно вдвое больший по объему силлабарий (репертуар всех слоговых знаков, расположенных в определенном порядке). О самой рунице я уже достаточно много поведал в вышедшей чуть ранее книге «Загадки славянской письменности»1, а также в двух своих монографиях, об истории дешифровки славянских знаков2 и о построении силлабария3.
В данной книге речь пойдет не о системе письма, и не о том, как могут выглядеть графически знаки руницы, а о культуре Руси на основе этой письменности. Прежде всего, этап доказательства существования руницы уже прошел во многих смыслах; выявлен силлабарий, очерчены группы и виды документов, на которые нанесены надписи, рассмотрены различные графические стили, научная общественность познакомилась с самим фактом бытования этого письма на Руси. Выставка литературы, посвященной славянскому слоговому письму, прошла в стенах Государственной исторической библиотеки в начале 2002 года. Примечательно, что при презентации моей книги «Загадки славянской письменности» на радиостанции «Эхо Москвы» на вопрос «какая письменность существовала до кириллицы и глаголицы» радиослушатели, дозвонившиеся на радиостанцию первыми, дали верный ответ — славянское слоговое письма; они получили данную книгу в подарок. Таким образом, широкая общественность уже имеет представление о третьем виде письма на Руси и тем самым завершен этап первого знакомства с данной системой письма.
Следующий этап должен показать руницу не как особый вид славянского шрифта, а как средство общения, способ передачи новой для нас информации, которую мы не можем получить никаким иным путем. Этот этап можно сопоставить с изучением иностранного языка, например, английского. В школе и вузе его изучение представляет самоцель, но когда человек выезжает в англоговорящие страны, язык раскрывается с иной стороны — только благодаря нему становится возможен контакт с жителями этих стран. Применительно к исследованию руницы это означает, что, поскольку ею были пронизаны все области деятельности человека: быт, ремесло, украшения, постройки, ритуалы, языческие идолы и даже любые изображения на плоскости, включая иконы, читая руничные тексты, мы можем существенно расширить наши знания именно в этих областях. При этом степень насыщенности письмом на только была сопоставимой с современной, что уже выходит за рамки традиционных представлений о средних веках, но и существенно превосходила ее — а это уже никак не укладывается в голове. Неужели наши предки были образованнее нас? — Решение этой проблемы находится вовсе не в ключе образованности. Просто средневековье мыслило вещь только в единстве со словом, ее обозначающим, — с устным и письменным. Скажем, каждый инструмент, допустим, столяра имел свое название, например, долото. Это название не изменилось и до наших дней. Но у нас название существует только на этикетке во время продажи; при эксплуатации этикетка с названием выбрасывается, а сама вещь остается без письменно фиксированного названия. Иначе обстояло дело в средние века: название вещи впечатывалось в саму вещь, и может быть прочитано сейчас, спустя 8, а то и 11 веков! И дело тут не в повышенной образованности наших предков, а в ином мировоззрении: ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО. Вещь, с их позиций, только тогда понимается вещью, когда она названа. И название должно составлять единство с вещью. Поэтому современное представление о средневековых предметах как о преимущественно «немых» ложно.
После этого утверждения у любого читателя, мало-мальски знакомого с проблемой, возникает законный вопрос: откуда я взял все эти положения, когда НИЧЕГО ТАКОГО НЕТ! Известны сотни археологических находок, возможно даже десятки тысяч, и, за крайне редким исключением, они ВСЕ НЕМЫЕ. Иными словами, на них не видно никаких знаков вообще! Тут не то, что о письменности, даже об элементарной грамотности говорить приходится с большим трудом. И даже лучшая сводка данных последнего времени по названной проблеме, монография А.А. Медынцевой о грамотности древней Руси (Х-ХШ вв.)4 начитывает всего менее сотни примеров. О какой пронизанности письменностью может идти речь? Или это насмешка? Желание заострить вопрос? Своеобразное оригинальничание автора? Его невежество по вопросу средневевого письма? — Данные возражения придумал не я, мне их приходится слышать из нечастых контактов с профессиональными эпиграфистами, которые, имея дело с чтением кирилловских надписей можно сказать ежедневно, вовсе не видят руницы, а когда я им ее показывают, считают меня безудержным фантазером. — Так это мое желание за счет собственных фантазий поразвлечь читателя?
Нет, нет и нет! Я утверждаю совершенно серьезно, что письменность существовала в несоразмерно большем масштабе, чем мы привыкли думать, но мы ее не только не умеем читать, НО НЕ ВИДИМ ВООБЩЕ. Для нас она — «человек-невидимка» Уэллса. Археологи держат надписи на ней в руках, наиболее добросовестные ее прекрасно копируют и... совершенно об этом не подозревают. Если бы до наших дней дожил обычный ремесленник Х века, он бы в изумлении воскликнул: «до чего же вы, люди XIX-XXI веков БЕЗГРАМОТНЫ! Вы не замечаете ОЧЕВИДНОГО!» И он будет прав, ибо не люди средневековья страдали от слабого распространения письменности, в чем подозреваем их мы, а, напротив, МЫ СТРАДАЕМ СВОЕОБРАЗНОЙ «КУРИНОЙ СЛЕПОТОЙ», НЕ ВИДЯ В УПОР СРЕДНЕВЕКОВЫХ НАДПИСЕЙ! Это мы в смысле руницы пока БЕЗГРАМОТНЫ! Так вот я и предлагаю своеобразный ликбез, некий ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО НАДПИСЯМ средних веков, чтобы понять, мимо чего мы с таким превосходством проходили мимо. Я показываю не столько то, что надписи существовали, сколько их обилие, наглядность и, самое главное, нужность и важность для их общества, их вплетенность в быт и ремесло той эпохи.
Сразу по ходу этого рассуждения хочу заметить, что данное исследование изобилует иллюстрациями, является, можно сказать, альбомом рисунков, которые и призваны показать предмет с надписями на нем вначале, а затем продемонстрировать значение письменного текста и, наконец, вникнуть в особенности данного предмета с надписями. Так что по большому счету, данная книга посвящена не столько надписям, сколько ИНОЙ ДУХОВНОЙ КУЛЬТУРЕ РУССКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ.
Но помимо этого я хочу показать, что раньше люди писали вовсе не так, как мы пишем сейчас, когда почти все и вся у нас оговорено: вид букв, орфография, правила переноса и выделения, направление письма и прочее. Ничего этого не было прежде: людям позволялось писать и тесно и широко, настолько тесно, что буквы сливались воедино, образуя лигатуры, или настолько широко, что буквы попадали в разные строки, писались на боку или с разворотом в обратную сторону (зеркально). Поэтому каждый новый текст, нанесенный на какой-либо предмет, требует серьезного изучения, прежде чем окажется возможным его прочтение. Чтение было процессом долгим и серьезным, к тому же связанным с очень длительной традицией именно трудного начертания, и никто не спешил узнать смысл надписи «с лета», с единого прочтения, а наслаждался самим процессом разгадывания. Я даже полагаю, что таковы были правила для сакрального, то есть священного письма, каким являлась руница в очень далеком прошлом. Можно сказать, что она специально не предназначалась для чтения в реальном масштабе времени, как письмо буквенное, но должна была дать читателю наслаждение самому разгадать смысл написанного. Чем больше вложено трудов, тем значительнее представлялся результат. Иными словами, значительным было не столько содержание (как правило, оно было тривиальным, дублируя название вещи), сколько сам процесс чтения.
Это обстоятельство следует прочувствовать, ибо без него многое из последующего окажется непонятным. Приведу несложный пример пока из области кириллицы. Так, В.А Богусевич5, описывая раскопки на горе Киселевцы в Киеве, опубликовал изображение донца горшка XIII века с выдавленным на нем клеймом.
Привычные буквы соединились друг с другом, и в результате появилась масса возможностей для фантазирования. В самом деле, что здесь написано? ШУНУ? ТУНТУ? Помня, что буква И писалась тогда как Н, может быть, следует читать ПУИТУ? А, возможно, следует читать кверху ногами, и тут начертано ТИШ? А если первая буква — это лежачая А, то уж не АИШ ли? Мне, например, представляется, что тут написано ПУНТ, но это всего лишь один из возможных вариантов, на котором я не настаиваю. Но иллюстрирую я этим примером не конкретное чтение, а те затруднения, которые возникают при лигатурном написании. И если мы в наше нетерпеливое время только досадуем на то, что сразу надпись «не читается», то наш средневековый предок, напротив, предвкушал истинный «пир души», когда видел подобную надпись и полагал, что ближайший час-полтора у него будет занят интересным интеллектуальным досугом. Ведь любим же мы разгадывать кроссворды, вовсе не сетуя на потерянное время.
Понятно теперь, насколько сложен труд эпиграфиста, который из массы возможностей должен выбрать единственно верную. Я отношусь ко всем этим исследователям с величайшим уважением, даже если не всегда соглашаюсь с их вариантами чтения, поскольку понимаю, какой труд за этим стоял. И, вместе с тем, вынужден просить прощения за то, что своими результатами перечеркиваю многие достижения признанных ученых. Именно поэтому всю свою работу я пишу от первого лица, не употребляя принятого в науке местоимения «мы», поскольку за моим мнением не стоит авторитет какого-то коллектива. Не выражаю я и точку зрения государствнной организации (напротив, все государственные организации, где мне приходилось выступать, постарались дистанцироваться от моих взглядов). Я, как литературный герой Шерлок Холмс, стараюсь вести частное расследование; его мнение часто не совпадало с официальными взглядами полиции, но помогало найти истинных виновников преступления. Я тешу себя надеждой, что и мое частное мнение окажется ближе к истине, чем толкование Б.А. Рыбакова, Т.Н. Никольской, Е.А. Рыбиной, А.А. Медынцевой, Е.А. Мельниковой, М.А. Тихановой и ряда других эпиграфистов-историков. И потому решаюсь публиковать эту книгу, рассчитанную на широкого читателя прежде, чем публикую соответствующую монографию.
На чем основана моя уверенность в собственной правоте? Во-первых, на знании руницы, добытом долгим и упорным трудом, а также на своем опыте, отшлифованном чтением порядка двух тысяч документов. Во-вторых, на новом, еще не применявшемся прежде подходе. Поэтому в данной главе прежде всего я хочу описать свой метод (вовсе не дедуктивный метод Холмса, но тоже основанный на собирании и анализе на первый взгляд несущественных деталей), который уже отличается от того, что принято в славянской эпиграфике, хотя сначала никакого отличия не было вовсе. Просто каждый десяток прочитанных надписей не только прибавляет мастерства чтения, но и совершенствует методику, а это приводит к новым результатам. В-третьих, на анализе возражений, идущих от профессиональных эпиграфистов. Этой стороне дела я тоже уделяю достаточное внимание.
Я себя не отделяю от современных мне исследователей, которым я первоначально очень уступал, да и начал я вовсе не с погружения в богатство словесной письменной культуры русского средневековья. По образованию я физик, по второму образованию — филолог, но больше четверти века преподаю в вузе философию. Стартовые условия, прямо скажем, в глазах историков просто никудышные. Недавно мне попалась на глаза статья О.М. Давудова, начинающаяся как раз с рассмотрения новых взглядов на историю последних лет, правда, применительно к истории Дагестана — но, разумеется, пример имеет более широкий смысл. « Отсутствие цензуры привело к тому, что пропагандируются самые сумасбродные идеи, издается все, что угодно, в том числе и ложь, облаченная в респектабельные монографии. Создаются исторические мифы и легенды... Причем в роли «гениальных» историков-реформаторов и смелых «открывателей» выступают физики, химики, литературоведы, учителя школ, преподающие различные неисторические дисциплины, то есть люди, не получившие признания в области своей квалификации и далекие от исторической науки, не обремененные основами исторических знаний, не владеющие исторической терминологией и методологией. История, как и естественные науки, сложнейшая наука, она — не ремесло физика, химика, литератора, математика « 6. Этот пассаж, эдакая филиппика в пользу того, чтобы каждый занимался своим ремеслом, а еще лучше в условиях цензуры, отражает растерянность историков, попавших из оранжерейных условий, в которых они с удовольствием занимались своим делом в годы советской власти, в новый мир — в условия демократии, где каждый волен высказывать свое мнение. Раньше физиков и химиков на пушечный выстрел не подпускали к такой идеологической науке, как история, ибо последняя должны была доказывать, что существующая форма правления и существующие исторические события — наилучшие из возможных. Поэтому студентов принимали на исторические факультеты по рекомендациям районных комитетов ВЛКСМ, а за наличие «идеологических диверсий» в статьях, то есть за любое отклонение от «генеральной линии» можно было лишиться партбилета со всеми вытекающими отсюда последствиями, и прежде всего — с запретом занимться любимой наукой. Ибо существовала единственно верная историческая методология — марксистско-ленинская (уж как философ я-то это знаю не по наслышке). Теперь же — дело иное. Многовековое отсутствие публичной исторической критики (а такая критика имеет право на существование подобно критике художественной) привело к тому, что научная общественность, видя шаткость ряда имеющихся научных положений исторической науки, пытается их преодолеть на основе иной терминологии и иной методологии.
Положение исторической дисциплины, как, впрочем, и философии не сопоставимо с положением естественных наук. У нас не болит сердце оттого, что Ньютон понимал силу (одно из фундаментальных физических понятий) как произведение массы на ускорение, Аристотель — как произведение массы на скорость, а Гук — как произведение массы на смещение тела (скорость — это первая производная от смещения тела, а ускорение — вторая производная от него же по времени). Иными словами, мы не печалимся по поводу того, какова природа физической силы и какой математический формализм следует подвести под эту величину. Но я являюсь гражданином своей страны и представителем своего народа, и когда историки утверждают, что Россия, призвав Рюрика, взяла свою государственность от варягов (у которых ее в то время скорее всего и не было), или, что до святых равноапостольных Кирилла и Мефодия мои предки не могли писать и читать по-русски, (а историки предлагают нам считать, что русские пользовались греческими или латинскими буквами), такая мягко говоря неправда от лица исторической науки причиняет мне настоящие страдания. И если историки сами не желают исправить вред, наносимый их ложью, я просто вынужден взяться за перо, чтобы утвердить истину, независимо от того, кто я — физик, литератор или бухгалтер. Но таково положение дел и в любой другой профессии. «Беда, коль сапоги начнет тачть пирожник, а пироги печи сапожник», — сказал наш знаменитый баснописец. И это абсолютно верно, но лишь до той поры, пока сапоги можно носить, а пироги — поедать. Если же сапоги не налезают на ноги, а пироги оказываются несъедобными, сапожники будут вынуждены печь для себя и пироги, а пирожники — тачать сапоги, хотя, разумеется, худшего качества, чем это могли бы сделать профессионалы. Так что историкам следует прежде всего посожалеть не об отсутствии цензуры и возврате к оранжерейным условиям, а об искоренении ими же созданных в угоду тому или иному политическому заказу исторических мифов. Вот тогда научная общественность займется своим ремеслом, не претендуя на область историографии.
