В морозном воздухе не ощущалось никаких запахов. За спиной у Женьки хрустнул снежок, кто-то встал рядом с ним и спросил с неразборчивым акцентом:

- Учишься в университэт?

Евгений развернулся, увидев парня в спортивной куртке, с короткой стрижкой и с улыбкой, чем-то напоминающей оскал. Через дорогу к ним перебежали еще трое парней, одетых в черные куртки с капюшонами.

- Да, а что? – ничего не подозревая, улыбнулся в ответ Евгений.

- Дай сэто рублей, а?

Трое парней встали вокруг Женьки, чтобы он никуда не вырвался. Евгений перестал улыбаться, надеясь, что вскоре подойдет какой-нибудь трамвай.

- У меня только на билет.

Вожак шайки ухмыльнулся над студентом, показывая, что на самом деле деньги ему были не нужны.

- Портфэль что лежит? – кивнул он на Женькину сумку.

- Книги.

Евгений оттолкнул одного из парней и пошел на другую сторону остановки, где стояли люди. Парень, которого толкнул Женька, схватил сумку за ремень, не давая Женьке идти.

- Студэнт, покажи книгу!

Передумав дожидаться трамвая, Евгений быстрым шагом зашагал по тротуару. Но четверо парней побежали следом. Тогда Женька припустил, что есть духу, и, наверное, сумел бы от них убежать, если бы не подвела сумка. Она соскользнула с плеча и потянула его вниз. Он споткнулся, повалился на землю и с размаху получил сильный пинок по затылку, от которого клюнул носом в ледяную корку на асфальте. Прикрывая ладонью кровоточащий нос, он стал подниматься, но после очередного пинка, который пришелся в живот, у Женьки сперло дыхание.

- Я тэвой гэсподин, – захлебываясь от гордости и чувства собственной значимости, заявил вожак. – Поклонэсь, русский!

- Какой ты мне господин? – Женька сплюнул горячую кровь, потекшую по губам. – Ты позорище твоего народа.

Судя по всему, подобные безобразия парень вытворял уже не в первый раз, однако такого ответа не ожидал. Обдумав слова студента, он хотел пнуть ему ботинком прямо в рот, но Евгений успел увернуться. Дубатолки стали запинывать Евгения прямо на глазах у прохожих. До этого случая Женьку избивали – один или два раза, но чтобы вот так, средь бела дня, в самом центре города, без всяких причин, только потому, что русский? Мозг его отказывался верить в реальность происходящего. Люди обходили их стороной; в нескольких метрах от тротуара ровным строем текли машины; над магазинчиками и ресторанами все так же сверкали радужные вывески. Большой город жил своей флегматичной, обособленной жизнью, и только обрезанные с осени деревья стояли на обочине, застыв от ужаса. Съежившись в комок, Евгений лежал, обхватив сумку с книгами и закрывая кулаками виски, но удары летели со всех сторон. Книги, одна за другой, стали вываливаться через порванный замок на снег, забрызганный кровью. Он был еще в сознании, хотя голова его начала непроизвольно трястись от ударов, и он полностью потерял ориентир в пространстве.

- А ну, расступись! – взревел здоровенный мужик, выпрыгнувший из ряда машин, стоявших на дороге в длинной пробке.

Он перемахнул через бордюр и одним движением раскидал всех парней, столпившихся над Женькой.

- Что он вам сделал?! – крикнул мужик, подступив к парню в спортивной куртке.

- Он нас хотэл насиловат, – похабно лыбясь, прогнусавил вожак нападавших.

- Сейчас вызовем милицию, там разберутся – кто кого хотел изнасиловать.

Как только в руках у него появился телефон, все четверо пустились наутек, скрывшись за ближайшими домами. Присев на корточки, мужик потормошил Женьку за плечи.

- Парень, может, тебя до больницы добросить?

- Не, все нормально, – запинаясь, ответил Женька. – Спасибо, что помогли мне.

Сгребая непослушными пальцами библиотечные книги, он зарыдал. Нет, не потому, что ему было больно – никакой физической боли он, как ни странно, не ощущал. Ему было жаль растоптанных и порванных книжек, которые валялись в снегу. Женька сложил книги в сумку, поднялся, взял в руки пригоршню снега и вытер лицо. Немного прихрамывая, он побрел вперед, пытаясь узнать место, где находится.

Ему, действительно, почудилось, что он попал в незнакомый город. Ему казалось, что он живет в чужой, совершенно враждебной стране, где все было не так, как он представлял до этого, где не осталось ничего такого, что можно было назвать своей родиной. Мимо него проходили люди, весело щебетавшие на экзотических иностранных языках. На больших рекламных экранах мелькали довольные лица, красные губы топ-моделей, логотипы, автомобили, часы, номера телефонов. Он перемещался по городу, будто своя собственная тень, будто крохотная былинка, будто точка, которую можно было по желанию увеличить или уменьшить одной из тысяч камер видеонаблюдения, которыми были нашпигованы улицы. Как же гадко и противно все это было. Никогда он еще не ощущал так остро свою нежелательность и ненужность стране, которой заправляли бандиты. Национальная их принадлежность не имела совершенно никакого значения: евреи ли это, кавказцы или «дорогие россияне», – у всех были общие планы. Одни грабили народ, сидя в Кремле, в Государственной Думе, другие бесчинствовали на улицах, третьи давно со всем смирились, попивали водку и тоже воровали, только понемногу, втихаря. Но вот он закрыл за собой двери квартиры Аделаиды Прокопьевны, обитые зеленым гобеленом, прислонился к стене, посмотрел на себя в туманное зеркало, и на душе у него стало немного спокойнее. Он тихо разложил на круглом столе книги и стал аккуратно заклеивать оторвавшиеся корешки.

Из пяти книг меньше всего пострадала книжка П.Флоренского «Иконостас», 1993 года – ее только слегка подмочило снегом, так что вопрос, какую книгу читать, отпал как бы сам собой. Женька открыл первую страницу, и его сразу же захватило чтение трактата, который начинался с размышлений философа о сновидениях: «Всякий знает, что за краткое, по внешнему измерению со стороны, время можно пережить во сне часы, месяцы, даже годы, а при некоторых обстоятельствах – века и тысячелетия. В этом смысле никто не сомневается, что спящий, замыкаясь от внешнего мира и переходя сознанием в другую систему и меру времени, приобретает новую, в силу чего его время, сравнительно со временем покинутой им системы, протекает с неимоверной быстротою».

Далее Флоренский предуведомлял читателя, что не всякое видение во сне, очищенное от рассудочного дневного сознания отражает высшую реальность духовного мира, равно как не всякое служение Богу бывает богоугодным: «Когда грешит обыкновенный грешник, он знает, что отдаляется от Бога и прогневляет Его; прéлестная же душа уходит от Бога с мнением, что она приходит к Нему и прогневляет Его, думая Его обрадовать. Происходит же все это от смешения образов восхождения с образами нисхождения. Все дело в том, что вúдение, возникающее на границе мира видимого и невидимого, может быть отсутствием реальности здешнего мира, т.е. непонятным знамением нашей собственной пустоты, ибо страсть есть отсутствие в душе объективного бытия; и тогда в пустую прибранную горницу вселяются совсем отрешившиеся от реальности личины реальности <…> не терпящая духовной пустоты природа населяет эту горницу души теми существами, которые наиболее сродны с силами <…> корыстными и нечистыми у своего корня». Затем философ переходил непосредственно уже к изложению иконописного канона, понимаемого как приоткрытие завесы перед окном в незримую для дневного сознания реальность. После чего начинал обсуждать с неназванным собеседником ренессансное искусство:

- Недвижная, твердая, неподатливая поверхность стены или доски слишком строга, слишком обязательна, слишком онтологична для ручного разума ренессансового человека. Он ищет ощущать себя среди земных, только земных явлений, без помехи от иного мира, и пальцами руки ему требуется осязать свою автономность, свою самозаконность, не возмущаемую вторжением того, что не подчиняется его воле. Твердая же поверхность стояла бы перед ним, как напоминание об иных твердынях, а между тем, их-то он и ищет позабыть. Для натуралистических образов, для изображения освободившегося от Бога и от Церкви мира, который хочет сам себе быть законом, для такого мира требуется как можно более чувственной сочности, как можно более громкого свидетельства этих образов о себе самих, как о бытии чувственном, и притом так, чтобы сами-то они были не на недвижном камени утверждены, а на зыблющейся поверхности, наглядно выражающей зыблемость всего земного.

- Но постой, не ты ли только что приводил в пример Рафаэля, признавая достойным благоговения явленный художнику образ Приснодевы? Разве ренессансовый человек не живописал неподатливые стены храмов? Ты обвиняешь его в том, что он стремился поставить себя вместо Бога, но разве хотя бы в мыслях он приписал личному имени своему славу Создателя земли и неба, и человека? Разве не хвалу Господу возносил художник Возрождения, выбирая для живописуемых образов бренный холст, именно потому, что плащаница превышает бренность иконописной доски? Стало быть, чтобы подчеркнуть явленность в видимом мире потустороннего образа, ведь и холст, и доска суть материя, в которую приотворяется окно горнего мира. Не ты ли только что говорил, что в мире том и трава зеленее, и небо лучезарнее, стало быть, и более чувственная сочность красок нужна иногда для того, чтобы свидетельствовать о бытии сверхчувственном? Иконописец стоит ближе к духовной реальности, но это не значит, что он целиком в нее погружен. Ренессансный художник стоит дальше от Бога, смотрит на Него со стороны, но это заставляет его пристальнее вглядываться и прислушиваться. Нет, он не освобождает себя от Бога, не он придумывает человеческое тело, не он создает животных, не он создает деревья. Так же, как архитектор, воздвигающий храм не присваивает себе законы гравитации и геометрии, по которым возводятся стены и своды.

Боковым зрением Евгений увидел в воздухе перед кухонным окном непонятное темное пятно. Оно стало удлиняться, проступать все четче и четче. Не поворачивая голову, чтобы не вспугнуть видение, Женька читал дальше, и в ушах его звучал плавно затухающий, уходящий ввысь, голос:

- Художник Возрождения и всей последующей отсюда культуры, может быть, и не думает о сказанном здесь; но пальцы-то его и рука его – умом коллективным, умом самой культуры – очень даже думают об условности всего сущего, о необходимости выразить, что человеку, себя самого сознавшему неонтологическим, условным и феноменальным, естественно принадлежит распоряжаться, законодательствовать в этом мире метафизических призрачностей.

- «Разве не знаете, что мы будем судить ангелов?» – что значит свидетельство сие апостола Павла, как не возможность вознесения духа над условностью всего сущего, включая мир метафизических призрачностей? Разумеется, человек стремится к этому в силу своих скромных способностей. Но не для того, чтобы заменить собой Бога, а лишь в качестве напоминания себе и другим о наследии Царства Небесного, в качестве надежды на то, что скованный внешними узами разум его достигнет однажды единства с божественным Логосом. Не то что художник Возрождения, вообще всякий человек, ставший по той или иной причине сознавать себя неонтологически, тут же теряет способность к любому творчеству.

- Кто ты такой? Откуда ко мне явился?

Едва различимый человек в черном монашеском одеянии испуганно отпрянул от окна.

- Если хочешь узнать, протяни мне руку, – ответил Евгений, стараясь не моргать и простирая призраку свою ладонь, как бы для рукопожатия.

Перекрестив пространство возле себя, мнительный священник подал Женьке руку и втянул его к себе в келью. Увидав сухое, морщинистое лицо с тонкою бородкой, Евгений не сразу понял, что стоит подле Павла Флоренского, и все же это был он.

***

Они стояли у окна, три полукруглые арки которого были разделены двумя небольшими колоннами, вытесанными из цельной скалы. Мягкий свет дневного светила падал на пористый подоконник песочного цвета и нижнюю часть колонн, формою своей напоминающих чаши. Южный ветерок обдувал горницу со стенами, повсюду имевшими скругленные углы, а кое-где – полочки для хранения книг, выдолбленные прямо в толще податливого известняка. За широкими сводами арок развертывался удивительной красоты вид. Мыс укромной бухты, заросший тенистыми кипарисами и вязами, огибали лазоревые волны, которые плескались у подножья каменистых берегов и сверкали чуть поодаль отблесками из чистого золота, уводившими серпантинной лентой в далекую даль. А там, в дали, не было ничего, кроме неба, и даже горизонт был сокрыт за краем воды, над которой, словно верхушки айсбергов, вырастали пенные, молочно-нежные облака.

- Вот это да, – поразился Женька, проникаясь свежестью и благостной патриархальностью, царившей вокруг.

Поймав на себе недоверчивый взгляд Флоренского, он решил, что должен как-то объяснить философу свое появление.

- Кажется, я должен извиниться за вторжение, но обвинения были уж слишком серьезными.

Не веря собственным ушам и глазам, Павел Александрович пристально смотрел на Женьку, ничего не отвечая. Затем сам для себя пробормотал:

- Будто и вправду, не ты мне видишься, но я тебе.

Он продолжал игнорировать Евгения, приняв его, по всей вероятности, за плод своего воображения.

- Возможно, мы оба друг другу видимся, – предположил Евгений. – Со мной такое бывает, скажем, когда я читаю книгу, то вижу иногда сон наяву, то ли явь во сне, даже не знаю, как лучше сказать.

- Так или иначе, всякая явь – со-бытиé, если я тебе снюсь, а ты мне явился, или наоборот, либо и то, и другое за раз, то со-бытийность эта имеет свои реальные причины, – задумался Павел Александрович. – Положим, ты сидел за столом и хотел мне возразить, прочитывая мое сочинение в книге, а я-то ведь о нем сейчас и вспоминал, вот в это самое время.

Философ жестом пригласил войти в мастерскую, указав на распахнутую за Женькиной спиной дверцу. Среди полок с глиняными горшками, деревянных бочек, плотницких принадлежностей и прочей утвари у крохотного слюдяного оконца стояла икона, образ которой потряс Женьку до самых глубин души, так что глаз от того образа трудно было оторвать. На иконе был изображен Агнец с семью золотистыми рогами и семью очами, при взгляде на них очи эти охватывали тебя со всех сторон и смотрели в самое твое сердце, и самое твое сердце от того взгляда само становилось зрячим и начинало видеть семью этими очами. Пред ликом же Агнца, как бы вывернутым отвне, была отверста книга, обитая позолотой. Оклад же книги отображался в обратной перспективе вовне и был увешан семью замками.

- Твое возражение мне понятно, но и теперь я остаюсь на прежнем своем мнении относительно выразительных средств иконописного канона, – продолжил Флоренский.

- Не во всякой иконе содержится четкий отпечаток горнего образа. В любом каноне существует опасность поползновения к пустому формализму, нужно помнить о том, что иконописный канон – не исключение. В последние несколько веков, особенно в двадцать первом веке, в иконописной технике наблюдается именно такое поползновение к духовновидческому формализму. Не об этом ли сказано: «И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон». Зверь, о котором идет речь, уподобит себя Агнцу, чтобы через него поклонились другому зверю, у которого смертельная рана исцелела. Для чего и каким образом он уподобит себя Агнцу? Не для того разве, чтобы обмануть верующих, соделав подобие Агнца через посредство иконы?

- В последние несколько веков… – погрузившись в размышления, повторил Флоренский. – Ты говоришь страшные вещи, призрачный гость. Как к тебе обращаться?

- Евгений, по крайней мере, для меня это звучит привычнее, чем «призрачный гость», – улыбнувшись, ответил Женька.

Тут он уловил, что, должно быть, невольно обидел Павла Александровича, который воспринял все сказанное о пустом формализме на свой счет.

- Мы сейчас говорили про сочинение, не про икону, тобой написанную, – она говорит сама за себя, – Женькин взгляд вновь припал к образу Агнца, над которым работал Флоренский. – То, чего ренессансовый человек пытался добиться с помощью озвончения земных красок, иконописец добивается путем их приглушения. Не потому ли икона живет как бы обращенной вспять жизнью – и чем старше становится, тем виднее проступает в ней то, что изначально задумывалось передать? Впрочем, многие другие произведения искусства живут такой же обратной жизнью и рождаются, зачастую, тогда только, когда вот-вот должны бесследно исчезнуть с лица земли.

- Вероятно, все дело в тенях, которые со временем высвечиваются, очищая возрожденческие полотна от земного. Тень и есть небытие света, духовная пустота. В иконописном лике нет места тени, ибо все в иконе должно свидетельствовать о свете божественном, оттого меня так страшат слова твои. Ведь ты говоришь, можно воспроизвести образ, безупречно повторяющий каждую черточку святоотеческого канона, но скрывающий за собой вместо Царства Божия пылающую бездну ада. Можешь ли разъяснить, как такое возможно?

- Именно через отсутствие теней иконописный образ может стать вместилищем люциферианского духа. Тень помогает устанавливать мост между миром земным и миром небесным. Она же их разделяет, она же их соединяет между собой. Сын Божий рождается Сыном Человеческим, чтобы возобновить эту связь, которая оказалась прерванной, ведь Он – тот мост, через который мы восходим к Богу. Икона не отображает теней, а значит, скрывает мост, не позволяет понять соотношений горнего и дольнего. Страждущий человек, молящийся перед ликом, оказывается один на один с Богом, не ведая, как перебраться на тот берег, пока не ощутит всей сущностью своей, что он и есть тень Царства Божия, приоткрываемого иконой. Да, это так, он всего лишь тень, но это означает побуждение к отысканию в себе моста. Это, кажется, отсылает нас к спору между старообрядцами и никонианцами. Тайный смысл двуперстного крещения в том, чтобы напоминать человеку, что он сам тень, должная осознать явленный во Христе мост, ибо никто другой не приведет душу в Царство Божие, а троеперстное крестное знамение вводит внешний символ Христа, делает мост объектом, а не субъектом. Стоять во Христе либо стоять со Христом? Вот в чем заключался тот давний спор.

Православная церковь предпочитает стоять со Христом, признавая тем самым, что не ведает путей Господних, и никто, кроме Господа, не ведает, а икона-то русская уберегла в себе старообрядческое созерцание. Я не пытаюсь здесь принять чью-либо сторону. Троеперстники отдаляют мирян от Бога, делают так, чтобы они смотрели на Него со стороны, как на объект веры, в этом есть доля лукавства. Но не меньшая доля лукавства есть в двоеперстничестве, ибо в нем во всей полноте может проявить себя дух люциферианства, он, собственно, и проявляет себя в известных каббалистам двуперстных знаках. Тень, пожелавшая актуально явить себя Богом, поднимает двуперстный знак, ограничивая в метафизическом плане всемогущество Бога. Подменив Его в том или ином виде, тень способна просиять даже в иконе, став мнимым источником света. Но это будет искаженный, против Истины направленный свет. В такой иконе тоже не будет теней, не будет никакого моста, только не для того, чтобы человек осознал себя во Христе, а для того, чтобы отрицать самое явление Христа, заменяя Его образом сиятельной тени.

- В твоих речах я чувствую предвестие апокалипсических времен. Скажи, как же Россия? – голос Флоренского дрогнул. – Какой она стала в двадцать первом веке?

Философ уставился в крохотное оконце, будто мечтая увидеть в нем родные просторы, а может быть, матовая слюдяная пластинка напоминала ему окно, покрытое зимней изморозью. Евгений не знал, с чего начать, ему совершенно не хотелось ничего рассказывать.

- Если говорить о времени, то его у людей стало меньше, а машин теперь больше, чем людей. Люди совсем отупели от машин, даже мыслить стали машинообразно. Вместо имени за каждым закреплен номер для сбора налогов. Россией правят воры, сделавшие из страны лупанарий, может быть, это и не ново, но воровской и матерный жаргон стал языковой нормой. Родина наша, боюсь, она существует теперь только в воспоминаниях людей, которые еще способны что-то помнить без помощи машин. Россия обратилась в некую эутопию, в место, которого нет.

- И сказано было: «Никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его». Не это ли сталось?

- Церковные власти уверяют нас, что ничего страшного не произошло, хотя, что может быть страшнее, когда номер дан непосредственно самой личности. Как второе имя, понимаешь, только это не имя вовсе, а число человеческое.