Заметим, что в желании обидеть оппонентов О.М. Давудов подчеркивает, что в качестве критиков историков выступают якобы люди «не получившие признания в области своей квалификации». Возможно, что есть и такие, однако, как мне кажется, тут историк перегибает палку. Д.М. Володихин, критикуя одного из математиков, получивших признание в собственной профессии, А.Т. Фоменко, вместе с тем пишет: « Между тем в России математические, и в частности компьютерные методы применяются в исторических исслдованиях традиционно; историческая наука вот уже несколько десятилетий как признала их родными; известнейшие специалисты (такие как ныне покойный И.Д. Ковальченко, Л.В. Милов, Б.М. Клосс) широко использовали математическую статистику в своих работах; наконец, восемь лет как функционирует отечественная ассоциация «История и компьютер», которая к октябрю 1999 года объединяла полторы сотни ученых со всех концов страны» 7. Поэтому протест против деятельности математиков в области исторической науки мне не понятен. Математики могут быть разными, как получившими признание в собственной науке, так и не получившие, и желание заняться изучением истории вовсе не говорит о том, что эти люди не состоялись как математики. Равно как и то, что получение признания в математике еще не говорит за то, что эти же люди получат признание у историков; а приведенная цитата свидетельствует о том, что есть полторы сотни математиков, весьма уважаемых историками. И то, что они математики, нисколько не умаляет их вклада в историческую дисциплину.
Точно также непонятны претензии О.М. Давудова и к физикам. Мне, например, очень нравится книга П.А. Ваганова «Физики дописывают историю», напечатанную от имени ЛГУ под редакцией доктора исторических наук Я.А. Шера8. Приводятся примеры весьма плодотворного «вмешательства» физики в эту гуманитарную область знания, когда с одной стороны, уточнялись исторические датировки, а с другой стороны, разоблачались подделки исторических памятников. Опять-таки, речь идет о плодотворном сотрудничестве. Вместе с тем, разоблачение любой подделки связано с определенными небольшими научными скандалами с той группой историков, которые признали фальшивку за историческую реликвию. Но историческая наука от разоблачения очередной фальсификации только выигрывает. Кстати, фальсиикации существуют во всех науках, как вольные, так и невольные. В свое время методами спектрального анализа были открыты не только такие химические элементы как, например, гелий, но и такие как короний и небулий. Правда, два последних вскоре «закрыли», ибо оказалось, что они представляют собой не новые элементы, а особые высокоионизированные состояния уже известных элементов. И оттого, что эти два новоявленных элемента были исключены из Периодической системы и физика, и химия только выиграла. Так что претензии к физикам от лица историка неоправданны. Физика может в ряде направлений помочь истории.
Не могу я принять такого обвинения и на свой счет, поскольку как философ я более четверти века преподаю философию, являюсь доктором наук и профессором, действительным членом ряда научных академий, в том числе и РАЕН, автором более 280 работ, научным руководителем нескольких аспирантов, часть которых уже стала кандидатами философских наук. Полагаю, что не всякий из моих коллег столь же успешно состоялся в своей профессии.
Неверно было бы думать, что в области естественных наук отсутствуют та же широкая общественность, которая теперь заявила о себе в исторической науки. Я много лет был секретарем группы философских проблем физики при Московском обществе испытателей природы, и передо мной прошла череда инженеров, геологов, биологов, математиков, отставных военных, которые были недовольны трактовкой ряда физических понятий. И я не могу сказать, что они «пропагандировали самые сумасбродные идеи», хотя их взгляды расходились с точкой зрения официальной физики. Так, инженер Лев Александрович Дружкин, бывший руководителем секции физики МОИП, исследовал продольные электромагнитные волны и писал о сложном устройстве фотона («миф» с точки зрения официальной науки), а другой инженер, Владимир Акимович Ацюковский, развивал положения об эфиродинамике, которая на базе известных положений гидромеханики более успешно объясняла ряд электродинамических и квантовомеханических явлений. И тут тоже с позиций официальной физической доктрины он занимался «лженаукой», за что и был изгнан из МОИП. Ныне эфиродинамика вылилась в новое направление физики и постепенно получает все более широкое признание. Поэтому необремененность рядом положений исторической науки может иметь не только негативный, но и позитивный смысл как основа свежего взгляда, нетрадиционного и потому довольно перспективного нового подхода. Так что сетования традиционного историка я могу понять лишь в одном смысле — как сожаление об утрате монополии на то, что считать истиной и как неподготовленность к условиям конкуренции. Казалось бы, о чем здесь сожалеть? Если оппонент имеет более низкую научную квалификацию, то нет особых проблем в том, чтобы аргументированно доказать свою точку зрения. Но ее следует теперь именно доказывать, а не просто декларировать от лица государства, и вот именно это создало определенный дискомфорт.
Следует заметить, что и физика, и математика требует необычайно высокой квалификации исследователя в области научного языка, крайне отточенного использования терминологии, создания необычайно точных определений, где не может быть ни одного лишнего слова. Такого уровня языка в исторической науки нет, там существует масса двусмысленностей и неоднозначностей. Поэтому приход физиков и математиков в историческую дисциплину — это не нашествие варваров, а визит крайне искушенных специалистов, которые могут обогатить данную отрасль знания. К тому же в наши дни любая наука становится комплексной и требует для движения вперед привлечения ряда положений из других наук. Историческая статистика немыслима без математической статистики; к методам датировки в истории относятся как геологический стратиграфический подход, так и чисто физический радиоуглеродный анализ. Так что отмахнуться от прихода в историческую науку представителей других научных дисциплин не только не удастся, но и в принципе неоправданно.
Особенно это касается внедрения в исторические исследования эпиграфики, которая позволяет читать надписи, современные изучаемым историческим памятникам. Пока что сведения, получаемые таким путем, историкам заменить нечем, и их важность для понимания исторических процессов трудно переоценить. И именно здесь, на мой взгляд, у отечественных историков имеется огромное отставание от мирового уровня, которое они не только не хотят признавать, но даже не замечают.
Знакомство с эпиграфикой началось у меня с чтения книг по дешифровкам древних систем письма. Свою роль сыграли и книга К. Керама9, которую я приобрел еще в юности, и брошюры А.А. Молчанова о таинственных письменах первых европейцев10, и сборник о тайнах древних письмен и проблемах дешифровки под редакцией И.М. Дьяконова11. Но радость от успехов эпиграфистов прошлого и настоящего была, так сказать, просто результатом одного из многих увлечений. Другим увлечением я считаю то, что я любил разгадывать кроссворды и сканворды, получая от этого интеллектуальное наслаждение — а ведь это сродни дешифровкам неизвестной письменности.
Переломным этапом для меня стало знакомство о статьей Г.С. Гриневича в журнале «Русская мысль» за 1991 год12 и с его монографией 1993 года13. Из этих публикаций я узнал, что помимо изучавшихся мной на филологическом факультете МГУ (на отделении русской филологии) кириллицы и глаголицы существует славянское слоговое письмо, которое другие эпиграфисты называют руница, что оно поддается дешифровке, и что отдельные фрагменты прочитанных текстов звучат вполне осмысленно. Правда, под обаянием статьи я находился всего две недели, воодушевившись мнимой простотой чтения руницы настолько, что сразу принялся искать в своей библиотеке еще непрочитанные надписи; но первые же попытки самостоятельного чтения показали ограниченность предложенного Г.С. Гриневичем силлабария, а выходы этого исследователя за пределы восточнославянских примеров обнаружили его полную произвольность и бездоказательность. Да и из приблизительно 20 примеров по археологическим находкам восточных славян верный смысл был угадан всего в 2 случаях. По мере нахождения все новых ткстов, неизвестных Гриневичу, я встречал все новые знаки, неизвестные ему и, напротив, убеждался в ложности ряда предложенных им графем, пока не понял, что данный исследователь опубликовал лишь первые опыты, выдав их за окончательный результат. С этого момента эпиграфист-любитель Геннадий Станиславович Гриневич перестал быть для меня авторитетом, хотя и остался в моей памяти первопроходцем. И поэтому его монография, вышедшая в 1993 году, меня не столько порадовала, сколько удивила: в ней не было ни одного нового примера по восточнославянским надписям, зато присутствовали совершенно фантастические и нереальные экскурсы в письменности других народов. Что же касается его работы над славянскими текстами — в монографии имелась лишь слабая попытка найти хоть какое-то оправдание нелепым чтениям надписей (без исправления самих чтений), уже опубликованных в его предыдущей статье. Зато приводились популярные и достаточно известные сведения по истории эпиграфики, но без его собственного отношения к ним, из чего его собственная позиция оставалась неясной. Затем мне дали рукописный вариант списка литературы, который отсутствовал в первом издании монографии, и в нем преобладали публикации популярного характера, а ссылки на иностранные работы были даны с ошибками. И это не обычные компьютерные сбои при переходе из программы в программу, а просто элементарное незнание иностранных языков. Для эпиграфиста-языковеда это уже более, чем странно.
Тогда же мне пришла в голову мысль, что этот исследователь, увлекшись самой возможностью читать древние славянские надписи, тоже фантазирует, но не так, как в отношении неславянских надписей.. Это означает, что будучи в принципе правым по поводу слогового чтения текстов, он остановился на полпути и, создав приблизительный силлабарий (частично из славянских, в значительной части из неславянских знаков), с помощью этого весьма несовершенного инструмента попытался читать ряд текстов, достаточно вольно обращаясь с их графемами. Так что если при чтении неславянских текстов получались загадочные стихи, вполне достойные Алисы из страны чудес, например, а вети ени / я сини жега / е гонря якы / и е е еси / и еси баи / то и те зъи / я сини жету / хыть руй же тезъи / то кылу и, то при дешифровке славянских строк степень фантазирования резко снижалась. Скажем, вместо слова КАВЕМЪСЯ (то есть КАЕМСЯ) ое прочитал КАВЕДИЕ (что понял как КАМЕННОЕ ИЗВАЯНИЕ). Иными словами, из 4 слогов два прочитагы верно. Из этого следовало, что понятие «фантазии» не всегда и не в полной мере применимо к результатам дешифровок, и что количества вымысла по мере совершенствования мастерства исследователя довольно ощутимо снижается. Вместо черно-белого восприятия чужого творчества необходимо создавать более тонкую картину с полутонами.
По мере знакомства с материалом меня удивило некоторое непонятное противоречие. С одной стороны, ни я, ни Г.С. Гриневич, ни более ранние исследователи, державшие в руках надписи руницы, не были первыми, кто обратил внимание на то, что на Руси встречаются надписи со знаками крайне странного вида, часть которых напоминает буквы известных алфавитов, но основная масса настолько своеобразна, что спутать эти графические начертания с какими-то другими совершенно невозможно. Не боясь преувеличения скажу, что на них обратили внимание несколько десятков археологов и едва ли не каждый второй крупный, а некоторые, типа Городцова, Самоквасова или Монгайта даже упоминали о них в печати. Кроме того, насчитывалось не менее десятка эпиграфистов (я их подробно рассмотрел в своих монографиях), которые пытались прочитать эти знаки (впрочем, без особого успеха). С другой стороны, большинство их коллег, которые тоже держали в руках находки с аналогичными надписями, резко возражали против наличия на Руси или в других славянских странах какой-либо докирилловской письменности. И тем более странным было видеть, как издевательски-негативно они относились ко всяким попыткам прочитать непонятные знаки. Почему-то на самом верху академического Олимпа они предпочитали одергивать всех тех энтузиастов, которые хотя бы как-то приблизились к разгадке значения этой странной письменности. Казалось бы, таких людей следовало поощрять, ибо в случае успеха можно было бы показать духовное величие Руси на ранних этапах ее истории; в случае же неуспеха списать неудачу за счет молодости или неопытности автора. Для маститых ученых это беспройгрышная игра.
Ан нет — не тут-то было! Академик Б.А. Рыбаков собственноручно подписал статью, направленную против молодого ученого Н.В. Энговатова, только подошедшего в начале 60-х годов ХХ века к проблеме существования неизвестного славянского письма, и не определившего верно ни одного знака, даже не имевшего представления о слоговом его характере. Ученого «высекли» и в Институте русского языка, и в Институте археологии, и в Институте славяноведения. Увидев столь неадекватную реакцию на свои изыскания, молодой человек застрелился. Правда, когда в 1999 году я напомнил Борису Александровичу об этом эпизоде, он посожалел и сослался на то, что он только подписал статью, которую ему принес В.Л. Янин. Однако, когда я напомнил Борису Александровичу более позднее его выступление на одном из конгрессов славистов, где он повторил свой тезис о том, что романтика славянских древностей толкает ряд энтузиастов на сомнительные изыскания в области письменности, назвал несколько фамилий, и, в частности, одного поляка, занимавшегося исследованием «прапольской азбуки», он ответил, что этого уже не помнит. Вроятно, не помнил своих «подвигов» и другой академик, о котором укрепилось мнение как о «совести» нашей науки, Д.С. Лихачев, который организовал отрицательные отзывы на работы ленинградца Николая Андреевича Константинова, первого человека, который стал читать «приднепровские знаки» слоговым способом в 1963 году. Могу сослаться и на собственный небольшой опыт, когда академик Олег Николаевич Трубачев, симпатизировавший мне как человеку, отказался пропустить мой доклад на Национальную конференцию к 13-му Международному конгрессу славистов, посчитав мою тему «сомнительной». Из этого небольшого списка академиков вовсе не следует, что так думают только они; они лишь озвучили то, что думают многие «профессионалы». И я тем самым вовсе не хочу сказать, что перечислил неких «гонителей передовой научной мысли». Вовсе нет! Я очень уважаю этих ученых, внесших большой вклад в отечественную науку; кроме того, они очень достойно вели себя и в плане научной этики, помогая молодым специалистам встать на ноги. Тогда откуда же такая охранительная реакция «тащить и не пущать»? Почему они еще на дальних подступах к проблемам третьей славянской письменности вели прицельный огонь на поражение? Почему по крайней мере не отмалчивались?
Нечего и говорить, что если академики со свойственным им тактом лишь выражают сомнения в возможности существования иных типов славянского письма (а такого сомнения в печатном виде вполне достаточно, чтобы сломать начинающему ученому научную карьеру), то рядовые доктора наук высказываются куда более откровенно. Для них любой человек, который только заикается о существовании иной системы славянского письма, объявляется безудержным фантазером. — Я по наивности этого не знал, и был очень удивлен, когда на своем сообщении в Институте археологии в 1996 году услышал от археолога-востоковеда Е.В. Антоновой мнение, что мои откровения вряд ли кому нужны — кроме них есть же настоящая наука! Буквально то же мнение было повторено совсем недавно, как раз на той Национальной конференции, куда меня не допустил О.Н. Трубачев, но где я все-таки выступил, из уст уважаемого эпиграфиста Т.В. Рождественской: «Это фантазии, а не наука !» Еще раньше лет на 10, правда, не в мой адрес, а в адрес самой проблематики руницы (я тогда только подбирался к собственным исследованиям) высказадась Е.А. Мельникова: «Зачем это, ведь существует наука !» Короче говоря, читать кириллицу — это наука; читать глаголицу — тоже наука, даже читать германские руны на славянских изделиях — вообще высочайшая наука; читать руницу — это фантазирование.
Я только что продемонстрировал фантазии Г.С. Гриневича разного уровня — и безудержную, и на 50% вовсе не фантазию. Честно говоря, я ждал того же и от эпиграфистов: они раскритикуют одни мои дешифровки, несколько пожурят другие и сочтут приемлемыми третьи. Однако произошло нечто иное: они даже и смотреть не желали на конкретные результаты, будучи убеждены, что здесь всё — ложь и обман. Это мне напомнило гонения на астрономию со стороны церкви, когда стало ясным, что на Солнце имеюися пятна. Астрономы предложили священнослужителям самим взглянуть через телескоп на наше светило. Но гонители ответили, что поскольку телескоп — сатанинское изобретение, они в него смогут увидеть не только пятна на Солнце, но и черта с рожками, и смотреть дружно отказались. Так впервые я столкнулся с тем, что наука, которая себя демонстрировала как объективная и тонкая, продемонстрировала откровенный субъективизм и очень грубый подход. Получалось, что не только на Солнце есть пятна, ощутимые дефекты заметны и в современной эпиграфике.