Павел Александрович согнул левую руку, схватившись за сердце, ища правой рукой опоры, чтобы не свалиться на пол от слов, произнесенных Евгением.

- Говори, говори дальше, – требовал Флоренский с ужасом глядя на Женьку.

- Погоди, тебе нужно на свежий воздух, – придерживая философа, Евгений выбрался с ним из тесной мастерской в просторную, солнечную келью.

Они снова стояли у окна, арки которого были разделены двумя колоннами. Павел Александрович, весь бледный, будто раненный, прильнул к стене. Впрочем, самообладание к нему постепенно возвращалось.

- Ты имеешь такое начертание? – спросил он, повернув голову к Женьке.

- Нет, но каждый в наши дни сталкивается с необходимостью иметь этот номер. Над душой такое насилие делается, что не передать. Мы словно душу свою несем разменивать на эфемерные блага, зная, чувствуя, что принятие на руки документа о номере, технически заменяющем имя, равносильно подписанию соглашения: «Да, я могу жить без имени, могу быть товаром, могу принять иго мира сего и забыть голос совести, могу жить без души».

- Идем, ты должен все рассказать отцу Лаврентию, – философ положил руку на плечо Женьке. – Не бойся, худого совета он не даст, это настоятель русской обители нашей Святогорского монастыря, в земной жизни схиархимандрит Черниговский. Братья говорят, ему кошмарные сны снятся, храмы с золотыми куполами, возведенные нечестиво, супротив воли Божией, иконы, в которых отражаются языки адского пламени, все точно так, как ты сказал. Идем, ты должен с ним повидаться.

- Ну, идем. Кстати, а что это за монастырь, и где мы находимся? – опомнился Евгений, которому стало не по себе от того, что он вот так запросто общается с людьми, завершившими свой земной путь.

- Если ты из России, обращенной в эутопию, то из одной такой эутопии ты перенесся в другую такую же – мы называем этот остров Град Небесный Афон. Со всех сторон его омывает большое озеро с чуть солоноватою водой, которое и в шутку, и в серьез зовется здесь Околоземным морем, – философ сдержанно улыбнулся уголками губ, прикрытых жидкими, с проседью усами. – Между землей и Небесным Афоном существует перемычка, каждый, кто отыскивает ее в земной жизни, попадает затем сюда. Многие после всех своих земных мытарств поначалу думают, что это настоящий райский сад.

Они прошли под сводами узкой пещеры, у входа в которую висела лампадка, и спустились по известняковым ступням к уступу, огражденному бордюром из булыжника. Остров и впрямь выглядел райским садом. Евгений понял, почему облака, заслонявшие горизонт над Околоземным морем, висели так низко – ведь Небесный Афон со всеми этими живописными бухтами, мелкими островками, скалами, испещренными монастырскими кельями, со всем этим дивным озером двигался в гуще облаков прямо среди огромнейшего неба!

- Может быть, я умер, а? – спросил Женька полушепотом у Павла Александровича.

- Нет, ты не мог умереть, у нас говорят – умеркнуть, – спокойно ответил тот, – и уж точно могу сказать тебе, что душа не может умеркнуть полностью. Душа наша подобна слову, понимаемому метафизически точкою, в потенции своей содержащей неисчислимое множество линий, тел, плоскостей, размерностей пространства, даже бесконечность вселенскую. Подобно одному слову, в которое может быть стянута фраза, предложение, целая речь, даже многоголосие всевозможных языков, в душе человека содержится весь его жизненный путь, духовный опыт, им обретаемый, даже история всех языков и народов, которые были или же только могут быть. Соответственно этому жизненный путь, духовный опыт, обретаемый душою, все многоголосие языков и народов, мудрость всех книг можно рассматривать как свободно распустившееся одно слово, а слово души и есть ее имя. Ты не умерк, Евгений, душа твоя лишь скомкалась в такую вот точку и просочилась сюда.

Женькины волосы раздувал теплый ветер, он стоял рядом с Флоренским на скалистом уступе, прислушиваясь к всплескам волн, крикам чаек. Павел Александрович смотрел вниз, в прозрачную малахитовую глубину Околоземного моря, а Евгений, опершись руками на бордюр, разглядывал верхушки облаков, меняющие свои очертания над кромкой озера.

- Всегда хотел у тебя спросить, – вспомнилось Женьке, – ты вот, занимаясь изучением мнимой геометрии, никогда не задумывался, почему разумом своим мы можем видеть посюстороннее – то, что видят глаза, – и потустороннее – то, что видим внутренним взором? Для разума человеческого, если, конечно же, человек здоров, преграда эта, разделяющая посюстороннее и потустороннее, четко различается, тем не менее, мы через нее проходим, а значит, существует и общий принцип, позволяющий разуму это делать, соединять мнимую область, которую можно назвать –1, и некую область зримую, обозначаемую +1.

- Человек сотворен был по образу и подобию Божию, в разуме нашем поэтому тлеет искорка Разума божественного. Способность, о которой ты говоришь, как раз указывает на это. Если бы разум наш не обладал способностью видеть и различать позитивные объекты видимого нам мира и негативные объекты, незримые сущности инобытия, если бы мы видели и различали только то, что нам предоставляют наши внешние органы, то нам бы следовало признать, что и Бог, Которого не осязают наши внешние органы, пребывает лишь в мире потустороннем и видит лишь потусторонние нам сущности. Откуда следовало бы нам признать, что Он не есть такой Сущий, Которому непременно Все видно и Все возможно. Тогда бы гипотеза, согласно которой Бог слеп по отношению к миру людей, имела бы полное право на существование.

- Так что это за принцип, объединяющий мнимую и зримую области, ты никогда не задумывался?

- Принцип этот называется несоизмеримостью, человек есть такая тварь, которая ясновидит лишь рациональные числа, числа же иррациональные мы только мним. Например, корень квадратный из числа 2, мы только мним такое бесконечное к нему приближение, которое при обратном его возведении в квадрат никогда не даст нам снова целое число 2, но лишь десятичную дробь – единицу с бесконечным рядом девяток, которым всегда будет недоставать той самой –1, чтобы получить обратно целое. Только сверхличность Бога может обозреть самую бесконечность, так, чтобы иррациональное для нас число стало для Него числом сверх-разума-человеческого рациональным.

- То есть ты согласен с тем, что для Бога та область, которая для нас является мнимой –1, должна быть величиной как бы рациональной, иначе говоря, такой, как если бы корень квадратный из двух был числом, соизмеримым с единицею при помощи других единиц?

- Для нас такая величина является сверх-рациональной, для Него – да, пожалуй, она будет такой же рациональной. В этом и состоит всеобщность единого Логоса, на то Он и есть для твари Существо сверх-разумное, видящее двойственные для нас области устроенными по единому, неведомому нам божественному принципу. Для Бога нет и не может быть несоизмеримости, ибо даже такие недоступные для человека понятия, как вселенское добро и вселенское зло, должны быть для Него соизмеримы через Него Самого, иначе не было бы никаких ограничительных принципов, позволяющих и нам интуитивно определять, где заканчивается одно и начинается другое.

- А если я скажу тебе, скажу то, что корень квадратный из двух можно представить рациональным числом, что это и есть на самом деле число рациональное, такое же, по сути своей, как остальные периодические десятичные дроби?

- Этого не может быть, – помотал головой философ.

- Но ты же сам обосновал, что должен существовать единый принцип! – возмутился Евгений.

- Для Разума божественного, никак не для ума тварного, – упорно мотал головой Флоренский.

- Так какой, скажи мне, тогда смысл всех этих слов о том, что человек был создан по образу и подобию Божию? Стало быть, это обман, да? Тварная сущность живет как бы в раздвоенном мире, для нее существует прошлое и настоящее, понятное и непонятное, которое она называет иррациональным, чтобы не мыслить, чтобы продолжать жить в неведении, чтобы иметь уши и не слышать, чтобы иметь глаза и не видеть. Посюсторонне-зримый мир ты называешь позитивным миром, потусторонний, отсуда-незримый – стало быть, негативный. Но что же он отрицает, реальность материи, реальность Сына Человеческого? Так, выходит? Выходит, Бог отрицает все, что Им создано, сверх того, выходит, Бог отрицает Сына Человеческого и Самого Себя, а древний змий, стало быть, одна из Его ипостасей? Нет же, Он отрицается от сатаны, от тварной логики, которая есть причина всех заблуждений. Неужели ты не согласишься с тем, что тварный мир – это мир цельный, позитивный лишь для тварного человека, искушенного недозрелым плодом познания, для Бога же тварный мир – мнимый, негативный, лишенный полноты и единства, лишенный той самой единицы, которой недостает при извлечении квадратного корня, чтобы нашлось-таки обратно целое число 2, созерцаемое уже из бесконечности.

Если бы человек был готов вырваться из мнимой, тварной своей реальности, прозрел непротиворечивую реальность бытия, то он бы перестал смотреть на одни только иллюзорные значения с бесконечным рядом девяток. Заглянув по ту сторону числа, он бы увидел область, симметричную мнимой, ту, которую мы обозначили +1. Так вот, из той области, как ни странно, все классические несоизмеримости представимы рациональными числами. Сумма же мнимой, иллюзорной, тварной области –1 с областью потусторонне-зримой +1, которую человек может видеть внутренним взором, дает то обратно целое число 2, которое тварная логика не может восстановить. Однако, желая утвердить себя в качестве абсолютной Истины, тварная логика ставит знак тождества между целым числом 2 и хаотичной последовательностью, возвышенной в квадрат, от чего никогда не может возникнуть целого числа, но лишь единица с бесконечным рядом девяток.

- Поистине ты говоришь откровениями, если можешь подтвердить это математически. Мне вспомнилось высказывание шведского теософа Сведенборга о том, что «всякая единица, состоит из разных частей, ибо единица, в которой их нет, сама ничто, не имеет формы, не имеет, следовательно, и качеств своих, но когда единица состоит из различных частей, и когда части эти составляют образ совершенный, в котором каждая из них дружно и слаженно присоединяется к другой, то такая единица по качеству своему совершенна». Ведь хаотичная последовательность, выводимая человеком из иллюзорной области –1, как раз лишена формы, лишена важного качества единицы, наделяющего пространство свойством непрерывности. Думаю, у нас еще будет время это с тобой обсудить, а до того я бы хотел проверить твои рассуждения самостоятельно, безо всякой суеты. Насколько я усвоил, вместо единицы с девятками нужно брать симметричное на числовой прямой значение, то есть двойку с нулями и единицей на конце, и тогда корень квадратный из двух можно представить парой целых чисел?

- Именно так! Вот увидишь, что получится.

- Знаешь, я живу на Афоне достаточно долго, а чем дольше здесь живешь, тем чаще тебя начинает посещать странная тоска. Да, представь себе, среди этой вот непорочной красоты, имея сколько угодно времени для размышлений, встречая поэтов, писателей, художников, с которыми за великую честь почел бы встретиться в земной жизни, и вдруг – тоска. Начинаешь думать, отчего же застрял ты между небом и землею, отчего не можешь быть выше. Неужели не удостоин? Единственный ответ на эти вопросы приходит – Град Небесный Афон дан тебе, чтобы ты еще раз обдумал земную жизнь свою, довел до конца то, чего не успел. Ты дня здесь не находишься, а показал мне, сколько же я не успел. Да и можно ли все успеть в земной нашей жизни-то? Сколько же бессмысленных дел совершаем, сколько времени тратим впустую?

- В потоке суетных дел тоже есть определенный смысл, бессмысленная суета часто подталкивает нас к поиску разумного, к поиску прекрасного и вечного. Не нужно только искать высшее разумное в безумном, а высшее прекрасное в безобразном, вот тогда существует опасность оступиться, опустошить душу, принять за высшую реальность наше субъективное недомыслие о ней. И любовь к Богу – разве не есть иногда страсть, возникающая из пустоты суетной, из суеверия и неведения Бога, а если бы кто вкусил божественных тайн, то горьки бы они оказались во чреве его, не так ли? Поэтому и говорю тебе, что самая главная наша забота, знаешь в чем?

- В чем же? – удивился философ, стараясь угадать, что ему ответит Евгений.

- А в том, чтобы в этой вот суете суетной не прослыть брюзгой, – хохотнул Женька.

Павел Александрович залился веселым смехом и потянул Евгения за рукав.

- Только не дай тебе Бог сказать такое отцу Лаврентию, он человек серьезный, к шуткам невосприимчивый, да и дело у нас к нему серьезное.

По неровным, извилистым ступням они спустились еще на один пролет пещерного монастыря, затем миновали галерею с белокаменными колоннами, соединяющую скалистый утес западного крыла обители с великолепным розарием. Между ними снова завязался спор, на этот раз о гравюрной технике. Павел Александрович, как и в случае с живописцами Ренессанса, стоял на том, что гравюра изначально появилась как пустотелое средство для передачи результатов рассудочной деятельности ума, из соображений чисто практических. Женька ему возражал, указывая на то, что гравюра, хотя и связана с эпохой Просвещения и становлением человека рассудочного, но любое просвещение не ограничивается одними практическими выгодами, но имеет глубокое воздействие, подготавливая ум к четкому различению категорий, без чего душа в мире потустороннем, и подавно не сумеет различить, в чем разница между светом истинным и светом отраженным. Философ держался до последнего, пока не стал утверждать, будто в гравюре вообще нет никакого четкого смысла, даже символического, коль скоро позитив и негатив постоянно меняются местами при рассмотрении гравюрного отпечатка и матрицы. На что Евгений напомнил Павлу Александровичу его собственный трактат «Столпъ и утвержденiе истины» с символическими гравюрами, поясняющими ход рассуждений философа, после чего Флоренский схватился за голову и воскликнул:

- Помнишь ли «Письмо второе: сомненiе»? Там было написано мной, очень даже обоснованно написано, что Истина есть бесконечность актуальная, а ты говоришь, что актуальная бесконечность – лишь тень Ее, попытка ума тварного распространить на божественное земную природу свою. Вот и поди – разберись, кто из нас прав. Господи Боже, спаси и помилуй нас, грешных. Говорю тебе – невозможно гравюрою выразить однозначный, лишенный двойственности смысл.

- Однозначный смысл вообще трудно выразить, сам акт выражения вносит двойственность, и это свойство не только гравюры, ведь и с любой иконы можно получить отпечаток. Гравер, прежде всего, создает эскиз, затем матрицу, затем получает отпечаток, живущий своей жизнью, но сохраняющий внутреннее напряжение, энергию, вложенную резцом мастера. Гравер нам как бы сообщает – вот, существует матрица, негатив, средство выражения и само выражаемое, стало быть, двойственное или даже тройственное толкование символа. Если не перепутать, что мнимо для твари, а что мнимо для Бога, если верно подобрать эти два ключа, гравюра сама станет для нас ключом, открывающим невыразимую Истину. Хотя, конечно, это подразумевает выполнение дополнительной работы ума, без чего однозначный смысл постичь невозможно. Согласен, что гравюра может быть и пустотелым украшательством, но гравюра, созданная на самом неприступном философском материале, на самой Истине, – это всегда загадка, требующая разгадки. Et duo unum fiat – и двойное явится единым, а точнее, триединым.

По песчаной дорожке, пролегавшей среди фруктовых деревьев, цветов и виноградных лоз, оплетавших каменную кладку стен монастырского розария, им встретилась группа монахов с садовыми принадлежностями, стоявшими и сидевшими вокруг источника, бившего прямо из стены. Перед источником стоял бородатый старец в серой рабочей рубахе, перетянутой туеском, читавший проповедь собравшимся на передышку небесноафонским братьям. Флоренский незаметно кивнул на старца и шепнул Женьке, что это и есть отец Лаврентий. Настоятель монастыря отвечал на вопросы собравшихся притчами, когда же он завершил рассказ, Павел Александрович повел глазами, показав, чтобы Евгений задавал свой вопрос.

- Батюшка, а что делать, если душе человеческой присвоено было число имени? Можно ли спасти такую душу?

- Из какой ты будешь обители? – осматривая Евгения, полюбопытствовал старец, никогда не видевший его в монастыре.

- Он новоприбывший, – объяснил Флоренский, – из России.

- Из России, говоришь? – отец Лаврентий пригладил окладистую бороду. – Ну, что ж, вот, что я тебе скажу. Ведаю, что давно настали те времена, когда церковь православная преобразуется не токмо снаружи, но и внутри. Ведаю, что тело церковное сделалось нечистым, и то, что Россия пала пред ликом антихриста и печать зверя на челах многих называющих себя христианами.

Среди небесноафонских братьев поднялся тихий ропот, они растерянно глядели – кто на Женьку, кто на отца Лаврентия, который продолжал говорить строгим, басистым голосом:

- Можно ли спасти душу человеческую, отданную антихристу самим человеком? Можно ли спасти самоубийцу, твердо решившего свести счеты с жизнью? Спасти его от огня, чтобы он влез в петлю, спасти его из петли, чтобы он пошел себя топить, спасти от воды, чтобы он с горы бросился? Нет, не так надобно спасать, братия. Оттого человек самоубийцею делается, что жизнь его человеческая бессмысленной сделалась, потеряла всякую ценность, ибо человек утратил самое дорогое, что у него было. Раз человек потерял самое дорогое, то и жизнь свою скорей потерять хочет, не в силах он заполнить образовавшуюся пустоту. Тако же и человек, заклавший душу антихристу, скорей хочет ее потерять, утратив самое дорогое, что было в душе – любовь взаимную к Истине. Об этом есть у меня такая притча. Шли две души человеческих по дороге и несли в себе свет Истины, им согреваясь, ему радуясь, им себя спасая от всех напастей. Но вот встретили они лежащего на дороге змия, имеющего премного хитрый ум. Сказал змий: «Зачем вы несете в себе свет Истины, кому он нужен? Посмотрите на меня – я не имею ног, а преодолеваю любые препятствия, не имею рук, а пищу свою всегда нахожу, не имею горячего сердца, а живу вот уже тысячу лет, нет острого зрения, но и это не мешает мне быть мудрейшей тварью на земле. Изрыгните свет Истины, идти вам легче станет, и путь сделается короче». Одна душа послушала змия, исторгла свет Истины, выплюнула его и быстрехонько побежала дальше. Другая душа увидела, как змий проглатывает свет исторгнутый, брошенный на дороге, и говорит ему: «Что же ты сам питаешься светом, а говоришь, что он никому не нужен? Зачем же выползаешь на эту дорогу, чтобы погреться в лучах солнца? Нет уж, свет Истины спасал меня много раз, и еще не раз пригодится». И пошла душа, не надеясь даже догнать первую душу. Вот наступила ночь, холодно стало, волки завыли, а впереди – пропасть глубокая. И стоит на краю пропасти первая душа, та, что вперед убежала, и говорит второй душе: «Как мне теперь быть? Волки тебя сторонятся – ты светом Истины светишься, тебе тепло, ты видишь дорогу в темноте. Зачем же я отдала свет Истины? Помоги мне перейти на другой край пропасти, мне темно, я не вижу, куда ступить».

На этом месте отец Лаврентий остановился и спросил у монахов:

- Что бы вы сделали, если бы душа ваша имела свет Истины, а к ней обратилась бы душа, лишенная света?

- Помогли бы, конечно, – отозвался один из небесноафонских братьев.

- Но если ты переведешь душу, отдавшую свой свет, через пропасть, если пойдешь с нею по дороге, то на веки сделаешь ту душу зависимой от света, от тебя исходящего, и сам окажешься в заложниках у той души. Будешь спасать ее снова и снова, ходить вместе с нею кругами ада, пока не заплутаешь, пока не забудешь дорогу свою, куда шел.

- Тогда нужно поделиться с той душою светом Истины, чтобы она не плутала, – смущенно ответил другой монах.