Поначалу это сбивает с толку. Скажем, на мече Х века из Киевского национального музея истории14 начертано на обеих сторонах 
, что я читаю СЛАВ(А) ЛЮДОДЬШЕ (вариант ЛЮДОДЮШЕ). Но это, оказывается, фантазия. С точки зрения «строгой науки» надо читать только первую часть, СЛАВ(А). О второй части лучше вообще ничего говорить, или, как поступила А.А. Медынцева, взять и перевернуть ее вверх ногами, 
, а затем прочитать МИРЪ. Но ведь две вертикальных палочки не И, третий знак — не Р, а четвертый уж тем более не Ъ! Это неважно! Над знаками можно издеваться как угодно, лишь бы подогнать их под кириллицу. И это тем более удивительно, что на другом мече примерно того же времени и той же мастерской начертано 
(именно так, с большими пропусками между буквами), где первую часть та же А.А. Медынцева читает ЛЮДОТА или ЛЮДОША (не обращая внимание на то, что в пробел между О и А должна поместиться не одна, а 2-3 буквы) 15. Следовательно, теперь очень похожее имя ЛЮДОТА или ЛЮДОША звучит вполне научно! Получается, что в одном месте слово ЛЮДОДЬША читать ни в коем случае нельзя, на его месте надо читать некоторую абракадабру ЛЮДОМИРЪ, а на другом месте читать ЛЮДОТА или ЛЮДОТА не только можно, но и вполне научно! Более того, никто не спросил у А.А. Медынцевой, что означает Людота или Людоша — наука имеет право не объяснять! А вот я, как фантазер, на своем выступлении получил вопрос, что означает ЛЮДОДЬША, на который как за неимением времени, так и потому, что прежде не задумывался, ответил, что «не знаю». Это было явно не в мою пользу! Я, хотя и фантазер, должен был оказаться научнее науки, и дать ответ на то, на что наука его еще не дала. И я вполне способен дать такой ответ. Тут мы имеем дело с западноевропейским мужским именем, которое в Италии звучит как Лодовико, во Франции — как Людовик, в Германии — как Людвиг. На Руси, судя по чтению, его полная форма звучала как Людодик, искаженное Людовик (на Руси, как и в других странах, собственные имена изменяются, например, Георгий-Гюргий-Юрий или Георгий-Егор; Иоганн-Иван; Иосиф-Осип, Константин-Коснятин и т.д.). А далее по словообразовательной модели Татьяна-Таня-Танюша или Иван-Ваня-Ванюша можно образовать словоформы Людодик-Людодя-Людодюша или Людодьша. Но не Людота и не Людоша, подобно тому, как от имен Татьяны и Ивана нет уменьшительных вариантов Таты и Ваты или Таши и Ваши. — С точки зрения же «строгой науки» все, что говорит А.А. Медынцева, доктор исторических наук, научный сотрудник Института археологии РАН — святая истинная правда, и если есть Людота, значит должны быть Таты и Ваты, а если есть Людоша — значит, должны существовать Таши и Ваши. Такова «наука». А русский Людовик как Людодик — это мои фантазии, очевидно, равно как Танюши и Ванюши. Я не мог такого вычитать из руничной части надписи, поскольку никакой руницы нет! Она — моя фантазия!
Точно так же и надпись на новгородской грамоте № 89, где начертано 
, то есть НА, затем по ошибке помещен слоговой знак W со значением ШЕ, наконец И, я читаю единственно возможный вариант НАШЕЙ (имеется в виду какой-то предмет женского рода, принадлежавший автору надписи). Но это, оказывается, тоже — мои фантазии! А.В. Арциховский полагал, что грамота « по-видимому, недописана» (хотя справа и слева — огромные поля, показывающие, что если бы автор надписи захотел писать дальше, у него нашлось бы место. Так что перед нами на самом деле законченный документ), и что « имеются лишь буквы ИМЮН» 16. Не правда ли, какая вдруг выглянула глубина «строгой эпиграфической науки» ! Как ловко прочитано! Это не какие-то там фантазии насчет НАШЕЙ — это ИМЮН! Правда, остается небольшой вопрос, так, сущая мелочь — что означает это самое слово ИМЮН? Может быть, это имя собствнное? Или название месяца? Или какой-то предмет? Но какое нам, в сущности, до этого дело! Это фантазеры вроде меня просто обязаны объяснять каждый свой шаг, будто на допросе в милиции, для строгой науки объяснения вовсе необязательны. Сказано ИМЮН — значит, ИМЮН! И не беда, что надпись повернута вверх ногами, 
, и прочитана задом наперед, так что перевернутая буква А, 
, почему-то была прочитана как Ю. Вот такие чудеса в решете! Хотите быть представителями науки? Тогда читайте все непонятные надписи кверху ногами и задом наперед, и тогда вам обеспечены и ИМЮНЫ вместо слова НАША, и ЛЮДОМИРЫ вместо ЛЮДОВИКОВ. А нормальное, непредвзятой чтение — это, конечно же, дикая фантазия далекого от настоящей науки человека вроде меня.
Это мне напомнило предположения моей дочери насчет того, что я специально выдумал так называемый «немецкий язык», чтобы помучать ее в детстве. И даже книжки соответствующие напечатал, изверг! Очевидно, я также выдумал и руницу! (Честно говоря, такая постановка вопроса мне очень льстит). Возможно, что я же выдумал и имя Людовик, чтобы подразнить специалистов.
« Что за перевернутый мир у этих эпиграфистов, — может воскликнуть изумленный и непредубежденный читатель. — Получается, что отсутствие чтения или чтение с ошибками выдается за науку, а правильное чтение — за фантазию! Отчего же их мир поставлен с ног на голову? Ведь невеждой называют именно того, кто не знает, а вовсе не того, кто знает и умеет!» — Вот именно! Я, хотя фантазер, но правильно читаю, и даю объяснения, тогда как «строгая наука» не делает ни того, ни другого. Но ее ни в невежестве, ни в фантазиях не обвиняют. И такая двойная мораль существует потому, что эпиграфисты для РАН — свои, а я для них — чужой. И чужой даже не потому, что пришел из другой науки, а потому, что стою на иных позициях.
Суть такого положения вещей блестяще вскрыл гениальный сатирик Ярослав Гашек. Приведу его неумирающие строки. « Судебная медицинская комиссия, которая должна была установить, может ли Швейк, имея ввиду его психическое состояние, нести ответственность за все те преступления, в которых он обвиняется, состояла из трех совершенно серьезных господ, причем взгляды одного совершенно расходились со взглядами двух других. Здесь были представлены три разные школы психиатров. И если в случае со Швейком три противоположных научных лагеря пришли к полному соглашению, то это следует объяснить единственно тем огромным впечатлением, которое произвел Швейк на всю комиссию, когда, войдя в зал, где должно было происходить исследование его психического состояния, и заметив на стене портрет австрийского императора, громко воскликнул: «Господа, да здравствует государь имератор Франц-Иосиф Первый!» Дело было совершенно ясно...
После ухода Швейка коллегия трех пришла к единодушному выводу: Швейк круглый дурак и идиот согласно всем законам природы, открытым знаменитыми учеными психиатрами» 17. Комизм данного отрывка заключается в том, что Швейк просто выполнил норму, существовавшую в его время. Однако, поскольку отношение большей части общества того времени к Францу-Иосифу было не лучшим, то нормальное поведение будущего бравого солдата показалось психиатрам идиотичным. Конечно, над этими предложениями можно похихикать (я помню свою юность, когда первое прочтение данных строк вызывло у меня гомерический хохот, и я позже много раз перечитывал это гениальное место), но можно и задуматься над вопросом, долго ли просуществует государство, презирающее своего монарха. История дала на него ответ: Австро-Венгрия развалилась после Первой мировой войны. Кстати, долго ли просуществует эпиграфика в ее нынешнем состоянии, если нормальные чтения объявляются фантазиями, а очень корявые или откровенно никудышные — достижениями «серьезной науки»?
К чему я привел данный эпизод? Да просто к тому, что в последнее время я все чаще кажусь себе эдаким Швейком, которому солидные люди, эпиграфисты, позволяют заниматься разными благоглупостями, типа чтения текстов, написанных слоговым или смешанным письмом, или типа чтения надписей, не очень красиво написанных кириллицей. Конечно, каждому здравомыслящему человеку ясно, что у меня имеется своего рода тихое помешательство, эдакий бзык, вроде швейковского, если написаны слова НАШЕЙ и ЛЮДОДЬША, то читать это столь же идиотично, как выказать почтение к портрету царствующего монарха. Солидный человек, зная помимо нормы еще и правила хорошего тона (а Марк Твен утверждал, что помимо прав у каждого человека должен быть еще и здравый смысл, чтобы ими не пользоваться), должен либо промолчать (что будет очень вежливо), либо, распустившись до того, что посмеет в упор заметить надпись, должен глубокомысленно проблеять, что надпись неясна, хотя каждый знак выглядит до предела отчетливо. Короче говоря, я ляпаю правду-матку в глаза, как будто меня об этом кто-то просит, вовсе не занимаясь научным политесом.
Ну, а как надо поступать, если не хочется читать задом наперед и кверху ногами, чтобы вычитать нечто вроде ИМЮНА? У эпиграфистов на это есть несколько ответов: 1) вовсе не заметить знаки. Так поступила, например, смело сказавшая мне в глаза, что я фантазер представительница той самой «науки» Татьяна Викторона Рождественская. Опубликовав ряд граффити на стенах православных храмов, она, в частности, поместила прорись и граффито XII века на стене Софийского собора Полоцка18, 
. В принципе, эпиграфист обязан прочитать надпись, хотя бы кирилловскую часть. Но если прочитать слово ПЕТЪРЪМА, то надо прочитать и предыдущая часть, чего «серьезный специалист» делать не умеет. Конечно же в данном случае она поступает сугубо научно, а вот я, читая ОТЦА САКОВА ПЕТИРИМА, явно валяю дурака. Нет тут никакого СВЯТОГО ОТЦА, нет фамилии САКОВА и вообще нет даже кирилловской надписи ПЕТЪРЪМА. Все это от лукавого! 2) — посчитать, что перед нами «буквообразные знаки», то есть знаки, только напоминающие буквы, но ими не являющиеся. А еще лучше 3) — сказать, что перед нами какие-то «тамгообразные знаки», поскольку в таком случае читателю не придет в голову даже простенькая мысль о том, что если знаки «буквообразны», значит, они что-то могут обозначать. Согласно современной эпиграфики все знаки рядом с кириллицей — это случайные царапины, тамги, знаки собственности, но абсолютно ничего читаемого!
Теперь я постараюсь объяснить, каким образом эпиграфика дошла до жизни такой. Вообще говоря, не только у живых существ, но и у научных коллективов, а также у разных направлений науки существует инстинкт самосохранения. Если бы его не было, многие научные дисциплины были бы разорваны на части и проглочены смежными направлениями науки. Наука системна, и страдает не только от утраты какой-то своей части, но и от добавления чего-то нового. Еще в своей кандидатской диссертации по философии я показал, что любой индивидум (латинская калька от греческого слова атом) не только оправдывает свое название, «неделимое», но одновременно является и инкомпонатом (калька со слова асинт), то есть «несочетаемым» — иными словами, он может погибнуть, как погибает человек, которому пришивают чужой орган (его отторгает собственная иммунная система организма). В данном случае, чтобы не погибла славянская эпиграфика от добавления в нее любой новой письменной системы и высказываются отрицательные суждения о самой такой возможности.
В самом деле, встанем на секунду на мою точку зрения. Признав, что я не фантазер, надо согласиться с тем, что приведенные научные ляпы вроде ИМЮНА, ЛЮДОМИРА и непрочитанного ОТЦА САКОВА ПЕТИРИМА --- продукт научной недобросовестности современных эпиграфистов, то есть поставить им по их специальности «двойку». Конечно, таких примеров немного, но они есть. И при этом мало утешает то, что в других случаях они оказываются на высоте. Другие случаи — это как раз отсутствие в надписях руницы, хотя и тут подчас не читается даже кириллица. Уже само это признание больно бьет по авторитету «специалистов». Но дальше потянется шлейф и других ляпсусов, а затем придется вспомнить, что руница долго не признавалась, не замечалась в упор, ее стремились опорочить и оболгать. Следовательно, речь идет уже не просто об отдельных просчетах, но и о целиком неверной позиции. Получится, что эпиграфисты многие десятилетия отстаивали антинаучную точку зрения, и что как раз они, а не фантазеры ставили палки в колеса научного прогресса. И что поэтому их престиж — отчасти дутый. Так что признав мою правоту, они должны будут признать собственную неправоту. Разумеется, на такое моральное самоубийство они не пойдут.
Развитие науки пойдет по иному сценарию, уже опробованному в политике. В конце 80-х годов, когда советская власть сдавала одну позицию за другой, наивно казалось, что когда восторжествует демократия, придут новые люди — те самые, которые боролись с коммунистической идеологией. Получилось же совсем не так. Первым «демократическим» президентом СССР стал бывший секретарь Ставропольского обкома КПСС М.С. Горбачев, а первым президентом «демократической России» — бывший секретарь Свердловского обкома КПСС Б.Н. Ельцын. Да и новые русские миллионеры на поверку оказались выходцами — кто из аппарата ЦК КПСС, кто из партийно-правительственной номенклатуры. И никакие их критики на поверхности не объявились. То же, очевидно, ожидает и эпиграфику: сначала эти самые «поборники строгой науки», чтобы не выглядеть глупо, начнут для себя читать руницу по моим рецептам, все еще публично обвиняя меня в безудержном фантазировании, а затем в определенный момент времени (хотелось бы до него дожить), не только признают руницу публично (но тихо, без излишнего шума), но еще и начнут всех уверять, что они-де всегда стояли на признании слогового письма, но что-то от них независящее было не так (не та эпоха, не то время, невозможность свободного изложения своих взглядов и т.д.). А их нынешние горячие протесты по большей части забудутся, или будут вспоминаться как примеры милых шуток, имеющих совсем иную мотивировку — например, направленную на еще большую точность моих чтений.
Я описал это довольно подробно для того, чтобы читатель не искал чтения руницы в работах других современных эпиграфистов. И для того, чтобы понять, что он не найдет в их трудах и ее упоминания, а уж если где-то и отыщется вскользь оброненное слово в ее адрес, то скорее всего, это будет «фантазия дилетантов».
На этом завершился мой первый этап исследований, связанный как с чтением явных надписей, так и с выяснением истории отношений двух ветвей эпиграфики — кирилловской, считающей себя «наукой», и руничной, идущей от любителей и объявленной «ненаучной фантазией». Отойдя от Г.С. Гриневича, я доверился уже не эпиграфистам, но одной из категорий профессионалов-историков, а именно археологам, и стал выискивать из монографий, в том числе и прошлого века, журнала «Советская археология» и «Кратких сообщений» Института археологии, а также из сборников «Археологические открытия» иллюстрации, где ученые сообщали о странных надписях, совершенно нечитаемых. Таких надписей, не очень интересных в целом, обнаружилось не более нескольких десятков. Мне наивно казалось, что если уж сами археологи указывают на существование каких-то некирилловских надписей на славянских изделиях, то эпиграфисты будут обязаны с этим считаться.
Так что дело оставалось за малым: пролистать археологическую литературу и найти нужное число примеров. Тут я действовал в том же ключе, что и мой предшественник Г.С. Гриневич, только более настойчиво, и более аккуратно, не набрасываясь на надписи неславянского происхождения, что существенно расширило число именно славянских находок. Так было до чтения статьи М.К. Каргера19, посвященной древнему Киеву; в статье о результатах находок на древнем пожарище имелась иллюстрация в виде сосуда с надписями, о которых археолог ни звуком не обмолвился, хотя все знаки были похожи на буквы кириллицы и прекрасно читались. Меня молчание археолога не столько озадачило, сколько немного обидело, поскольку надпись была видна, что называется, невооруженным взглядом. До сих пор я не думал, что и археологи могут в упор не видеть руницу на находках, обнаруженных и описанных ими же самими.
Надпись гласила ЗЬНСЛТ. Я понял, что это — не буквы, а знаки руницы, и прочитал ЗЕРЕНЪ СЬ ЛЕТА или ЗЕРЬНЫ СЬ ЛЕТА. Тут мне стало понятно, почему археолог ничего не стал говорить об этом: ему тоже было ясно, что это не буквы, но что это могло быть еще — ему обсуждать не было смысла, ибо втягиваться в сомнительные дискуссии о якобы иной письменности на Руси ему было ни к чему. Проще было промолчать. И он промолчал. Но с этого момента (а это произошло в середине июня 1994 года) и археологи перестали быть для меня авторитетом. Более того, они для меня разделились на «молчальников» и «охальников». Первые просто ничего не говорили о каких-либо неизвестных знаках, а если они и встречались, то при фотографировании тень падала на них так, что обычный взгляд ничего не обнаруживал. Так, например, поступал Б.А. Колчин или тот же М.К. Каргер (к счастью, оба были в этом отношении непоследовательны). Другие, как, например, А. В. Арциховский, очень сердились на нечитаемые знаки и придумывали им разные объяснения, например, «проба пера» или «машинальные чертежи во время скучных лекций». Т.Н. Никольская не сердилась, но относила нечитаемые знаки к чужим письменностям, отчего родные изделия объявлялись предметом импорта, например, грошевые глиняные иконки. Е.А. Рыбина пошла еще дальше и объявила нечитаемые знаки хаус- и хофмарками наподобие немецких. В этом она следовала за А. Котляревским, объявившим в небольшой брошюре на немецком языке «Археологические стружки» (Дорпат, 1871) кресты Изборска и подобные начертания «знаками собственности». Это был очень удобный способ, чтобы «охальники» стали «молчальниками», но под благовидным предлогом: знаки собственности не имеют чтения. Шире всего такой благородной «фигурой умолчания» воспользовался Б.А. Рыбаков, узаконивший ее в свое статье 1940 года20. После него и остальные археологи перестали комментировать обнаруженные на находках знаки.
По сути дела, я тут кратко пересказываю историю «презумпции виновности» руницы, которую уже излагал в моих предыдущих публикациях. Вообще говоря, когда Х.М. Френ, академик Петербургской Академии наук в 1936 году опубликовал первую надпись на рунице21, он полагал, что она сделана синайским письмом. Если бы ему удалось прочитать содержимое документа по-синайски, научная общественность вряд ли стала бы возражать против пополнения списка славянских азбук еще и неким восточным письмом. В 40-е годы XIX века за дешифровку взялся датский исследователь Финн Магнусен, который пытался показать, что надпись сделана германскими рунами22. Но и эта дешифровка оказалась плохой. Даже несмотря на то, что Андреас Шёгрен пытался ее «дотянуть» до приемлемых чтений23. И опять-таки, поскольку в то десятилетие русские признавали приоритет немцев во многих областях, если бы было дано хотя бы и неверное, но более или менее правдоподобное чтение, наши филологи согласились бы с тем, что кроме кириллицы и глаголицы существует и еще один вид славянского письма — в виде германских рун. Тем более, что в Прильвице (Германия) были найдены еще в конце XVII века славянские скульптурки с подписями, выполненными германскими рунами, и еще в 40-е годы XIX века славянская научная общественность была убеждена, что славяне использовали германские руны в качестве третьей системы славянского письма.
Однако всю ситуацию изменил по сути дела один человек, хорват по национальности, действительный член ряда академий наук, в том числе и Петербургской.Имя его — Ватрослав (иногда пишут Иван Ватрослав) Ягич. Уже в 80-е годы XIX века он повел систематическую атаку на Прильвицкие находки, доказывая, что они все фальсифицированы24. Вообще говоря, часть находок Прильвица деяствительно была изготовлена в XVIII веке, и тогда же на вновь изготовленные «находки» были нанесены надписи; это — так называемая коллекция Яна Потоцкого, что было выявлено великогерцогской специальной комиссией еще до работ Ягича. Но другая коллекция, приобретенная Машем, этой же комиссией была признана подлинной. Но Ягич из года в год подбирал материал с целью опорочить и первую коллекцию, и в конце концов убедил сначала научную общественность Берлина, а затем и филологов России в том, что поддельны вещи, найденные где угодно среди славянских древностей, если только на них присутствуют германские руны. Проанализировав не только упомянутые выше находки, но также надписи на Краковском медальоне и на одной находке из Чехии, и приняв во внимание улучшенные чтения надписей на Микоржинских камняхПольши, предложенные рядом исследователей, академик Ягич все-таки приходит к выводу уже и в публикации на русском языке: «Это обозрение, богатое, к сожалению, лишь отрицательными результатами, доказывает, что при нынешнем состоянии науки все мифологические бредни о Стрелецких фигурках должны быть безусловно отвергнуты как неумелый подлог XVIII столетия; что вслед за ними и Микоржинские камни проваливаются как подделка XIX столетия; точно так же и Краковский медальон. Слабые следы славянских имен на подлинных надписях не обнаруживают ни малейшего отступления от германских рун»25. А до этого он показал, что все так называемые германские руны на славянских памятниках Прильвица (Стрелеца) подделаны. Так что окончательным итогом его деструктивной деятельности стало объявление фальшивками абсолютно всех памятников славянской письменности, на которых имелось нечто, хоть отдаленно напоминающее германские руны. Но реальные результаты были еще хуже: с этого момента любая славянская письменность, имеющая незнакомые начертания, с самого начала подозревалась в незаконном, криминальном происхождении. По сути дела он не только перечеркнул все достижения славистики XVIII века в области поисков новых видов славянского письма, но и нанес упреждающий удар, поданргнув сомнению любые, в том числе и еще не обнаруженные виды славянских знаков.
Подобно тому, как я скрупулезно изучил все (именно так, все без исключения) дешифровки Г.С. Гриневича, я взял на себя труд проанализировать ряд этих «фальшивок» по Ягичу. И что же выяснилось? Большинство из них либо вообще не содержало германских рун, а была написана руницей, ошибочно принятой Ягичем за германские знаки, либо наряду с германскими рунами, но в других местах своей поверхности, неизвестных Ягичу, содержала и надписи руницей. Этого не мог знать не только Ягич, но и предполагаемый фальсификатор; и именно это доказывает их подлинность. Этой проблеме я посвятил специальную брошюру, которую закончил такими словами « Разумеется, с И.В. Ягичем можно согласиться в том, что тот или другой эпиграфист не смогли дать приемлемого чтения. Но они не знали, что перед ними не руны, а знаки славянского слогового письма! И.В. Ягич совершенно отсекал такую возможность: если надпись «не читается», следовательно она поддельная. Ограниченность своего мышления он не допускал ни на миг, всюду видя злоумышленников. И сейчас мы показали, что в данном случае прав был все-таки Крольмус, видевший перед собой надпись славянина, и Лецеевский, полагавший перед собой тексты исторического содержания, а не И.В. Ягич, объявивший самые камни и фигурки с надписями фальсификатами. И все-таки мы считаем, что критика Ягича была полезной. В науке всегда так: сначала что-то признается безоговорочно, потом происходит переоценка ценностей критическим оком, и, наконец, выясняется, что критиковать следует и самого критика. Вот тогда и остается только то, что выдержало проверку, а не любые предположения современников.
Мы рады, что нам удалось вернуть в качестве памятников германского рунического и славянского слогового письма хотя бы часть предметов, которые в свое время были незаслуженно выведены из научного оборота» 26. Таким образом, посчитав критику Ягича полезной для определенного времени (для преодоления некритичного положения, в каком нахожились эпиграфисты XVIII века), я все же оставляю упрек ему в том, что обычная и полезная источниковедческая работа переросла у него в презумпцию фальсификации по отношению к любым прежде неизвестным видам славянской письменности. Поскольку он поместил свой тщательно спланированный удар по славянским древностям не где-нибудь, а в «Энциклопедии славянской филологии» в 1911 году, все последующие поколения филологов, воспитанные на этой публикации, стали стоять насмерть против любых попыток анализа неизвестных видов славянского письма. И это относится не только к рунице, но и к другим славянским шрифтам, которые я рассмотрел в своей предыдущей книге1.Так что нынешние исследователи могли и не знать, что противопоставляя «фантазии» «науке», они по сути дела лишь повторяют тезисы В. Ягича. Тезисы, в свое основной массе фальшивые.
Но вернусь к поискам новых надписей руницей. Потеряв доверие к археологам, я понял, что выискивать надписи на изображениях следует только самому. Это в несколько раз расширило число находок, но вместе с тем и создало очередной барьер между мной и эпиграфистами. Одно дело утверждать, что я смог прочитать прежде непрочитанные, но вполне атрибутируемые как «неизвестного начертания» надписи, и совсем другое — браться читать знаки собственности, известные как «нечитаемые», причем нечитаемые в принципе. Ведь тут прежде нужно было убедить коллег в том, что я занимаюсь не бессмысленным делом, а заодно не читаю какие-то случайные царапины, потертости, дефекты изображения и прочие графические элементы, совершенно внешние по отношению к археологической находке и не входившие в замысел ее создателя. Уже на этом этапе я понял, что убедить коллег будет крайне сложно, если вообще возможно. К этому добавилось и подозрение, что я уже с гораздо большим основанием «постулирую новую письменность», то есть, выражаясь по-простому, претендую на научное открытие общеславянского (по крайней мере) значения, а «что позволено Цезарю, не позволено простому смертному». Иными словами, будь я хотя бы директором НИИ, академиком РАН, то и в этом случае мне, скрепя сердце, позволили бы подобную дерзость в качестве «шутки гения», но в моем нынешнем положении для меня нет никаких оправданий. И если ведущий специалист Института славяноведения РАН Б.Н.Флоря из года в год утверждает, что у славян до Кирилла и Мефодия никакого иного письма не было, значит, так оно и есть: « Великая Моравия стала первой славянской страной, где солунскими братьями Кириллм и Мефодием в середине-второй половине IX века были заложены основы славянской письменной традиции на родном языке. Из этого первоначального очага славянская письменная традиция в последние десятилетия IX-X вв стала распространяться в другие славянские страны» 37. С моей точки зрения, традиция славянской письменности существовала гораздо раньше (причем на много тысяч лет), и в каждой славянской стране своя. Кирилловская традиция относится лишь к самой последней стадии, отнюдь не создавшей письменность славян, а лишь приспособившей существовавшую письменность в христианско-сакральную.
В том же кирилловском ключе пишут и другие авторы, особенно научная молодежь, всерьез утверждающая что « появление письменности не было случайным событием которое произошло по воле нескольких людей. Ему предшествовал долгий путь развития славянских племен от родового строя к ранним феодальным государствам. Именно на последнем этапе возникла потребность в создании собственной письменной культуры, без которой до этого славяне обходились многие сотни лет» 38. Получается, что у племен нет потребности в письме. Нелепость!
Я как раз нахожусь в положении человека, отрицающего эти ОЧЕВИДНЫЕ положения; с моей точки зрения, письменность и письменная культура у славян существует несколько ТЫСЯЧ лет, однако в данном труде мне не хотелось бы обсуждать эту проблему, и даже проблему существования руницы ЗА несколько СОТ лет ДО КИРИЛЛА. Я поставил гораздо более скромную задачу демонстрации существования руницы у славян Руси в течение НЕСКОЛЬКИХ СОТЕН ЛЕТ ПОСЛЕ КИРИЛЛА. Для меня в данной работе и этого хватит за глаза; книгу просто распирает от обилия материала и я уже подумываю о том, чтобы часть его перекинуть в следующий том. Просто пока я обозначил те сложности, которые возникли у меня, как только я оторвался от указаний археологов на существование непонятных знаков. Далеко не каждый археолог вообще видит эти знаки, так что требовать от него, чтобы он каждый раз изумленно восклицал: «поглядите-ка, ребята, на моей находке полно каких-то значков, а я в них ни бельмеса не смыслю!» — значит, требовать невозможного. Даже если он и увидит непонятные знаки, он либо предпочтет вызвать эпиграфиста и сослаться на его мнение (но самих эпиграфистов можно перечесть по пальцам, и они тоже не читают этих знаков), либо, что гораздо проще, вообще никак о них не сообщать, следуя мудрой мысли, что тот, кому они нужны, их заметит и так, а другим их и даром не надо. И вообще лучше не будить спящую собаку.
Вернемся к надписям руницы, которые постепенно стали напоминать мне узоры. Иногда, однако, попадались подлинные шедевры. Они вполне понимались как письменность, но, увы, нечитаемая. В качестве примера хочу привести надписи на перстнях из Киева (по монографии Н. Кондакова)29. Конечно же, узор есть некоторая графическая абстракция, а не текст. Но вглядимся в изображения на рисунке.
Если средняя надпись, возможно, является традиционным узором, то изображения на щитках крайних перстней несимметричны, и потому узором считаться никак не могут. Так что поняв, как выглядит эта пока во многом загадочная письменность, я стал копировать прежде всего те знаки на археологических находках, которые являлись несимметричными узорами. Иногда, на всякий случай, я копировал и симметричные узоры (это потом сослужило мне хорошую службу), но без большой охоты. Можно сказать, что это был период эпиграфической учебы, когда я запоминал не столько результаты чужих чтений (таковых было мало), сколько стандартные уклонения археологов от необходимости читать знаки — дескать, надписи прочитать нельзя, поскольку они нечитаемы, либо они не славянские, либо вообще это не надписи, а знаки собственности или узор. Но иногда приводились и результаты чтений, довольно плохие, как я сейчас понимаю, вызванные неподготовленностью археологов к встрече с незнакомыми знаками, с непониманием системы руницы, с подгонкой некирилловских текстов под привычные буквы кириллицы.
Правда, встречалась и крайности другого рода, когда знаки были неорганизованы и даны как бы россыпью, а с другой стороны, часть из них соединены друг с другом концами, образуя связки или так называемые лигатуры. Здесь наличие письменности уловить тоже достаточно сложно. В качестве примера привожу надпись на костяном кистене Всеволода 30.