- Звучит недурно, – смягчился Лаврентий, – но ежели поделишься с ней светом своим, в тебе самом станет меньше света, а совокупный свет ваш никогда не станет двойным светом, вдвойне вас оберегающим, как было до того, пока первая душа не отдала свет змию. Если же встретите в пути еще премного душ померкших и поделитесь с ними, то света не хватит, чтобы волки остерегались вас, а темнота расступалась пред вами, и будете блудить впотьмах. Поэтому мудрая душа пойдет с душой, свет потерявшей, в обратный путь, чтобы разыскать и побить змия палками, дабы вернул он свет обманутых душ, которым жил тысячу лет. Только так сумеете спасти душу человеческую, отданную антихристу самим человеком, – спасая всех обманутых, возвращая душам их свет. Если душа человека трепещет, в смятении находится, если осознала, что не может она жить без любви взаимной к Истине, то должны вы, братия мои, изловить того змия, изыскать те палки, которыми сумеете его побить. Если же не сделаете этого, сами свет души своей растеряете по дороге, и никто не поможет вам вернуть его обратно.

Старец сел на камень возле бившего из стены ключика и сказал, устало отерев прохладной водою лицо:

- Знаю я, что в России творится, сердцем чувствую. Знаю, какое коварство готовится во церквах. Знаю, что думают про себя пастыри недостойные, в уме своем они говорят: «Мы духовно богаты, мы соблюдаем заповеди Господа, Бога нашего, нам завещано Царствие Небесное, разве может число человеческое лишить нас Его? Будем же делиться своим светом, как раньше, будем терять душу нашу, Христа ради, разве может иссякнуть свет души нашей? Нет, не может он иссякнуть, в нас же светится Сам Господь». Вот, как они думают, не ведая даже того, что не Господь Бог светится в них, не Христа ради душу они теряют, не Он говорит их устами, а сатана, в себя их поглотивший. Разбрасывают богатства свои они впустую, и сами пустыми делаются, яко наследники, получившие большое состояние, не зная подлинной цены его. Знаю и то, что поклонилися царю земному, а как поклониться Царю Небесному – того не ведают.

Собравшиеся вокруг старца монахи стали выведывать, что ему еще известно о временах, которые настали на земле. Они хотели знать подробности той жизни, которой живут в царстве антихристовом, чтобы притчи старца не звучали отвлеченно. Затем они обратились к «новоприбывшему», то есть к Женьке, но он не знал, что им сказать, как объяснить обычные вещи, из которых слагалась жизнь современного человека. Старец понял это и решил немного приструнить взволновавшихся братьев:

- Тише вы, многое из того, о чем он говорит: о машинах, о двигающихся изображениях людей, об извращениях природы, о лживом государственном устройстве – то же рассказывал вам и я, а до меня отец Лука, только другими словами, ибо жили мы с ним только в преддверии воцарения антихриста. Разврат ныне в России столько великий, столько искуснолживый, что если бы мог он вам передать, чего просите, то души бы ваши очернились, а вы пришли в Град Небесный Афон не для того, чтобы чернить души. Не рассказывай им больше ничего, – сурово отрезал отец Лаврентий. – Но если хотите знать больше, скажу вам еще, что научит антихрист пастырей недостойных сделать великое объединение всех церквей христианских и верований языческих через тело свое нечистое, то есть через тело антихристовой церкви, чтобы полновластным быть владыкою мира. Вчера я вам говорил, что Бог един и Церковь едина, а сегодня же говорю, что антихрист сделает церковь единою по уставу мирскому, для омирщения ее, что значит для омерщвления ее, из корысти исходя, а не из человеколюбия. Как же, спросите вы, антихрист сделает церковь омерщвленной? Об этом есть у меня другая притча, братия.

Вот было у хозяина два сада, и созрел в одном саду плод, и дал семя. И решил тогда хозяин посадить семя во втором саде, который до времени пустовал. Посадив же, поручил растить семя садовнику своему, а сам отправился в далекую страну, дозволив садовнику питаться плодами дерева, когда оно вырастет, запретив только срубать ветви, чтобы можно было выбрать с дерева наиболее лучшее семя. Когда же дерево выросло, то стало оно столь велико, что ветви его разрослись по всему саду, скрыв ствол древа и корень его, а верхние ветви, что были ближе к свету, заслонили нижние, которые отпали сами собой. Тогда же и сам садовник состарился. И решил он разделить между сыновьями своими ветви дерева, чтобы могли они питать себя и семьи свои. Когда же сыновья состарились, то разделили они разросшиеся ветви между своими сыновьями, чтобы и те могли питать себя и семьи свои, забыв сказать им, что в саду растет всего одно дерево, которое питается одним корнем. Не стали они говорить и того, что есть у сада хозяин, который отправился в далекую страну. Было это так давно, что никто из них не помышлял даже о возвращении хозяина. Много поколений сменилось. Но вот пришел однажды в сад господин, назвавший себя царем другой страны. Предъявил он купчую и сказал: «Сад этот принадлежит мне, вот купчая. Вы питаетесь от моего сада, а потому отныне будете мне отдавать треть собранных плодов, а еще я хочу, чтобы вы перестали делить ветви, мне одному принадлежащие, делайте, как я говорю, и меж вами не будет больше распрей, так мы наведем вместе в саду моем порядок».

Господин же этот был самозванцем, который всегда враждовал с хозяином сада и сам садовником был у того хозяина в прежние времена. Знал он о том, что хозяину нужен был плод наилучший, не знал только, на какой ветви он зреет и как его найти, потому что не ведал всех тайн хозяина. И задумал тогда бывший садовник превеликую хитрость – представиться хозяином сада, прибывшим из далекой страны для установления мира между наследниками ветвей, чтобы не было меж ними споров, чья ветвь больше плодоносит, чтобы перестали они делить меж собой ветви, а тем временем погубить дерево. Собрались наследники разросшихся ветвей сада, и рассудили, что хозяин, дело говорит, желает им добра, ибо не престало дальним родственникам враждовать. На том и порешили, а на утро пошли наводить в саду порядок. Бывший садовник научил их, как подрубить ветви, где убрать подпорки, а то, что ветви сада суть одно древо, не сказал им, не показал, где находится ствол его и корень. Стали горе-садовники наводить порядок, чтобы не было больше споров, а меж тем только ветви свои омертвили.

Заметив к вечеру, что листья на ветвях зачахли, стали они громко причитать, искать господина, назвавшего себя хозяином сада, а его и след простыл. Как вдруг увидали, что приближается к саду войско славное, а во главе войска царь, долго воевавший в далекой стране. Спросил у них царь: «Где мой садовник, которому оставил я растить дерево в саду моем, дозволив питаться плодами его, когда оно вырастет, запретив только срубать ветви?». И убоялись наследники ветвей, признав в царе настоящего хозяина, и ужаснулись тому, что натворили. Пали перед ним на колени и стали молить о пощаде. Так говорили они царю: «Нет садовника твоего уж давно. Мы наследники его, и не знали, что в саду посажено одно дерево, которое питается одним корнем, делили ветви его меж собой и питались от них, пока не пришел к нам господин, назвавший себя хозяином сада. Научил он нас, как навести порядок, указав, где подрубить ветви, чтобы не было между нами раздора, на чьих ветвях плоды слаще, а меж тем мы погубили все дерево. Помилуй нас, у нас у всех дети малые, возьми плоды наши, которые мы собрали, смени гнев на милость». И ответил им царь: «Не нужны мне плоды ваши, пришел я взять с дерева всего один плод, который даст наилучшее семя. Для этого запретил я срубать ветви дерева». Тогда пуще прежнего испугались дальние родственники, погубившие дерево, а царь им говорит: «Что же вы пали передо мной? Вижу я, садовник мой мудрее вас был. Всю жизнь наблюдал он за деревом и сумел определить, какая ветвь лучшею будет. Вот она, оказалась нетронута вами, на ней созрел плод самый лучший, потому что оставил ее ничьей садовник, когда делил меж сыновьями ветви дерева». Тако же и ветви церковные омирщены будут по наущению антихриста, чтобы сохранилась та ветвь нетронутой, которая как бы ничейною осталась. А теперь идемте, братия, и продолжим работу нашу, и не ропщите, что день субботний, ибо в день этот славить надлежит Господа, Бога нашего, а в труде нестяжательном нашем не единожды поклонимся мы Господу и вознесем смиренную нашу молитву.

Небесноафонские братья собрались, взяли садовые принадлежности и пошли на окраину розария, обсуждая притчи отца Лаврентия, хотя некоторые задержались, чтобы наполнить кувшины водой из ключика. Старец тоже набрал кувшин воды, сказав Павлу Александровичу:

- Покажи ему, брат, обитель нашу, ничего не утаивая, покажи, – потом развернулся к Женьке и сказал ему, – а ты, юноша, ступай и запомни притчу эту, ибо ненадолго ты здесь задержишься, суждено тебе на земле грешной проснуться, но знай, что мы с братией денно и нощно за Россию-матушку молимся, от нее все души наши питаются, через нее в небеса коренятся.

С этими словами настоятель монастыря удалился вместе с монахами возделывать каменистую почву для расширения монастырского розария. Находясь под сильным впечатлением от слов старца, Женька перешагнул с Павлом Александровичем через цветочную ограду, увитую плющом с душистыми травами, за которой веером поднимались ступени, ведущие к строениям подворья с башенками, мансардами, балконами, закрепленными на стенах домов с помощью деревянных балок. От архитектуры Небесного Афона, ото всех неровностей кладки городских стен, заросших диким виноградом, от арочных переходов над узкими улочками исходила необычайная, умиротворяющая легкость, так что дома и стены казались почти невесомыми. Даже цитрусовые деревца, растущие в объемных глиняных чанах, словно висели в воздухе, отбрасывая на залитую солнцем мостовую зыбкие тени. Быть может, они и висели, только на хорошо завуалированных подвесках, привинченных к стенам.

- Тут наша галантерейная лавка, – философ указал ладонью на открытую кованую дверь, над которой полукругом были выложены камни, а по центру стоял крест, вытесанный плетеным орнаментом.