Я уже упоминал, что эпиграфисты не я читал хотя и рунические, но абсолютно ясные начертания. Гораздо хуже мне пришлось, когда я перешел к чтению узоров. Я уже говорил насчет узора — что он мне казался вполне осмысленным. Уже на этом этапе возникли сложности с пояснения моим знакомым предмета моих исследований. Если обратиться к последнему иллюстративному примеру, то увидев надпись на правом перстне, они могли согласиться с тем, что там изображены знаки какой-то неведомой системы письма, но декор центрального и левого перстня категорически отказывались считать письменными знаками. Так что первую проблему можно было бы назвать проблемой узора: письменность, стилизованная под узор, воспринималась как узор, а не как текст! Иными словами, устоявшаяся точка зрения обладала презумпцией невиновности: доказывать иное должен был я, а не мой собеседник-традиционалист. Так что появилась первая трудность: я предлагал видеть в узоре вполне читаемый текст. Разумеется, это было не только новшество, но и большая дерзость с моей стороны. И признать мою правоту не могли прежде всего эпиграфисты, которым мой подход уже с этого момента виделся совершенно нетрадиционным, а потому и неверным. Мне не простили бы уже понимание узора как кирилловского текста. Но если даже ясные знаки руницы, расположенные в одну строку они не считали возможными считать написанным текстом, отрицая всякую возможность существования докирилловской письменности, то признать за надпись узоры, которые текстом не выглядят, было бы выше их сил.
Тут я должен на некоторое время остановиться и поразмышлять о проблеме узора. С моей точки зрения, узор — это просто стилизованное изображение либо формы предмета (например, растительный узор), либо, к чему я подвожу читателя, формы письменных знаков, образующих осмысленный текст. Археологи пока привыкли к первому, и совершенно не предполагают наличие второго. Я же в данной книге демонстрирую как раз текстовую основу многих русских узоров (особенно наглядно это видно в главе, посвященной украшениям). Иными словами, с моей точки зрения творцы узоров их вовсе не изобретали, а просто округляли до степени узора привычные письменные знаки. И это гораздо проще, чем придумывать немыслимые завитушки. Особенно похожими на знаки руницы мне показались узоры на браслетах, опубликованные двумя украинскими исследователями31, со статьей которых я познакомился в апреле 1994 года. Тогда меня просто привлекли сами рисунки, теперь я в состоянии их прочитать.
Получается слово РУЧИЦЫ, которое мне известно не было. Но оно не известно и другим ученым, поскольку вышло из употребления; а означает оно БРАСЛЕТЫ. Так я столкнулся с тем, что чтение «узоров» может дать новые для нас, но когда-то существовавшие в русском языке слова. Так что применение созданного мной на основе других чтений силлабария привело к ощутимому результату: к выявлению нового древнего слова и к пониманию его смысла. В данной книге таким словам я посвятил отдельную главу, и этот раздел помещен сразу же за данным. Но тут важно то, что впервые получился результат, неизвестный моим коллегам-эпиграфистам; следовательно, руница может давать новую информацию, отсутствующую в кирилловских текстах.
С этого момента мое чтение надписей переходит из одного из хобби в мою новую профессиональную деятельность, связанную с обработкой текстов, написанных руницей. Теперь для меня важным становится многое: материал письма, мотив обращения автора надписи к рунице, а не к кириллице, общая композиция надписи, ее размещение на археологическом памятнике. До некоторой степени получается, что я знаю и я могу вычитать больше того, что знают и могут вычитать эпиграфисты-историки, и, следовательно, как это ни парадоксально, профессионалом становлюсь и я. Сначала я этого не осознал, но, после того как я перешел к чтению смешанных текстов и невольно забрел на территорию, на которой до меня спокойно паслись такие весьма уважаемые мной коллеги, как А.А. Медынцева, Е.А. Мельникова, Т.В. Рождественская, мне вдруг бросились в глаза их очевидные промахи, которых ни они сами, ни их коллеги прежде не замечали. Эти промахи были вызваны незнанием руницы, неучетом ее присутствия в текстах и иногда вели к совершенно произвольным трактовкам документов. В этих случаях для меня наши роли поменялись. Теперь мне их чтения стали казаться фантастическими, а их претензия на научную трактовку некоторых видов документов (например, надписей на гривнах или восточных монетах) — просто анекдотичной. Разумеется, я вполне разделяю уважение и признательность к этим исследователям, когда они вводят в научный оборот новые эпиграфические памятники и дают их первоначальное чтение и толкование. Тут у меня претензий нет. Нет замечаний и по части чтения очевидных и простых текстов. Но сложные тексты (хотя тоже не все) в их трактовке, иногда становятся просто неузнаваемыми. Кроме того, у меня появились претензии и к археологам по поводу прорисей при публикации ряда археологических памятников — она явно недостаточна и в некоторых случаях просто скрывает существующие надписи.
Данная ситуация меня опечалила, ибо увеличила дистанцию между мной и моими коллегами по исследованиям. Мне, честно говоря, вовсе не хотелось опережать штатных специалистов Института археологии и Института российской истории в области их профессиональной деятельности, поскольку работа в коллективе всегда полезнее работы в полном одиночестве. Но сложность тут чисто психологическая: они работают много десятков лет, контактируют с зарубежными коллегами и считают себя призанными учеными; никакой критики в свой адрес они никогда не слышали и вообще не понимают, что их за что-то можно критиковать. А тем более от «дилетанта», занимающегося «фантазированием». Боюсь, что ситуация тут до конца моих дней останется той же — разговором глухого со слепым.
Следующий прорыв получился каким-то незаметным, и я не сразу осознал его значение. Я лишь обратил внимание на складки левого рукава небольшой иконки XIII века из древнего Червена32, прочитав их как знаки руницы с текстом ИКОНЪКА ВЫКЪЛАНАЯ. Это случилось в июле 1993 года, но большого значения я этому не придал. Чего только не бывает! Кому-то из творцов иконки пришла в голову мысль пошутить, и он стилизовал надпись под складки.
Однако дальше я стал внимательнее присматриваться к складкам, и вскоре обнаружил, что подобная «шутка» повторяется довольно часто. Правда, на это «вскоре» ушла пара лет. Похоже, что творцы иконок «шутили» настолько часто, что это перешло в своеобразный стиль. Затем, через год, выяснилось, что надписи имеют и шитые иконы, а еще позже я убедился в том, что складки подавляющего большинства христианских икон читаются и обозначают всех действующих лиц, одних полнее, других просто словом ЛИКЪ. А затем я понял, что такими были и светские иллюстрации, причем не только в печатных книгах, но и в рукописных. Это уже было новое открытие, которое увеличивало число текстов до сотен и даже тысяч (по числу древних икон и книжных миниатюр), а размер текстов — до нескольких десятков слов. Так что в 1995 году я понял, что открыл новую разновидность руничной тайнописи — стилизацию под складки икон. Так что помимо узоров наши предки писали и складками одежды.
Но это в то же самое время означало полную потерю контакта с научной аудиторией историков-профессионалов, ибо если даже чтение узоров вызывало у моих собеседников здоровый скепсис, то мое чтение складок приводило их в полное недоумение. Зачем читать то, что совершенно явно не предназначено для чтения? Ведь когда люди начинают считать не то, сумму чего им знать интересно, а все подряд — встречных людей, проезжающие автомашины, количество слов в строке книги, — остальные начинают всерьез интересоваться состоянием их психического здоровья. А как обстоит дело со здоровьем у меня? Не впадаю ли я в манию чтения всего того, что хотя бы отдаленно напоминает знаки руницы?
Нет, не впадаю. Складки складкам рознь. Одни из них совершенно естественные, и их никак нельзя прочитать, то есть при чтении получается абракадабра. Другие же старательно вычерчиваются и помещаются у изображения на самом видном месте, всячески подчеркиваются, а при их чтении получаются вполне осмысленные фразы. Так что дело вовсе не во мне, а в авторах средневековых изображений. И к этому мнению я пришел в течение семилетнего исследования складок именно на произведениях религиозной живописи (для исследования лучше всего применение так называемых лицевых икон, то есть контурных прорисей, ибо полутоновые чернобелые, а тем более цветные фотокопии часто оставляют точное положение складок недостаточно ясными, что затрудняет их чтение).
Чтобы не быть голословным, хочу показать чтение надписи небольшого фрагмента весьма знаменитой иконы Христа-Спасителя из Константинополя33.
На левом плече Спасителя (от зрителя справа) находятся складки, вполне читаемые. И я это сейчас продемонстрирую. Сначала я просто воспроизведу рисунок складок, как он есть, а потом разложу лигатуры на отдельные знаки, а знаки, на иконе разложенные на отдельные элементы, напротив, соединю. Тем самым, чтобы знаки были узнаваемыми, приходится произвести некоторое вмешательство, так сказать, «редактуру», то есть преодолеть специальный момент зашифрованности, присущей исходному образцу.
Здесь мне пришлось уплотнить знак М, срезать верхушку со знака L, отделить вершину в виде Г с соседней лигатуры, затем выделить там два следующих знака, после чего протранскрибировать, то есть подписать эталонные знаки, и транслитерировать, то есть записать буквами кириллицы. Получилось привычная для верующего христианина формула: МОЛЮ, ГОСПОДИ! Она тривиальна, но именно потому она осмысленна! Если бы автор этих складок начертил их просто как складки, а не как выражение текста, получилось бы что угодно, но не каноническое выражение. Разумеется, это не единственный текст на иконе, читаются и другие детали изображения, но я выбрал для демонстрации наиболее ясные. И они прекрасно иллюстрируют сам мой способ трактовки изображения как системы надписей славянской руницей.
После этого я понял, что складками авторы текстов писали не только на русских грошовых иконках, но и на иностранных огромных настенных мозаиках. Это уже означало не просто открытие тайнописи местного масштаба, но перерастало в открытие тайнописи всего христианского мира. Поэтому в субъективном же плане мое самочувствиеие, ухудшившееся в связи с непониманием коллег, ухудшилось еще более, ибо прежде всего мое внимание обратилось на греческое происхождение данной мозаики, то есть на то, что руница оказывалась не только славянской, но и по меньшей мере балканской. Кроме того, всё то, что удавалось вычитать из этих текстов, существенно расходилось с господствующей точкой зрения. И если раньше моими оппонентами могли выступать сначала только эпиграфисты, а чуть позже и археологи, то теперь в их ряды должны будут влиться и искусствоведы. И их первый вопрос — каким образом греки Х века в Константинополе клали мозаику, следуя русским православным выражениям? Для чего им это было нужно? — И если эпиграфистов единицы, а археологов десятки, то искусствоведов — сотни. И я своими исследованиями затрагиваю их профессиональные интересы. А еще хуже обстоит дело с иконами — на значительной части их тексты, мягко говоря, не канонические. Не хватало мне еще вступить в дискуссию с историками христианства! Но, с другой стороны, в мои руки попали подлинные тексты, избежавшие редактирования на протяжении столетий прежде всего потому, что католическое духовенство к этому моменту забыло руницу. А подлинные тексты дорогого стоят! Так что в данном отношении эпиграфика подвела меня к раскрытию ряда тайн происхождения христианства.
Теперь меня перестало смущать то, что с общепризнанной точки зрения я читаю нивесть что. Однако, когда я был вынужден в поисках руницы вчитаться в привычные кирилловские тексты, я обнаружил, что эпиграфисты часто не читают обычные кирилловские буквы, если они написаны некрасиво! Это последнее открытие меня ошеломило. Оказывается, простой человек в средние века просто обязан был писать образцово-показательно, чтобы профессор в ХХ или XXI веке мог сказать, что он действительно писал! Чтобы не быть голословным, приведу надпись на пряслице, которую я приводил отдельно; теперь я ее показываю на самом предмете.
На пряслице написано: НЕДЕЛЬКИНЬ ПРЯСЛЕНЬ, однако В.Л. Янин читает только первое слово, начертанное опытной рукой, и не читает менее красивое второе и если очень коряво кириллицей начертано слово 
34, которое я читаю ПРЯСЛЕНЬ (хотя многие буквы начертаны тут зеркально, а некоторые слиты в лигатуру). У этого исследователя получается некоторое выборочное чтение. В принципе, эпиграфист имеет на это право, но должен предупредить читателя, что он отказывается читать какую-то часть надписи по определенным сображениям. Но тогда эпиграфист должен всегда предполагать, что исторический документ заведомо богаче того, что мы можем из него извлечь сегодня, и не думать, будто бы он — лишь единственный профессионал, способный читать надписи прошлого. А из этого вытекает, что если я читаю нивесть что, то признанные эпиграфисты это нивесть что не читают, и не читают даже того, что им положено. В любом случае, моя позиция предпочтительнее. Ведь всегда проще срезать избыточное, чем восполнить утраченное. Эта мысль уже звучала как упрек эпиграфистам; теперь я ее привожу в качестве определенного этапа моих эпиграфических усилий.
Таким образом, обо мне нельзя сказать, что я ошибочно (то есть бессознательно читаю то, что другие читать отказываются). Я не ошибаюсь в своей интенции в том смысле, что такова моя принципиальная позиция — читать прежде нечитаемое. И мои претензии к отечественным эпиграфистам состоят не в том, что они что-то читают не очень удачно (в данном случае я грешу тем же), а в том, что они часто отказываются читать даже то, что обязаны делать — кирилловские тексты! Иными словами, не владея руницей, они не вполне владеют и кириллицей. Так в моих глазах был разрушен ореол знатоков, к которым причисляются нынешние специалисты по славянской эпиграфике. И у меня уже пропало желание равняться на них.
На этой ступени я стоял, когда печатал два года назад свою первую монографию. Но с тех пор случился прорыв еще в трех отношениях. Во-первых, я стал видеть надписи уже по фотографиям объектов, хотя их не видели те люди, которые их держали в руках и даже фотографировались на их фоне. В качестве примера я хочу привести изображение на не слишком хорошей фотографии35 вместе с моей прорисью тех же знаков, из чего следует, что я вижу не случайные выщербины и дефекты камня, но славянские надписи. Это уже не складки, которые видят все, но не придают им значения, это детали самого камня, которые по фотографии следует отделить от естественных трещин и выщерблений. Разумеется, тут уже необходимо четко представлять, что следует найти на камне.
Здесь кроме камня и травы вроде бы ничего не видно, хотя на самом деле прямо перед нами начертано множество надписей. Я не буду обращать внимание читателя даже на то, что начертано на валуне сверху, укажу лишь на надпись у нижней кромки рисунка, гладящую на зрителя. Видите? Если нет, я помогу. Вот, что увидел и записал я.
Оказывается, тут начертан связный текст ПЕРУНЪ, НЪШЬ ПЕРУНЪ. ТОПЛЕНЪ ВЪ ОЗЕРЕ ПЪЛЕЩЕЕВОМЪ, то есть ПЕРУН, НАШ ПЕРУН. ТОПЛЕН В ОЗЕРЕ ПЛЕЩЕЕВОМ. Понятно ли теперь будет читателю, как следует всматриваться в предмет, на котором хочется найти надпись? Во все глаза, обращая внимание на едва заметный контраст. И тогда предмет вдруг раскроется, покажет свое информационное богатство.
Итак, камни могут говорить, и пока что, до меня, надписи на них не читал никто. Пока трудно сказать, насколько далеко может повести это открытие, но уже теперь ясно, что появляется надежда на понимание самой сути языческих валунов — кому они были посвящены и какой стороной отражали языческие культы наших предков. На сегодня эта сторона язычества по крайней мере в России исследована довольно слабо. Это — так сказать «сельское язычество» или даже «язычество на лоне природы», которому в двух монографиях Б.А. Рыбакова места не нашлось. Да и в наиболее полной сводке по языческим культовым объектам, монографии И.П. Русановой и Б.А. Тимощука о языческих святилищах славян этой проблеме посвящена всего пара абзацев36. А сейчас даже два эти исследователя не смогли бы заняться данной проблемой, ибо в составе отдела славяно-русской археологии Института археологии РАН уже не работает Б.А. Тимощук и ушла из жизни в 1998 году И.П. Русанова37. Так что по этому направлению исследований в Москве на сегодня профессионалов нет. Недавно эту истину мне подтвердил в частной беседе и главный редактор КСИА Валентин Васильевич Седов.