Они заглянули в лавку, заставленную многочисленными полками. Чего здесь только не было: деревянные ложки, кисти, краски, подписанные дореволюционным шрифтом «Темпера», «Лазурь», «Кiноварь», «Смарагдъ», коробки с листами писчей бумаги, письменные принадлежности, резные пеналы, увеличительные линзы, пергаментные свитки с пояснительной запиской «Съ высочайшего дозволенiя отца Лаврентiя». Никаких цен на товарах не было. Конечно же, это было не удивительно, учитывая то, что лавка была монастырской, но Женька спросил у Павла Александровича, как в монастыре ведется торговля, существуют ли на острове денежные средства. На что философ улыбнулся и ответил утвердительно, объяснив, что Священной Эпистасией Града Небесного Афона выпускаются динарии и гроши, что число их ограничено из расчета нужд всех живущих на острове, а их не многим более ста сорока тысяч душ. Другие денежные знаки выпускать в монастырях строго запрещено. Пока философ объяснял эти тонкости, со второго этажа по скрипучей лестнице спустился хозяин лавки, лицо его было знакомо Женьке. Впрочем, как лица некоторых других небесноафонских братьев, из тех, что были в монастырском розарии с отцом Лаврентием.

- Приветствую тебя, брат Павел, давненько ты ко мне не захаживал, – поздоровался хозяин лавки.

- Здравия тебе желаю, брат Владимир, дай-ка мне перьев да еще вон той бумаги, что поглаже.

- По блеску глаз вижу – философские сочинения писать начнешь. Иконку-то свою завершил – нет, ассистка пригодилась? – подмигнул ему торговец.

- Завершил, с Божией помощью. За ассистку тебе спасибо, нелегко, небось, раздобыть ее было? Но иначе не передать в иконе несоизмеримость ума тварного и премудрости Божией. Заходи ко мне вечерять и других приводи, хоть сегодня заходи.

- Что ж, на лик Агнца взглянуть хочется, только вот страшусь я, брат Павел, мастерства твоего, слишком оно для меня пронзительно, – покачал головой торговец и обратился к Женьке. – А неужто в обители нашей пополнение?

- Да, по правде сказать, я здесь ненадолго, – ответил Евгений.

- Чудно, чудно, – захихикал хозяин лавки. – Все мы думаем, что оказались здесь ненадолго.

- Из книг ничего не появилось? – Флоренский перевел разговор в другое русло.

- А-то как же не появилось? «Opera Collecta, Tertulliani Quinti Septimi Florentis», прямо из Троеручинской типографии. Или вот «Элифасъ Леви и сочиненiя его, совместно с Люциферомъ писанные», автор предпочел остаться неизвестным. Как тебе такая исповедь? – торговец открыл фронтиспис книги, на котором анонимный монах Небесного Афона по памяти воспроизводил гравюру XVII-XVIII веков, указав ниже «Сiе есть Философскiй компасъ розенкрейцеровъ, указующiй путь заблудшiм, темъ, кто хочетъ плутать более».

Павлу Александровичу шутка понравилась, он прочел ее вслух, едва заметно улыбнувшись. Философ больше не был черствым и болезненно замкнутым, как в первые минуты знакомства с Евгением. Зато Женька, услыхав во сне о розенкрейцерах, ощутил смутное беспокойство, да и можно ли было его не ощутить, если даже здесь Его Сиятельство Люцифер находил способ передать весточку. Здесь, в прекрасном Граде Небесном, где сама благость первозданной природы устремляла мысль к Истине, побуждала сущность человеческую к осовершенствованию, к отысканию ответов на вопросы, которые волновали философский ум, обогащая его возможностью сопоставлений небесного острова с опытом земной жизни.

- Так, незримое братство существует? – обратился Евгений к Павлу Александровичу, а заодно к брату Владимиру, который приподнял брови.

- Если разуметь под существованием способность так или иначе воздействовать на реальность, то существует, – ответил брат Владимир. – Однако я согласен с автором этой книги. Он называет розенкрейцеров обманщиками, поскольку изъясняются они непроходимыми дебрями символов, а заявляют, что им известна некая простая истина. Похоже, рецепт лечения человеческой глупости, открытый этим братством врачевателей, в том состоит, чтобы продолжать одурачивать людей, пока те не прозреют, не излечат свой разум самостоятельно.

- В преддверии революционных событий, – добавил Павел Александрович, – тайные общества имели чрезвычайное распространение. Матринисты, масоны, тамплиеры, теософы – было их столько, что всех не упомнишь. Меня тогда мысль занимала, что членство в этих обществах на совесть нашу оковы вечные накладывает, употребляя ее в неведомых ей конечных целях. Неведомых оттого, что цели-то эти дурные, не таковы, как сообщается об этом поначалу. Магистр Папюс называл себя розенкрейцером, давал сеансы спиритуальной магии монаршим особам, ныне это воспоминается как интриги исключительно политического характера, гипноз, разрушительное воздействие на ум императора и окружения его.

- Кровавое то было время, – брат Владимир закачал головой, понизив голос. – Корниловские нашивки, кресты с черепами и костями, свастики, пентаграммы, – все кружилось в роторе дьявольской. Кто знает, что это было? Исполнение пророчеств или еще что, разве установим теперь, кто за сим стоял?

- Постой, есть у нас один пустынножитель. Скит его рядом с монастырской каменоломней находится, однажды он говорил мне про незримое братство, о том, что оно, кажется, владеет тайной перемещения в четвертом измерении – так он назвал то, что видимо бывает сознанию нашему в сновидениях. Если же отец Лаврентий прав, и остров наш только снится тебе, Евгений, то нам следует торопиться, – Флоренский аккуратно сложил в холщевый мешок бумагу и перья. – Так значит, брат Владимир, мы с тобой договорились? Смотри же, я с тобой не прощаюсь.

- Считай, что договорились, жди меня с братией после вечерней молитвы. Ну, идите же с Богом со Христом, – торговец лавки перекрестил своих посетителей, которые повернули к выходу.

От яркого света на улице у Женьки перед глазами потекли темные волны. Он подумал было, что начинает просыпаться. Флоренский тоже обратил внимание на то, что его странный гость едва не провалился в беспамятство. Быстрыми шагами они пересекли квартал. Выскочили на площадь перед древним храмом, возведенным по византийскому образцу. Обратившись к куполам, Павел Александрович перекрестился, а затем снова пошел, очень быстро, так что длинная монашеская ряса его не переставала трепыхаться и парить над землей. Привлекая взгляды недоуменных послушников, они с философом перебежали через площадь к главным монастырским вратам. Там, за ними, начиналась желтая песчаная дорога, петлявшая между виноградников и пастбищ, обнесенных змейками каменных заборов. Спустившись по дороге к тем виноградникам, философ сбавил ходу и пошел немного медленнее.

- Если ты знал меня до нашего с тобой знакомства, то имя Петра Демьяновича Успенского ты, может быть, тоже знаешь по книгам? – предположил Флоренский.

- Нет, не знаю такого, а что за книги? – запыхавшись в пути, спросил Женька.

- Он часто упоминает сочинение «Tertium Organon. Ключъ къ загадкамъ мира». Были и другие книги, хотя он почти ничего о них не говорит. Вообще он немногословный, не так давно написал книгу «Индiйская филосорфiя какъ путь къ христiанскому мiросозерцанiю» с пояснительными текстами на санскрите, таблицами и рисунками. В земной жизни он состоял в эзотерических обществах, увлекался восточным мистицизмом, так ведь у каждого из нас своя судьба была там, а в Граде Небесном Афоне судьба наша общей делается. Между прочим, в земных сочинениях брат Петр тоже рассматривал метафизику актуальной бесконечности, и мысли наши об антиномийности бытия во многом сходятся. Он называет антиномией такое просветленное со-знание, когда человеческое Я и Не-Я начинают сознаваться слитно, так что можно сказать Я есть Я и Не-Я, а для божественного Разума – Я есть Все сущее, так говорит он.

- Все-таки я бы предпочел говорить, что божественное Я есть Я и Не-только-Я, потому как во всякой прочей сущности могут содержаться элементы лжи, которые Бог содержать в Себе не может, а если бы содержал, то не было бы никакого со-знания, не было бы никакой божественной Личности. Когда Я есть Все сущее – истина и ложь, свет и тень, Бог и сатана, то исчезают все критерии определимости божественной Личности. Философия «Я есть Все сущее» утверждает не Личность Бога, а лишь без-личность помутненного, а не просветленного человеческого разума.

Павел Александрович уткнулся в дорогу, бежавшую под его ногами, обдумывая Женькины слова, а затем сказал:

- Верно ведь это, очень верно тобой отмечено, ибо вся полнота христианства в Личности божественной, и лик Иисуса есть свидетельство именно Личности Бога. Не в том смысле, что Он есть То, как мнит Его себе тварная личность, говоря, что у каждого свой Бог, а в том, что Личность Его определяется тождеством с Истиной. Тварный ум видит всего лишь разноличность Бога, но Бог не может быть личным богом каждой твари, ибо тогда сама Истина была бы разноликой, противоствующей, не имеющей никакой цельности и всеединства истинно-сущего.

По лицу Флоренского пробежала странная тень, он смутился и нахмурил брови:

- Да ведь и я тоже, получается, форму только повторяю – пустые слова о Триединстве; но сам-то, сам-то утверждаю в уме своем без-ликое «Я есть Все сущее», называю антиномию эту истинно-сущей, хотя она существует только для ума тварного –для Личности Бога всякая антиномия разрешима; и разрешимость эта в том как раз, что Бог отбрасывает тень ложно-сущего, от-личает ее от Себя, а стало быть, от-лучает. Не это ли свет отраженный, о котором и ты говоришь? Получается, что в учении моем об антиномиях божественная форма содержанием тварным заполняется. Почему же я забыл, что ложь тоже существует и отец лжи существует, и не может божественное Я содержать в себе их, почему не задумался об этом? Не потому ли, что тень души моей, анима ее, оболочка внешняя, пытается подменить собой Бога? И подменяет, как бы говоря: «Не думай о лжи, вера твоя истинна, а значит, не может быть в тебе лжи, следуй за верой своей, так ты будешь следовать за Богом, и познаешь Все сущее, и познаешь Бога, и откроешь Его в себе, и Он в тебе светом озарится».

Долго же мы спорили с братом Петром, особенно о том месте в Евангелие от Матфея, когда дьявол искушает Христа на высокой горе, показывая царства мира сего, обещая отдать их, если Он ему поклонится, а Иисус отбрасывает его со словами: «Отойди от Меня, сатана». Брат Петр усматривает в русском переводе неточность, ибо по греческому тексту Иисус отвечает: «Υπαγε οπισω μου», – то есть буквально говорит сатане «Иди за Мной», в церковно-славянском тексте тоже читаем «Следуй за Мной». Поэтому некоторые теософы обвиняют церковь нашу в искажении смысла Писания. Раз сатана – последователь Христа, самый верный Его Ученик, идущий путем Учителя, то он есть всего лишь один из ангелов Божиих. Значит, говорят они, тот истинный христианин, кто следует за Христом, как падший ангел этот. Ведь и к рыбакам, избранным в ученики Себе, Иисус возвещает: «Следуйте за Мной». И когда Петр попросил Иисуса не входить в Иерусалим, то сказано было ему: «Отойди от Меня, сатана!». И когда Иисус спросил учеников, не хотят ли они отойти от Него, то сказано было Им: «Не двенадцать ли вас избрал Я? но один из вас дьявол». Далее в Евангелие от Иоанна пояснение идет, что сказано это не обо всех, но только об Иуде, но из текстов же видно, что Иисус называл сатаною не только Иуду. Места эти в Евангелие многие умы смущают, убеждал я Петра и, кажется, сумел убедить, что «Отойди от Меня» и «Следуй за Мной» есть одна из антиномий, которою в Писании выражается высокая Истина, нам не доступная. И вот появляешься ты и говоришь, что можно следовать за Богом и в то же время отбрасываться от Него, ибо тень и следует, и отбрасывается. Следовательно, нет в месте том искажения, а есть наставление для тех, кто готов пасть на землю, сатане подобно, и не Христом Богу следовать, а лишь тенью Его.

- Тень – это лишь иносказание, поэтому теософы ошибаются в том, что человек, тенью себя осознавший, становится образом и подобием Бога, ведь тогда и Бога следовало бы признать чьей-либо тенью, но осознание тени позволяет находить мост от человека земного к первочеловеку, который и есть образ и подобие Божие, в этом заключается смысл иносказания.

Так они размышляли над философией Петра пустынножителя, пока не подошли к монастырской каменоломне, что находилась на известняковой горе высоко над Околоземным морем. Рядом с готовыми каменными блоками сидел каменотес, опустив большие, натруженные руки свои на колени. Голова его, обвязанная полотняной тряпицей, обращена была к облакам, которые проплывали над озером. Он не заметил, что к нему пришли, или очень артистично делал вид, что не замечает. Надев рукавицы и взявши шлифовальный камень, он снова принялся обтесывать глыбу. Павел Александрович его окликнул, но брат Петр продолжал, как ни в чем не бывало, трудиться над блоком. Тогда Флоренский пересказал ему то, о чем они с Женькой беседовали по дороге. Брат Петр молча очистил блок от пыли, проверил поверхность камня линейкой.

- Забыл сказать, – Флоренский осмотрел Женьку, еще раз убеждаясь в его присутствии, – брата Евгения вытянул я к себе в келью прямиком из двадцать первого века. Смекаешь ли, почему к тебе мы пришли?

Брат Петр, наконец-то, оставил свой инструмент, но поворачиваться к посетителям не стал.

- «И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что на нем, что времени уже не будет», – повторил он слова из Апокалипсиса. – Но пока не совершится тайна Божия, благовещенная пророкам, мы будем только строить предположения.

- Но если времени уже не будет, то разве нельзя соприкоснуться с тем временем, когда его не будет? Разве не делают этого пророки? – попытался разговорить его Женька, не удержавшись, впрочем, от улыбки.

Петр Демьянович посмотрел на Евгения и потер себе подбородок, чтобы тоже исподволь не улыбнуться.

- Все сознания, погруженные в сон, могут совершать перемещение во времени, то есть видеть сновидения, длящиеся несколько часов за считанные секунды до пробуждения. Если принять время четвертым измерением, в котором перемещается сознание, то трехмерные тела и события, явленные во сне, будут лишь зримой формой сущностей и событий, происходящих в иных, высших измерениях. Бытует невежественное умозаключение, будто человеку достаточно нескольких процентов клеток мозга, так как остальные клетки ничем не бывают заняты. Очень может быть, что сознание, оказавшись наедине с собой во сне, потеряв возможность ориентировки в пространстве, переключает внимание на импульсы, исходящие от колоссального объема этих клеточек, число связей между которыми превышает число атомов обозримой вселенной. Как раз тогда обнаруживаются феноменальные способности разума, которые проявляются иногда у людей, оказавшихся в экстремальной ситуации.

Мы видим во сне события, которые кажутся случайными, не имеющими связи с обыденной реальностью. Тем не менее, мы признаем среди них такие, которые никогда с нами не происходили раньше, а в будущем вдруг подтверждаются до самых мелочей. Это есть указание на то, что события во сне и наяву имеют связь. Различные люди, различные цепи причин и следствий, видимые нами днем, могут отображаться в сознании целокупными сущностями высших измерений, действующими как единая Сверх-личность, обладающая наивысшей способностью к творчеству. Мысль эту пояснить можно таким примером. Если вообразить плоскость, населенную двухмерными существами, решившими исследовать крону трехмерного дерева, то существа эти увидят только концентрические эллипсы и круги, собранные случайным образом вокруг большой окружности. Однако мы знаем, что круги эти и эллипсы – срезы ветвей и ствола дерева, которые питаются одним корнем и дают одну тень. Поэтому я с вами полностью согласен, что именно по тени двухмерные существа и могут определить, как выглядит все дерево. Подобным образом, если двухмерные существа начнут исследовать внешние органы человека, то вместо рук, ног и шеи найдут непонятно расположенные срезы, собранные вокруг некоторого центра. Такой человек, видимый двухмерными существами, окажется как бы расчлененным на отдельные, не связанные между собой части. Точно так же души людей, образы вещей, события, которые были, есть, либо только зачинают быть, являются в трехмерном сновидении лишь срезами многомерных сущностей и разрезом одной Сверх-личности, обитающей в бесконечномерном пространстве.

- Той Сверх-личности, о которой ты говоришь, стало быть, возможно и небо, и землю сотворить, и все, что на них, и тварей земных, и человека за несколько дней всего, которые для нас исчисляемы будут миллиардами лет, – выразил согласие с ним Павел Александрович. – А говорил ты еще, брат Петр, что есть некое незримое братство, которое может перемещаться в пространстве четырех измерений. Помнишь, такой разговор у нас был?

- По пути в Град Небесный Афон бывал я одном восточном городе, где обитают суфии. Они рассказали мне о незримом братстве, которое, насколько я понял, может перемещаться в четырехмерном пространстве, еще они постоянно твердили мне, что многие сверх-сущности имеют демоническую природу, и больше всего опасны из них те, которые являются в видениях, вызванных дурманом.

- Но как возможно это, чтобы человек, хотя бы даже во сне, перемещался в четырех измерениях? – спросил Флоренский Петра Демьяновича, который снял рукавицы и стал крутить в руках линейку.

- Точки четырехмерной субстанции несоизмеримы с трехмерными точками, которые мы видим. Переход из одного измерения в другое не может быть непрерывным, что-то прерывается, будь то земная жизнь или дневное сознание. Вероятно, существует монада, их соизмеряющая и соединяющая, вопрос о существовании иных измерений связан поэтому с проблемой малых величин.

Флоренский покосился на Евгения, который убеждал его почти в том же самом, что существует способ соизмерения несоизмеримых отрезков. Петр Демьянович показал линейку, по которой выверял длину, ширину и высоту камней, и продолжил:

- Представим себе, что линейка эта есть четвертое измерение. Чтобы иметь возможность мгновенно переместиться на любую из этих засечек, нужно уметь двигаться изомерически, – он повернул инструмент на девяносто градусов и приставил один конец ко глазу. – Поэтому, братия, чтобы постичь способ перемещения в четвертом измерении, нужно уметь перемещаться в пятом измерении, направленном изомерически к четвертому. Движение в разномерных пространствах напрямую зависит от принципа ограничения скорости света. Позитивная наука говорит нам, что энергии трехмерных субстанций перемещаются по закону E=mv²/2, потому что скорости их незначительны в сравнении со скоростью света, а энергии субстанций четырехмерного пространства-времени, по закону E=mc².

В пятом измерении энергии субстанций имеют возможность мгновенно перемещаться в четырехмерном пространстве-времени, то есть могут двигаться со скоростью, превышающей скорость света, излучаемого во внешнем мире. Благодаря этому погруженное в сон сознание человека становится соучастником жизни в пятимерном пространстве, движется быстрее объектов внешнего мира и видит прошедшие и будущие события, как бы совмещенными в настоящем.

Подобно тому, как свет практически мгновенно перемещается из одной ближайшей точки трехмерного пространства в другую, импульсы внутреннего света в сновидении мгновенно проходят ближайшие точки четырехмерного пространства-времени. Из этого следует, что внутренний свет относительно внешнего движется со скоростью суперсубстанциональной. То, что было в прошлом или будет в будущем, не может быть зафиксировано в трехмерном пространстве, потому что все видимое в настоящем принимает в этом пространстве положительные значения, а все, что не видимо, – отрицательные. В четырехмерном пространстве настоящее принимается точкой отсчета, прошлое принимает отрицательные значения, а будущее – положительные. В пространстве пяти измерений различные точки четырехмерного прошлого и будущего могут суммироваться. В сумме наборов прошлого и будущего возникает пятимерное настоящее. Очень хорошо об этом пространстве высказался Шекспир, это и есть «то вещество, из которого сделаны сны», хотя в сновидениях можно видеть разрезы многих других измерений.