Продвинувшись в своем анализе каменных изображений, на которых никто никогда не видел никаких надписей, я пришел к выводу о том, что сами фотографии часто даны в слишком мелком масштабе, передавая общий вид памятника, но не детали рельефа его поверхности. Достаточно было при сканировании общепризнанных изображений увеличить масштаб, и надписи стали выявляться. Но это — прорыв в совершенно новую область исследования, которую я хотел бы назвать «микроэпиграфика». Вот пример. Так чаще всего изображают идола из Новгородской области.
А вот что можно увидеть, если дать то же изображение в увеличенном виде38. Хотя тут надписи есть, но в них следует вглядываться. Справа я постарался некоторые надписи вынести отдельно на том же уровне, на котором они нанесены на изображении, и прочитать.
Теперь видно, что на камне есть надписи, и их много, я прочитал малую часть имеющихся. Хотя упоминаются имена как Макоши, так и Перуна, а также есть слова РУСЬ и РУНА, но преобладает имя Перуна, кому и посвящен идол. Тем самым повилась возможность дать точную атрибуцию славянским идолам, чего до сих пор в отечественной археологии не было.
В наше время, когда оформились такие науки, как физика микромира, микробиология и микрохирургия, вполне можно провозгласить и существование микроэпиграфики. Правда, ее применение делается в предположении, что наши далекие предки умели писать сантиметровые надписи на метровых памятниках и надписи в доли миллиметра на разного рода пластинках, накладках и бляшках размерами в сантиметры. А вот это кажется моим коллегам совершенно неправдоподобным. Но это лишь ломает сложившиеся представления о совершенстве культуры наших дней и несовершенстве людей средних веков, восстанавливая историческую справедливость. Правда, последние два века постоянно показывают нам, что наши предки были гораздо искуснее, чем мы о них думали.
Наконец, мое последнее крупное открытие в методике чтения надписей руницы — это наблюдение надписей «светлым по темному», к чему я был морально совершенно не готов. А уж мои коллеги — тем более. Здесь требуется привести новый конкретный пример. Рассмотрим обычное изображение сапожного шила из монографии Т.Н. Никольской о земле вятичей, по ошибке названного «наконечник стрелы»39.
Я перевел изображение из вертикального в горизонтальное (так удобнее читать). Никаких надписей на нем, естественно, не просматривается. Однако если усилить степень констрастности и несколько увеличить изображение, надписи не то, что появятся, но могут быть заподозрены, правда, как некоторые светлые блики на темном фоне. Впрочем, видна лишь некоторая сеть линий, не ассоциируемая с письменностью.
В качестве письма можно заподозрить верхнюю строку, где видны какие-то светлые знаки на темном фоне. Ее можно еще более увеличить и обратить цвет, сделав выворотку, то есть получив негативное изображение той же строки. Я покажу эти фазы последовательно. Пока что я показал, как выглядит увеличенное контрастное изображение.
А так выглядит фрагмент изображения, подозреваемый в существовании надписи до и после обращения цветов на компьютере. Далее я принимаю данные петли за текст и выделяю три группы надписей, слитые в лигатуры. Я их отделяю друг от друга и удаляю лишние штрихи. Я предполагаю, что каждая лигатура обозначает целое слово.
Далее осталось разделить лигатуры на отдельные знаки. Поскольку я уже довольно хорошо представляю их внешний вид (примерно так, как мы привыкли к виду обычных букв нашего сегодняшнего гражданского русского шрифта), я могу их отделить друг от друга и выстроить в строку. При этом я читаю слева направо и сверху вниз каждую лигатуру отдельно. Последний знак первой лигатуры я перевернул из лежачего положения в стоячее. Эта фаза соответствует разделению текста на слова при чтении кириллицы. Тут я уже в состоянии прочитать текст, но для любого неискушенного человека это далеко не очевидно, ему требуется дать «подписи». И я их даю, но на следующем изображении.
Прежде всего на следующем этапе я делаю транскрипцию, естественно, слоговую, то есть под каждым выявленным знаком подписываю такой же, но эталонный знак. Эталонные знаки я получил методом усреднения из большого множества прочитанных текстов. Они помогают лучше понять суть средневековых начертаний, и позволяют сранивать различные надписи друг с другом, выявляя отличия в характере шрифта.
Буквы кириллицы, которые часто тоже встречаются в текстах, я, естественно, транкрибирую буквами же кириллицы. Но чтобы они внешне отличались от знаков руницы, я их делаю строчными, а не прописными. А затем перехожу к транслитерации, то есть к новому переписыванию текста. Он был написан руницей, а теперь я его переписываю кириллицей.
После этого я уже обычно не даю картинок, а еще раз переписываю текст в его оригинальной орфографии, давая жирным шрифтом. Данный образец уже в моем повествовании будет выглядеть так: СЬ НЪВЫМЪ КЪЖЬХОМЬ СЬ КОСТИ. А затем я даю тот же отрывок в современной орфографии, но курсивом и после слов «то есть», то есть С НОВЫМ КОЖУХОМ ИЗ КОСТИ. Далее идет интерпретация: «на шиле его владелец написал, что к шилу прилагается новый футляр из кости (что для шила уместнее, чем из кожи), то есть рабочий инструмент идет в комплекте с чехлом».
Моменты, начиная с разделения лигатур, являются традиционными; но вот усиление контраста и обращение цветов — это новинка, которую уместно назвть «контрастированием». Этот метод основан на том, что любое углубление или выемка на поверхности исследуемого объекта, незаметные для глаза, могут запечатлеться на фотографии или при хорошей прориси, и тем самым будут выявлены методом контрастирования. А такие следы сохраняются дольше всего, даже когда краска, которой они были нанесены, совсем облетела. Таким образом, надписи существуют в латентном, то есть скрытом, виде, когда их прочитать с помощью специальных методов можно, но воочию они не видны.
Такое восстановление исходной надписи можно сравнить с промывкой потемневшей от времени картины, на которой часто уже ничего нельзя разглядеть. Виной тому лак, который надо аккуратно удалить и поставить взамен новый. Ни один искусствовед не скажет, что если картина потемнела от времени, то на ней ничего не изображено, он просто удивленно пожмет плечами в ответ на такую реплику. Но в эпиграфике пока что положение иное, и латентные надписи считаются даже не утраченными, а вовсе не существовавшими. Хотя в ряде случаев эти надписи просто требуют элементарной «промывки», то есть увеличения и «контрастирования». Поэтому хотя в принципе метод выявления латентной надписи может быть поставлен в один ряд с известными в других областях культуры методами, для эпиграфики он пока не применялся.
Я продемонстрировал анализ только одной строки текста, но их может быть несколько, так что предмет, выкопанный из земных глубин и принадлежавший к древностям отечественной истории, может иметь гораздо более богатое содержание, чем кажется в результате беглого осмотра. Кстати, иногда бывает и так, что новые надписи выявляются уже после того, как прочитаны первые, бросавшиеся в глаза знаки — археологический объект выдает свою информацию по частям подобно тюбику.
Конечно, один маленький текст из двух-трех слов практически не добавляет информации к тому, что мы уже знаем о наших предках. Но по мере того, как мы начинаем суммировать эти однотипные небольшие письменные высказывания, шаг за шагом вырисовывается очень своеобразная и непривычная картина. Суть ее заключается в том, что все века средневековья (на самом деле и раньше, но это уже выходит за рамки данной книги) люди помечали все свои изделия материальной и духовной культуры — инструменты, изделия, кирпичи зданий, сосуды, детали одежды, украшения, оружие, монеты, каменные изваяния, миниатюры рукописи, книжные иллюстрации, лубочные картинки, — словом, все, к чему прикасалась их рука, короткими сопровождающими письменными текстами. В этом отношении они не только не отставали от нас, но, возможно, даже нас опережали. Поэтому считать, что письменность на Руси появилась только после изобретения кириллицы, значит не представлять себе ни в малейшей степени письменную культуру Руси, и в еще меньшей степени письменную культуру славян. Ибо руница сосуществовала не только с кириллицей первые несколько веков второго тысячелетия н.э., она точно так же сосуществовала с глаголицей лет за 600 до этого, и точно так же она сосуществовала с римским письмом и с письмом этрусков, венетов и ретов с самого начала эпохи железа, то есть с VIII века до н.э. Просто от этих эпох до нас дошло намного меньше документов, которые исчисляются уже не тысячами, а лишь десятками, но они тоже есть. Так что по мере формирования государств Этрурии, Венеции, Реции и Норика в них тоже возникли и стали расширяться области применения алфавитной письменности, но в качестве второй, тогда как первой выступала всё та же руница. Так что руница — это общеславянское достояние, и в следующей книге я постараюсь показать, как на ней писали все славянские народы, и не только они, но и немцы из Пруссии-Боруссии (то есть Порусья), греки Балкан, христиане римских катакомб, авторы научных трактатов Возрождения и ряд других социальных слоев и народов Европы.
Но задача данной книги иная. Тут я хочу показать, что именно на Руси руница задержалась до конца средневековья, и если из широкого употребления в Европе она успела выйти в античности, то на Руси она задержалась вплоть до XVII века. И ее применение было не просто дублированием кириллицы, которая отнюдь не сразу и не везде на Руси вошла в употребление в Х-XIII веках, а составляло основу духовной культуры. Иными словами, без руницы нормальная жизнь Руси была невозможна.
Однако, есть и другая задача. Она заключается в том, чтобы выявить соотношение между двумя системами письма: традиционно-славянской, во многом языческой слоговой руницы и вновь возникшей алфавитной письменностью православных славян, кириллицы. Было время, когда употребляли оба вида письма; представляет интерес понять, для каких целей в разных сферах употребления письменности использовалась руница, и для каких — кириллица.
Но основная задача книги все же не первая и не вторая, а третья — понять, на чем и каким способом наносились оба вида знаков, и как славянские надписи составляли существенную часть быта, светской и религиозной деятельности средневекового жителя Руси. Понять, что писали, как писали, и зачем писали. И тем самым говорить о средневековых традициях, которые частично дожили даже до XIX века, до рисунков А.С. Пушкина.
Наконец, есть и четвертая задача. В связи с частыми упреками в мой адрес насчет моего «фантазирования», произносимого эпиграфистами от лица якобы «солидной науки», хотелось бы разобраться, насколько велика степень моего уклонения от истины и какова степень такого же отклонения этих эпиграфистов. Не окажется ли, что все на деле обстоит как раз наоборот? Что как раз те, которые вещают от имени науки, занимается подчас беспочвенными спекуляциями, не зная руницы?
Таким образом, книга не столько о самих надписях, сколько о том, какую роль играли в русской средневековой культуре подписанные ими предметы, каково было их назначение и почему без чтения надписей на них мы составили себе о них неверное мнение. Короче говоря, речь идет о новой, неизвестной прежде археологии Руси, где гидом для нас служат надписи руницей.
Разумеется, я не могу проанализировать все найденные археологами надписи — для этого понадобились бы десятки книг, подобных данной. То есть вначале я действительно хотел вложить в эту сводку результаты как опубликованных, так и неопубликованных исследований, проведенных за предшествующие годы. Но после того, как я стал внедрять свою новую методику, дешифровок появилось уже столько, что пришлось выбирать из них. Поэтому приведенные в этой книге надписи являются выборками, а не полным комплектом, так сказать, некоторыми представителями целой группы сходных объектов. Вообще говоря, когда ставится крупная цель, от каких-то второстепенных, хотя и важных вещей, приходится отказываться. Так что отказ от поголовного анализа вещественных памятников как раз и является такой добровольной жертвой. Возможно, что когда-нибудь эпиграфика опубликует некий корпус прочитанных надписей, однако в наши дни это невозможно. Неоднократные попытки Института археологии РАН хоть как-то описать все находки не приводили к успеху, и прежде всего потому, что скорость описания имеющегося археологического материала не превышала, а то и существенно отставала от приращения этого материала, добытого в результате текущих археологических раскопок.
Другой добровольной жертвой стал мой отказ от анализа полученных текстов с позиций уже известных начертаний букв и знаков руницы. Современные эпиграфисты, проводя палеографический анализ, обязательно сравнивают буквы анализируемого текста с уже известными, то же самое делается и в отношении вычитанных из текста имен собственных. Эту жертву я приношу по ряду соображений. Прежде всего, такой анализ занимает либо половину, либо больше половины статьи по каждой археологической находке, так что при включении такого анализа в данную работу объем моей книги следовало бы удвоить, на что я пойти не могу. Кроме того, такой материал довольно невыразителен для чтения. Далее, покольку основной целью исследования является выявление знаков руницы, мне следовало бы в первую очередь сравнивать анализируемые тексты с известными знаками руницы. Но палеографии руницы пока не существует (ее еще предстоит создать, и я полагаю, что скорее всего и эту задачу придется решать мне), так что одна из целей сопоставительного анализа пропадает. Кроме того, и ряд начертаний кириллицы, исследуемый в данной книге, прежде никогда не рассматривался официальной наукой и вводится мною в научный оборот впервые. Эти варианты кирилловского шрифта тоже пока сравнивать не с чем. Так что тут пока не подготовлена научная почва. Кроме того, когда я смотрю, как на деле эпиграфисты проводят сопоставление русского текста, найденного под Ярославлем, с рунами древней Исландии, находя определенные соответствия в начертании знаков (а чем больше репертуар знаков какой-либо письменности, тем больше вероятность нахождения в ней знаков, похожих на исследуемый), или с индийским письмом брахми, или с синайской письменностью, я понимаю, что при желании могу найти соответствие любой букве кириллицы и любому знаку руницы в каком-нибудь экзотическом шрифте, например, в письме кохау ронго-ронго. Однако это никого ни в чем не убеждает, и сравнение петелек и мачт нового текста с каким-нибудь известным шрифтом становится некоторой «обязаловкой» академического исследования, где эпиграфист лишь демонстрирует читателю свою эрудицию. Однако эта эрудиция вовсе не гарантирует защиты анализируемого текста от эпиграфических фантазий самого эпиграфиста. Иногда как раз блестящая эрудиция эпиграфиста (как я имел возможность убедиться на примерах чтения Е.А. Мельниковой, М.Л. Серякова и Х.М. Френа) и заводит его в трясину сомнительных ассоциаций. Именно поэтому я отказываюсь от такой «аргументации».
Не анализирую я и имена собственные на предмет их соответствия уже опубликованным в Новгородских грамотах. Скажем, если я читаю на пряслице имя Татьяны, Варвары, Клавдии и даже Амалии, я не обращаюсь к списку имен, вычитанных на Новгородских грамотах, чтобы показать правомерность моего чтения. Я молчаливо полагаю, что такие имена достаточно хорошо известны в быту и обосновывать тут, собственно говоря, нечего. Когда же под пером А.А. Медынцевой слово АМАЛИН (начертано бувально как АМАЛЕН) трансформируется в женское имя НАМАЛЕ (в дательном падеже), никакие поиски соответствий меня не могут убедить в правильности данного чтения эпиграфиста. А тем более, что однажды прочитав неверно один из текстов как имя собственное СЕЛЯТА, этот эпиграфист стал ссылаться на него как на эталон, и подгонять под него смешанный текст СЕ ЛЕТО ЯТА — оказывается, это тоже СЕЛЯТА. А затем пошли-поехали и другие «древнерусские» имена — БЫЛЯТА/БЫНЯТА, ТИХОТА и прочие. И опять мы видим, что ссылка на прецедент отнюдь не гарантирует правильности чтения.
В самом начале своей критико-эпиграфической деятельности, когда я рассматривал работы Г.С. Гриневича, я удивлялся тому, что он совершенно никак не обосновыает свои гипотезы относительно чтения и не придает значения анализу своей копии на предмет ее аутентичности оригиналу, но зато извлекает из словаря И.И. Срезневского какие-то совершенно третьестепенные значения слов, которые вообще не имеют прямого отношения к его случаю. Мне казалось странным, почему, получив на иконке чтение КАВЕДИЕ, он не подумал, что дошел лишь до стадии полуфабриката, и что ему надо прикинуть, учел ли он все возможные варианты прочтения знаков, но сразу решил, что получил окончательный результат, которые и обосновал нахождением слова КАВЕДЬ в смысле КАМЕННОЕ ИЗВАЯНИЕ. Ему показалось, что ГЛИНЯННАЯ ИКОНКА названа КАМЕННЫМ ИЗВАЯНИЕМ. Ну ладно, ему простительно, его считают энтузиастом-любителем. Однако оказалось, что тем же грешат и профессионалы. И вместо того, чтобы подумать, что имя НАМАЛА вряд ли могло существовать, а, следовательно, чтение неудовлетворительное, А.А. Медынцева не сочла возможным изменить первоначальное мнение даже в более поздних публикациях.
Из приведенных примеров (а их на самом деле весьма много, в чем можно будет убедиться, читая данную книгу) можно сделать вывод о том, что на сегодня положение в отечественной эпиграфической науке оставляет желать лучшего. Я не могу сказать, что среди эпиграфистов отсутствует критическое направление, однако оно направлено лишь против «дилетантов». Конечно, фантазии начинающих любителей весьма заметны, бросаются в глаза, и чтения типа ВРЕВОРУСУ, НАРАМ-НЯМ или СВЧЬЖЕНЬ были своевременно и вполне правомерно раскритикованы. Что же касается профессионалов, то тут существует научная этика, которая не рекомендует критиковать чтения НАМАЛЫ и СЕЛЯТЫ, хотя таких имен на Руси никогда не было. Да и кто стал бы таким критиком, если на всю Россию эпиграфистов не более десятка и все прекрасно знают друг друга ? Скажем, кто взялся бы критиковать чтения А.А. Медынцевой, если она является единственным специалистом по кирилловской эпиграфике в Институте археологии РАН? Так, пряслице с надписью НАМАЛЕ нашла в 1959 году Л.А. Голубева, но никакого чтения не дала, обратилась к А.А. Медынцевой, и с ее слов опубликовала чтение НАМАЛЕ в 1974 году. Может быть, Л.А. Голубева и прочитала бы АМАЛИН, но для этого надо было взять на себя ответственность, а этого как археолог она сделать не могла. В РАН существует разделение труда, и коль скоро существует должность эпиграфиста, стало быть эпиграфист и является специалистом по определению. А уж если ошибается специалист, то его может покритиковать разве что светило, например, академик В.Л. Янин. Но у академика В.Л. Янина такой огромный спектр интересов и такое широкое поле ответственности, что входить в чужую епархию у него нет ни времени, ни сил, ни желания. Так что из москвичей вряд ли кто захочет наводить критику. Что же касается питерцев, то Москва вряд ли входит в сферу их интересов, у них есть свое поле деятельности, свои корифеи и свои проблемы.
Жаль, что эпиграфика — не просто «вспомогательная историческая дисциплина», но из числа последних, ее часто забывают включить в учебники, где фигурируют и геральдика, и картография, и нумизматика, и метрология. Кафедр эпиграфики пока нет ни в одном отечественном университете, профессионалов по ней не готовят. В этом смысле, как это ни парадоксально, даже ведущие специалисты РАН по эпиграфике — такие же самоучки, как и те дилетанты, которых они критикуют. Учебников по русской и славянской эпиграфике нет, нет и писанной методики того, как проводить эпиграфическое исследование. Существует только прецедент: мы следуем традициям чтения разных надписей, как отечественным, так и зарубежным. По мнению А.А. Медынцевой, « В наше время расширение объема материала, подлежащего эпиграфическому исследованию, усложнени целей, которые ставит перед эпиграфикой общее развитие исторической науки, продолжило тенденцию к выделению эпиграфики в самостоятельную научную дисциплину» 40. Иными словами, выделение эпиграфики в самостоятельную науку на сегодня — только тенденция, со всеми вытекающими отсюда послдствиями.
Возможно, что когда-нибудь, хотя и не скоро, и официальная археология пойдет по предлагаемому мной пути, и будет считать одной из своих первостепенных задач чтение смешанных и слоговых надписей на археологических памятниках. Пока что, к сожалению, наше мировоззрение определяют строки Дмитрия Лихачева, высказанные им по поводу тысячелетия русской культуры (на самом деле русской культуре не менее 30 тысяч лет): « Я думаю, что с крещения Руси, вообще, можно начинать историю русской культуры. Так же, как и украинской и белорусской. В общем, культура восходит к каменному веку, к неолиту или палеолиту. Но характерный черты русской, белорусской и украинской культуры Древней Руси — восходят к тому времени, когда христианство сменило собой язычество. Христианство — письменная религия, приобщившая Русь к высокоразвитой мифологии, к истории европейских и малоазийских стран» 41. К сожалению, эти слова представляют собой мифологию от лица гуманиарной науки Руси: в действительности, язычество — не менее письменная культура Руси, чем христианство. И она, языческая письменная культура, напротив, приобщила европейскую а малоазийскую мифологию к высокой мифологии Руси. Правда, об этом я буду говорить в моих следующих книгах. Налицо пока лишь противопоставление: Русь языческая упорно связывается нашими гуманитариями с отсталостью и невежеством, тогда как Руст христианская — с просвещением и прогрессом. Я не признаю такого противопоставления. Для меня обе культуры Руси — это культуры моих предков и меня самого, и делить их на чистых и нечистых — все равно что ругать одну руку и восхвалять другую. Но культура христианская на сегодня известна очень хорошо, тогда как письменная культура язычества и двоеверия на сегодня почти неизвестна. Она-то и составляет костяк той неизвестной археологии Руси, которую я постараюсь раскрыть заинтересованному читателю как в этой, так и в последующих публикациях.
И все-таки данную книгу я адресую не нынешним «специалистам», которые в лучшем случае пожмут плечами, а в худшем будут придираться к третьестепенным мелочам, доказывая что ничего подобного рунице не было и быть не могло, поскольку это невозможно, а будущим поколениям исследователей, которые разделят мои взгляды на особую роль руницы в культуре Руси и всей древней Европы. Но, возможно, чем-то данная книга будет полезна и нынешним ученым, ибо я анализирую и то, что было опубликовано ими же, что несомненно принадлежало славянам в те времена, к которым относились датированные самими же археологами находки. В этом смысле я не подвергаю ревизии или даже некоторому сомнению их датировки, хотя нередко вступаю в противоречие с их этнической атрибуцией памятника. Скажем, если на украшении скандинавского типа я читаю надпись «Смоленск», я допускаю возможность существования скандинавского прототипа, но памятник считаю славянским, а не скандинавским. И если на восточной монете из-под Ярославля я вижу русскую надпись ЗАКЛАДЪ, я не разделяю мнения историков, что эта надпись имеет исландское происхождение и должна пониматься в русском переводе как БОГ, а считаю ее сугубо славянской. И в этом смысле я ничуть не фантазирую, а стараюсь поправить фантазирующих историков-эпиграфистов, которые то же слово на гривнах читают как СЕЛЯТА или БЫНЯТА, справедливо полагая, что и то, и другое чтение неверно потому, что не учитывает знаки руницы. Короче говоря, я исхожу из призыва врачей НЕ НАВРЕДИ, и вмешиваюсь в выводы уважаемых коллег лишь там, где они сами показывают образцы непрофессионального подхода. Так что помимо демонстрации новых направлений исследования я стараюсь, насколько возможно, исправить некоторые, самые вопиющие ошибки. Историки тоже люди, и они могут ошибаться. Как и я. Так что если я сам, будучи увлеченным своей идеей, переступлю границы разумного, меня, как я уверен, поправят мои коллеги-историки. И такова любая наука — она не догма, а лишь руководство к действию.
И еще. Мне очень помогло то, что прежде чем браться за глубокое самостоятельное исследование надписей славянской руницей на славянских же изделиях Руси, я самым внимательным образом проанализировал эпиграфическое творчество моего предшественника, Г.С. Гриневича. Выше я уже писал о его заблуждениях; теперь я хочу обратить внимание на то, что отрицательный научный результат — это тоже результат, из которого я понял, чего мне ни в коем случае не следует делать, если я не хочу провалить хорошее начинание. Прежде всего — я читаю надписи Руси, и именно русские, причем этническую атрибуцию делал не я, а сами археологи. И только после этого я могу вступать в полемику с эпиграфистами по поводу некоторых видов археологических памятников, например, по поводу монет, найденных на территории Руси и написанных славянской руницей, но почему-то читаемых либо с опорой на исландские руны, либо на буквы кириллицы. Гриневич же читал тексты самого экзотического происхождения, и хотя поначлу читал тоже надписи с территории Руси, но не только русские, а и балто-угорские, хазарские, готские. Именно поэтому его славянский силлабарий оказался довольно маленьким, но зато перегруженным совершенно посторонними знаками. А главное, этому силлабарию нельзя доверять. Далее, я стремлюсь получить не видимость прочитанного слова или словосочетания типа КАВЕДИЕ или ЛЕТКА НЕ РЪВИ, НЕ ЧАРЕ И НЕ, а полноценное слово, увязанное с внешним видом или функцией археологического памятника, например, на подсвечнике читаю слово СВЕТИЛО, а на иконке, где Гриневич видел КАВЕДИЕ — КАЕМСЯ. Тем самым я показываю, что написано не какое-то абстрактное и непонятное современному читателю слово, но слово родное, русское, славянское. Наконец, я стремлюсь не перескакивать с предмета на предмет в поисках все новых надписей, оставляя каждый тип начертаний в единственном бытовании и потому непроверяемым как всё оригинальное, а, напротив, читать целую серию однотипных руничных помет, чтобы понять, какие слова или части слов пишутся традиционно, а какие представляют собой новацию. Только тогда читатель может быть уверен, что я читаю не случайные царапины и не досужий домысел любителя причудливых начертаний, а вполне нормальный текст, который мог бы возникнуть в голове и нашего современника. Иными словами, моя задача — не удивить читателя самой возможностью чтения или редким видом незнакомой графики, а довести до его сведения прямо противоположное чувство — ощущение повседневности и заурядности руничных текстов, пронивших во все поры средневековой русской культуры. И если мой предшественник ждал, что его читатель станет его почитателем и воскликнет: Ай да молодец Гриневич! Как лихо он прочитал средневековые надписи!, то я жду прямо противоположной оценки: Ай да удальцы наши предки из средних веков! Как много и разнообразно они писали! И такая реакция читателя прозвучит в моих ушах как самая горячая благодарность за очень нелегкий труд по дешифровке пока еще никем в наши дни не прочитанной славянской письменности.
С другой стороны, я нигде не вмешиваюсь в вопросы хронологии, полагая, что они относятся к компетенции историков и археологов. В их арсенале есть соответствующие методы — стратиграфический, дендрологический, палеографический. Казалось бы, в рунице должна быть своя палеография, которая тоже могла бы помочь, выступая независимым методом датировки древних текстов. Теоретически да, однако пока такой метод до нужной разрешающей способности не разработан и в ближайшее время вряд ли может быть создан. Проблема состоит в том, что если рукописные кирилловские книги писались в строку в массовом порядке в монастырях, где существовали целые группы писцов, то, напротив, образцы текстов руницы пока что встречаются в единичном виде, представляют собой преимущественно лигатуры, и групповым творчеством здесь пока что не пахнет. А среди разрозненных находок слишком велик индивидуальный разброс. К тому же среди лигатур гораздо сложнее выявить стандарт, без которого невозможно понять отклонения. Поэтому самый больной вопрос для археологов, вопрос датировки, в данной книге совершенно не пересматривается. И здесь я ссылаюсь на то, что уже принято в современной науке.
Из этого, однако, не следует, что тексты, начертанные руницей, в принципе в будущем не могут привести к необходимости предатировать отдельные находки. Просто вопросы хронологии новый метод решает не в первую очередь. Первоочередные проблемы, которые он в состоянии решить — это определить функциональное назначение многих вещевых археологических находок, а также их государственную и областную принадлежность, ибо чаще всего на изделиях писали руницей слова КИЕВ,РУСЬ или СМОЛЕНСК, ЛИТВА. Тем самым автоматически решался вопрос и об этнической принадлежности, ибо слова РУСЬ, БЕЛОРУСЬ, ЛИТВА означали не просто славянский этнос, но именно русских, тогда как слова МАКЕДОНСЬКА РУСЬ или РУСЬ СКЛАВИНОВ, а тем более СЛАВЯНСЬКА РУСЬ означали области Европы, занятые славянами. Так что руница интересна для археологии прежде всего тем, что огромное количество находок получает через нее этническую, государственную, а иногда и областную привязку, что позволяет говорить о существовании в Средние века единой системы вещевой паспортизации. В данной книге я не ставлю перед собой задачу раскрыть эту систему в полной мере, однако показываю на ряде изделий существование такой системы. Кроме того, опираясь на руницу мне посчастливилосьобнаружить и элементы паспортизации людей этой же эпохи, когда удается узнать не только имя и фамилию умершего тысячу лет назад человека, но иногда даже его род занятий и имя господина, которому он служил. Выяснилось также, что некоторые изделия специально предназначались для определенной категории людей, например, сумки для монахов, где на рамке для замка были написаны приятные для христианина слова о наличии у него веры. Так что руница позволяет пояснять ряд бытовых подробностей, которые до того было невозможно узнать никаким иным способом.
Методология науки утверждает, что создание нового метода исследования в зародыше несет в себе зачатки новой отрасли существующей дисциплины. Во всяком случае, такое в мировой эпиграфике уже случилось в ХХ веке, когда эпиграфисты вслед за Майклом Вентрисом начали читать критское письмо линейное Б, транслитерируя его латинскими (а не привычными греческими, хотя письмо передавало греческий язык) буквами. Поскольку это письмо бытовало в древней Греции в минойский период, новую отрасль древнегреческой эпиграфики назвали миноистикой. Я полагаю, что нечто подобное произойдет и в результате чтения текстов на славянской рунице и надеюсь, что данная книга явится одним из краеугольных камней новой ветви славянской эпиграфики — славянской рунистики.
Главное, что мне хотелось бы показать в данной книге — что письменным текстам наши предки в Средние века уделяли гораздо больше внимания, чем нам представлялось до сих пор. И этим привычным славянским знакам руницы они поверяли то, что выходило за рамки кириллицы. Прежде всего руны пронизывали сферу быта, делая его гораздо более сакральным, чем в наши дни. Люди не просто наносили коротенькие тексты с бытовыми названиями или пожеланиями на повседневные предметы — гребешки, пряслица, инструменты ремесла, изделия из кожи и т.д.; через эти знаки они поддерживали связь с древнейшей культурой славян, с верой в то, что руны оградят их от злых духов, от несчастий и болезней. Даже когда натиск кириллицы усилился, и слоговым способом стали изображать лишь отдельные слова или даже их фрагменты, — и тогда еще пуповина, соединявшая древнюю Русь и Русь, входившую в Новое время, не порвалась. Все это прекрасно видно на приведенных в книге примерах. Далее, усиливающаяся княжеская власть предпочитала создавать свой символ, «княжеский знак», в виде монограммы из знаков руницы, хотя и сюда проникали уже буквы кириллицы. Однако именно присутствие сакральной письменности славян придавало монограммам князей необходимую устойчивость в общественном сознании. Сакрально-руничными были и таблички на кирпичах зданий, указывая, куда следует входить, куда выходить, и какие комнаты или иные помещения находятся поблизости. Те же сакральные знаки-надписи ставились и на украшения — на долгую службу, да для предохранения от несчастий. Разумеется, к помощи руничныих знаков прибегали и ремесленники, и воины. Довольно неожиданным было обнаружение слоговых текстов руницы на гривнах и других денежных знаках. Короче говоря, руница окружала жизнь наших предков со всех сторон.
Разумеется, находя все новые и новые надписи и определяя их содержание, я не только занимаюсь исследованием вещей,но и создаю дополнительные доказательства по существованию руницы. Конечно, для тех, кто уже знаком с моими предыдущими работами, такой потребности нет. Однако те, кто знакомится с этим видом письма впервые, а также те, кого не убедили мои более ранние исследования, найдут тут для себя много интересного. Главное, что они откроют перед собой неизвестный прежде мир руничных надписей, убедятся в его небывалом разнообразии как по форме исполнения, так и по содержанию. И, прикоснувшись к этому чистому роднику исконной и сакральной славянской письменности, испытают чувство гордости за своих далеких предков, за их фантастически богатую духовную культуру, и проникнутся идеей служения Родине, такой неисчерпаемой не только в настоящем, но и в ее относительно далеком прошлом.
Литература
Чудинов В.А. Руница и археология. Введение. Как читать загадочные знаки // «Академия Тринитаризма», М.,Эл № 77-6567, публ.11745, 30.12.2004
[Обсуждение на форуме «Праславянская Цивилизация»]
Чудинов В.А.
Руница и археология.
Введение.
Как читать загадочные знаки
Введение.
Как читать загадочные знаки
Надпись на донце горшка из Киева
, что я читаю СЛАВ(А) ЛЮДОДЬШЕ (вариант ЛЮДОДЮШЕ). Но это, оказывается, фантазия. С точки зрения «строгой науки» надо читать только первую часть, СЛАВ(А). О второй части лучше вообще ничего говорить, или, как поступила А.А. Медынцева, взять и перевернуть ее вверх ногами, , а затем прочитать МИРЪ. Но ведь две вертикальных палочки не И, третий знак — не Р, а четвертый уж тем более не Ъ! Это неважно! Над знаками можно издеваться как угодно, лишь бы подогнать их под кириллицу. И это тем более удивительно, что на другом мече примерно того же времени и той же мастерской начертано (именно так, с большими пропусками между буквами), где первую часть та же А.А. Медынцева читает ЛЮДОТА или ЛЮДОША (не обращая внимание на то, что в пробел между О и А должна поместиться не одна, а 2-3 буквы) 15. Следовательно, теперь очень похожее имя ЛЮДОТА или ЛЮДОША звучит вполне научно! Получается, что в одном месте слово ЛЮДОДЬША читать ни в коем случае нельзя, на его месте надо читать некоторую абракадабру ЛЮДОМИРЪ, а на другом месте читать ЛЮДОТА или ЛЮДОТА не только можно, но и вполне научно! Более того, никто не спросил у А.А. Медынцевой, что означает Людота или Людоша — наука имеет право не объяснять! А вот я, как фантазер, на своем выступлении получил вопрос, что означает ЛЮДОДЬША, на который как за неимением времени, так и потому, что прежде не задумывался, ответил, что «не знаю». Это было явно не в мою пользу! Я, хотя и фантазер, должен был оказаться научнее науки, и дать ответ на то, на что наука его еще не дала. И я вполне способен дать такой ответ. Тут мы имеем дело с западноевропейским мужским именем, которое в Италии звучит как Лодовико, во Франции — как Людовик, в Германии — как Людвиг. На Руси, судя по чтению, его полная форма звучала как Людодик, искаженное Людовик (на Руси, как и в других странах, собственные имена изменяются, например, Георгий-Гюргий-Юрий или Георгий-Егор; Иоганн-Иван; Иосиф-Осип, Константин-Коснятин и т.д.). А далее по словообразовательной модели Татьяна-Таня-Танюша или Иван-Ваня-Ванюша можно образовать словоформы Людодик-Людодя-Людодюша или Людодьша. Но не Людота и не Людоша, подобно тому, как от имен Татьяны и Ивана нет уменьшительных вариантов Таты и Ваты или Таши и Ваши. — С точки зрения же «строгой науки» все, что говорит А.А. Медынцева, доктор исторических наук, научный сотрудник Института археологии РАН — святая истинная правда, и если есть Людота, значит должны быть Таты и Ваты, а если есть Людоша — значит, должны существовать Таши и Ваши. Такова «наука». А русский Людовик как Людодик — это мои фантазии, очевидно, равно как Танюши и Ванюши. Я не мог такого вычитать из руничной части надписи, поскольку никакой руницы нет! Она — моя фантазия!, то есть НА, затем по ошибке помещен слоговой знак W со значением ШЕ, наконец И, я читаю единственно возможный вариант НАШЕЙ (имеется в виду какой-то предмет женского рода, принадлежавший автору надписи). Но это, оказывается, тоже — мои фантазии! А.В. Арциховский полагал, что грамота « по-видимому, недописана» (хотя справа и слева — огромные поля, показывающие, что если бы автор надписи захотел писать дальше, у него нашлось бы место. Так что перед нами на самом деле законченный документ), и что « имеются лишь буквы ИМЮН» 16. Не правда ли, какая вдруг выглянула глубина «строгой эпиграфической науки» ! Как ловко прочитано! Это не какие-то там фантазии насчет НАШЕЙ — это ИМЮН! Правда, остается небольшой вопрос, так, сущая мелочь — что означает это самое слово ИМЮН? Может быть, это имя собствнное? Или название месяца? Или какой-то предмет? Но какое нам, в сущности, до этого дело! Это фантазеры вроде меня просто обязаны объяснять каждый свой шаг, будто на допросе в милиции, для строгой науки объяснения вовсе необязательны. Сказано ИМЮН — значит, ИМЮН! И не беда, что надпись повернута вверх ногами, , и прочитана задом наперед, так что перевернутая буква А, , почему-то была прочитана как Ю. Вот такие чудеса в решете! Хотите быть представителями науки? Тогда читайте все непонятные надписи кверху ногами и задом наперед, и тогда вам обеспечены и ИМЮНЫ вместо слова НАША, и ЛЮДОМИРЫ вместо ЛЮДОВИКОВ. А нормальное, непредвзятой чтение — это, конечно же, дикая фантазия далекого от настоящей науки человека вроде меня.. В принципе, эпиграфист обязан прочитать надпись, хотя бы кирилловскую часть. Но если прочитать слово ПЕТЪРЪМА, то надо прочитать и предыдущая часть, чего «серьезный специалист» делать не умеет. Конечно же в данном случае она поступает сугубо научно, а вот я, читая ОТЦА САКОВА ПЕТИРИМА, явно валяю дурака. Нет тут никакого СВЯТОГО ОТЦА, нет фамилии САКОВА и вообще нет даже кирилловской надписи ПЕТЪРЪМА. Все это от лукавого! 2) — посчитать, что перед нами «буквообразные знаки», то есть знаки, только напоминающие буквы, но ими не являющиеся. А еще лучше 3) — сказать, что перед нами какие-то «тамгообразные знаки», поскольку в таком случае читателю не придет в голову даже простенькая мысль о том, что если знаки «буквообразны», значит, они что-то могут обозначать. Согласно современной эпиграфики все знаки рядом с кириллицей — это случайные царапины, тамги, знаки собственности, но абсолютно ничего читаемого!
Мое чтение надписи на сосуде с зерном
Надписи на перстнях
Костяной кистень Всеволода из Рославля
Мое чтение узора на браслетах
|
| |
Мое чтение надписи на иконке из Червена
|
| |
Спаситель. Мозика Спасителя в Константинополе
Редактура текста
Мое чтение надписи на пряслице из Новгорода
34, которое я читаю ПРЯСЛЕНЬ (хотя многие буквы начертаны тут зеркально, а некоторые слиты в лигатуру). У этого исследователя получается некоторое выборочное чтение. В принципе, эпиграфист имеет на это право, но должен предупредить читателя, что он отказывается читать какую-то часть надписи по определенным сображениям. Но тогда эпиграфист должен всегда предполагать, что исторический документ заведомо богаче того, что мы можем из него извлечь сегодня, и не думать, будто бы он — лишь единственный профессионал, способный читать надписи прошлого. А из этого вытекает, что если я читаю нивесть что, то признанные эпиграфисты это нивесть что не читают, и не читают даже того, что им положено. В любом случае, моя позиция предпочтительнее. Ведь всегда проще срезать избыточное, чем восполнить утраченное. Эта мысль уже звучала как упрек эпиграфистам; теперь я ее привожу в качестве определенного этапа моих эпиграфических усилий.
|
| |
Синь-камень Плещеева озера
Мое чтение надписи на Синем Камне
Идол из-под Новгорода
|
| |
Мое чтение надписей на том же идоле
Изображение сапожного шила
Выявление надписи методом сильного контраста
Получение «выворотки»
Отделение лигатур друг от друга
Выстраивание строки знаков руницы
Транскрибирование текста
Транслитерирование текста
(Продолжение следует)
Литература
- Чудинов В.А. Загадки славянской письменности М., 2002
- Чудинов В.А. Славянская докирилловская письменность. История дешифровки. Ч. 1 и 2.. М., 2000
- Чудинов В.А. Проблема дешифровки. Создание силлабария. Чтение смешанных надписей. М., 2000
- Медынцева А.А. Грамотность древней Руси. По памятникам эпиграфики Х-первой половины ХШ века. М., 1999
- Богусевич В.А. Розкопки на горi Киселi вцi // Археологiчнi пам'ятки УРСР, том III. Раннi слов'яни i Київська Русь. Матерiали польових дослiджень Iнституту археологiї Академiїнаук УРСР за 1947-1948 р. Київ, 1952, с. 71, табл. 1-2
- Давудов О.М. О фальсификации истории Дагестана // МАИАР №3. Северный Кавказ: историко-археологические очерки и заметки. М., 2001, с. 6
- Володихин Д.М. Место «новой хронологии» в фолк-хистори // Сборник русского исторического общества № 3 (151). М., 2000, с. 56
- Ваганов П.А. Физики дописывают историю. ЛГУ, 1984
- Керам К. Боги, гробницы, ученые (роман археологии). М., 1963; второе издание — СПб 1994
- Молчанов А.А. Таинственные письмена первых европейцев. М., 1980; Молчанов А.А. Посланцы погибших цивилизаций (Письмена древней Эгеиды). М., 1992
- Тайны древних письмен. Проблемы дешифровки. Сборник под редакцией И.М. Дьяконова. М., 1976
- Гриневич Г.С. Сколько тысячелетий славянской письменности (о результатах дешифровки праславянских рун) // Русская мысль, 1991, № 1, Реутов, с. 3-28
- Гриневич Г.С. Праславянская письменность. Результаты дешифровки. М., 1993, 323 с.
- Медынцева А.А. Грамотность древней Руси..., с. 94
- Там же, с. 92
- Арциховский А.В. и Борковский В.И. Новгородские грамоты на бересте. Из раскопок 1953-1954 гг. М., 1958, с. 14
- Гашек Ярослав. Похождения бравого солдата Швейка. Пер. с чешского П.Богатырева. М., 1977, с. 36
- Рождественская Т.В. Древнерусские надписи на стенах храмов: новые источники XI-XV вв. СПб, 1992, с. 121, надпись 78
- Каргер М.К. Киев и монгольские завоевания // СА, XI, 1949, с. 67
- Рыбаков Б.А. Знаки собственности в княжеском хозяйстве Киевской Руси Х-XII веков // Советская археология, VI, 1940
- Fraehn Ch.M. Ibn-Abi-Jakub El Nedim's Nachricht von der Schrift der Russen im X Jahrhundert n. Ch., kritisch beleuchtet // Memoirs de l'Academie de imperiale de sciences de st. Petersbourg, VI serie. Politique, Histoire, Philologie, III T., 1836, p. 513
- [Magnusen F.]. Runamo og Runerne. En Commiteeberetning til det Kongelige Danske Videnskabers Selskab Samt Trende Afhandlinger angaaende Rune Literaturen, Runamo og forskjelligesaeregne (tildeels, nylig opdagelde). Kjobenhavn, 1841, S. 260
- [Siogren von, Dr.] Ueber das Werk Finn Magnusens Runamo og Runerne. S.-Petersburg, 1848, S. 98
- Jagic V. Zur slavischer Runenfrage // Archiv fur slavische Philologie Bd V, Hf. III, 1881
- Ягич И.В. Вопрос о рунах у славян // Энциклопедия славянской филологии. Вып. 3. Графика у славян. СПб, 1911, с. 25
- Чудинов В.А. Реабилитация славянских надписей. М., 1999, с. 45-46
- Флоря Б.Н., Турилов А.А., Иванов С.А. Судьбы Кирилло-Мефодиевской традиции после Кирилла и Мефодия. СПб, 200, с. 5
- Уханова Е.В. У истоков славянской письменности. М., 1998, с. 5
- Кондаков Н. Русские клады. Исследование древностей великокняжеского периода, ч. I. СПб, 1896, с. 107 № 70
- Алексеев Л.В. Древний Ростиславль // КСИА, вып. 139, 1974, с. 87, рис. 28
- Кучiнко М.М., Орлов Р.С. Городищенський скарб з Волинi // Археологiя, 1982, № 2, с. 102
- Археология Прикарпатья, Волыни и Закарпатья (раннеславянский и древнерусский период). Киев, 1990
- Покровский Н.В. Очерки памятников христианского искусства. СПб, 200, с. 266, рис. 76
- Янин В.Л., Зализняк А.А. Новгородские грамоты на бересте. Из раскопок 1984-1989 гг. М., 1993, с. 115, надпись 24
- Егоров А. Посвящение // Мифы и магия индоевропейцев. М., 1995, с. 48
- Русанова И.П., Тимощук Б.А. Языческие святилища древних славян. М., 1993, с. 10-11
- Жилина Н.В. Отдел славяно-русской археологии в 1990-е годы // КСИА, вып 212. М., 2001, с. 98
- Бычков А.А. Энциклопедия языческих богов. Мифы древних славян. М., 2001, с. 249
- Никольская Т.Н. Земля вятичей. Кистории населения бассейна верхней и средней Оки в IX-XIII вв. М., 1981, с. 70, рис. 25-10
- Медынцева А.А. Грамотность древней Руси..., с. 3-4
- Лихачев Дмитрий. Тысячелетие культуры // Альманах библиофила. Вып. 26. Тысячелетие русской письменной культуры (988-1988). М., 1989, с. 6
Чудинов В.А. Руница и археология. Введение. Как читать загадочные знаки // «Академия Тринитаризма», М.,
 |