Любопытно то, что энергии пятимерных субстанций должны перемещаться по другому, неизвестному нам закону. Если учесть, что коэффициент 1/2 в формуле E=mv²/2 для трехмерного пространства возникает в результате отбрасывания событий прошлого и будущего, которые начинают рассматриваться в четырехмерном пространстве (E=mc²), то в пространстве пяти измерений энергии субстанций должны описываться по закону E=2ms², где коэффициент 2 возникает в результате добавления двух параметров еще одного измерения, в котором происходит суммирование событий прошлого и будущего, а буквой s обозначается суперсубстанциональная скорость, превышающая внешнюю скорость света. Конечно, по отношению к нашему миру скорость эта будет мнимой, так как тело спящего человека как бы покоится, и массы видимых во сне объектов по отношению к внешнему миру являются массами отрицательными. Но мы их видим, воспринимаем сигналы, запоминаем события, а значит, энергии их могут быть в некотором смысле величинами положительными.

Объяснить это можно лишь тем, что само сознание человека, находящегося во сне, является величиной отрицательной по отношению к внешнему миру, внешне себя не проявляющей. Можно даже сказать, отсутствующей величиной. Математически сознание человека становится как бы – 1, но эта – 1, сливаясь с потусторонним миром, воздействуя на него сама и воспринимая от него воздействия, перемножается с отрицательными массами объектов сновидения. В результате, если мы исключим по своему произволу сознание человека из мира потусторонних сущностей, то энергии пятимерных субстанций примут отрицательные, несуществующие значения, а если включим сознание человека в мир тех сущностей, то энергии эти будут иметь положительные значения.

- Если так, то скорость субстанций двухмерного пространства относительно трехмерного должна быть пренебрежительно мала в сравнении со скоростями трехмерного мира, а энергии двухмерных субстанций, из которых отброшены два параметра третьего измерения, будут определяться формулою E=mi²/4, где буквою i обозначаема будет инсубстациональная скорость, – продолжил мысль Петра Демьяновича Флоренский. – В самом деле, формулою этой будет описываться энергия субстанций неподвижного эфира, если же допустить, что эфир движется относительно трехмерного пространства, то любое измерение в трехмерном пространстве, которое задано координатами двух пересекающихся плоскостей, станет просто невозможно и даже бессмысленно.

- Конечно, эфир не может быть веществом, в том смысле, что он не должен активно взаимодействовать с веществом нашего мира, а быть только его поверхностями, помогающими производить измерения. Но основой всякого измерения все же остается одномерный луч, именно на нем можно последовательно откладывать точки любых измерений.

Евгений слушал двух философов, которые, похоже, не замечали больше его присутствия. Многомерные пространства до того увлекли их, что Женька решил не мешать и подошел к самому краю каменоломни, за которым начинался крутой обрыв к Околоземному морю. Он сбросил один булыжник в волны, видневшиеся внизу, – и не услышал даже никакого всплеска воды, так высоко громоздилась на утесе монастырская каменоломня. Но вот Павел Александрович помахал ему рукой, и когда Женька вернулся к двум философам, то пояснил ему вот что:

- Спрашивает у меня брат Петр о другой подмене слов в Евангелие. Раз ты помог разобраться с антиномией «Следуй за Мной», то, может, и в этом случае нам поможешь? В греческом тексте молитва Христова читается так: «Τον αρτον ημων τον επιουσιου δος ημιν σημερον», – «Хлеб наш сверхсущий дай нам днесь», и в латинском переводе читаем «supersubstantialis», то есть сверх-сущий: «Panem nostrum supersubstantialem da nobis hodie». В русском переводе хлеб сверх-сущий назван «насущным», обыденным хлебом нашим. Брат Петр считает эту подмену кощунством, так как Христос оставил нам свою молитву, конечно же, для того, чтобы мы молили Бога о пище духовной. Признаться, я не нахожу, как ему возразить, потому что подмена на лицо, а многие об этом не подозревают и молят Бога о пропитании телес своих, а не души.

Евгений вспомнил, что в той же пустыне, когда Иисус искушаем был дьяволом, говорилось о хлебе, а именно, дьявол предлагал Иисусу сделать камни хлебами. Хотя Женька не знал, о чем беседовали философы, но, по всей видимости, вопрос о подмене слов в Евангелие возник у них по ходу размышлений о тех же суперсубстанциональных скоростях.

- Помните первое искушение Иисуса, когда Он ощутил голод в пустыне, а дьявол Ему говорит: «Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами», – а Иисус ответил: «Не хлебом одним жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Бога». Слова эти поясняют, что под хлебом сверх-сущим следует понимать Слово Божие. Если мы будем рассчитывать на то, что теория, объясняющая суперсубстациональные состояния, сделает нас духовновидцами, позволит вмешиваться в те или иные события из своей корысти, а не по воле Божией, то сами обманемся и умертвим души камнями. Потому что под камнями как раз следует понимать религиозные учения, магические ритуалы, научные теории, при помощи которых человек надеется постичь Истину, обрести духовное знание.

Может ли Бог наделить теорию определенной силой, сделать так, чтобы алхимик обрел мудрость в процессе великого делания, а каббалист при толковании Торы, может ли Словом Своим сделать из камня хлеб и обратно? Разумеется, может, и делает, и наделяет, но хлеб и камень – не одно и то же, стоит нам забыть об этом – и камень, проглоченный хлебом, сделается во чреве обратно камнем и умертвит проглотившего. Только хлеб насущный, настоящий, не умерщвляет. Для тех, кто питается не камнями, в хлеб обращенными, но откровением Божиим, Слово Его перестает быть сверх-сущим, а становится для души его именно хлебом насущным. Кто не ощущает душевного голода, тот пускай молит о пропитании тела, в этом тоже нет ничего дурного. Так был ли искажен текст? Да – для тех, кто питается камнями, обращенными в хлеб Словом сверх-сущим, нет – для тех, кому Слово Божие сделалось насущным, стало соответствовать природе его просветленной сущности.

- Ну, как, – спросил Флоренский Петра Демьяновича, – говорю же тебе, что брат этот неспроста из двадцать первого века к нам пожаловал.

- Тогда объясни, пожалуйста, вот что. Шветашватара-упанишада говорит о том, что люди могут воспринимать пространство подобно тому, как ощущают свою кожу. Но способны ли мы к этому? Ведь четвертое измерение можно считать доказанным геометрически в том случае, если найден способ построения четвертого перпендикуляра, идущего из любой точки нашего пространства в четырехмерную область. То есть, если мы рассматриваем четырехмерную фигуру в качестве следа от движения, скажем, трехмерного куба, то все его точки должны двигаться в направлении, перпендикулярном к трем другим измерениям – в направлении в нем самом не заключенным. Как представить этот четвертый перпендикуляр? Наши органы чувств не приспособлены к этому, мы живем в трехмерном пространстве, а в четырехмерном пространстве наша протяженность невелика.

- Представим, ты нашел камень, выточил из него куб и пошел дальше, а камень оставил лежать на земле. Вот прошли века, и прямые углы камня смылись дождями. Вот прошли тысячелетия, и на месте, где ты оставил куб, образовалась пустыня. Песчаные бури источили камень, разметали пылинки, из которых он состоял, по бескрайним барханам. Вот прошли сотни тысяч лет, пустыня стала погружаться в море, а песчаные барханы стали дном. Вот прошли миллионы лет, и море отступило, а дно его стало плодородным полем. Некоторые песчинки стали частичками земли, другие – частичками известняковых скал, третьи остались лежать на дне моря, и некоторые песчинки расщепились, потому что ими стали питаться корни деревьев. Куб перестал существовать, камень перестал существовать, барханы перестали существовать, дно перестало существовать, песчинки перестали существовать. Вот прошли миллиарды лет, и землепашец боронит землю плугом, сеет хлеба, собирает урожай, строит каменный дом. И части куба, оставленного тобой на земле, становятся частями хлеба, который питает землепашца, частями камней, из которых построены стены его дома. Куба нет, но если знать судьбу каждой песчинки, то мы восстановим его след, оставленный во времени, и тогда мы сможем сказать, что из одного куба появилось великое множество сущностей, причем некоторые из них, такие, как обтесанные камни дома, могут повторить форму куба, а значит, и куб никуда не исчез. Так же и многомерная душа, никуда не исчезая, может повторить в других измерениях свою форму, а может обрести другую, обладающую другими свойствами.

Если рассмотреть все точки движущегося во времени куба, то мы обнаружим направление, перпендикулярное трем остальным. Как же его представить? Для этого нужно лишь обратить внимание, что частички куба со временем распределяются в трехмерном пространстве, охватывая все большую и большую область. Расширение куба – это и есть ось четвертого измерения.

Петр Демьянович спокойно сидел, удерживая большие руки на коленях. Закрыв глаза, он представлял все, что говорит Евгений. Глубокие складки на лбу у него постепенно разгладились, а лицо его, покрытое слоем серой каменной пыли, стало светлее и мягче. Он открыл веки и увидел в бледно-голубом небе вечеряющее солнце, которое клонилось над Околоземным морем и окрашивало облака в перламутрово-розовые и оранжевые цвета.

- Мне никогда еще не было так хорошо, – сказал он, – что может быть лучше, чем сидеть вот так с друзьями, такими далекими, и такими близкими, с братьями твоими родными, что может быть лучше, чем говорить и думать с ними на одном языке?

И каждый из них ощутил это, каждый подумал о том же, что века и расстояния, их разделявшие, не имели над ними никакой силы, что были они единым целым братством, одной стеной, одной крепостью, а вместе с ними еще тысячи и тысячи других, но и таких же, как они, братьев.

- Я хочу рассказать тебе одну очень древнюю притчу, – продолжал говорить Петр Демьянович. – Притча эта столь древняя, что некоторые ее забыли, а некоторые помнят из различных пересказов. Жил когда-то гордый народ. Народ этот был настолько гордым, что лучшие сыны того народа стали молить Всевышнего, чтобы Тот соделал их хранителями тайн Своих и законов Своих. Всевышний внял их мольбам, потому что законы Его мало кто соблюдал. Но этого им было недостаточно. Лучшие сыны народа совершили великий пост и стали молить Всевышнего, чтобы Тот открыл им тайну всех тайн, священство Имени Своего и дал им право говорить от Имени Его. Всевышний внял их мольбам и на этот раз, избрал лучших из лучших того народа и соделал их жрецами Своими, чтобы могли они говорить от Имени Его. И приняли жрецы страшную клятву, что будут хранителями священства Имени Всевышнего, а народ их станет самым справедливым и мудрым народом. И задумали жрецы построить Храм, чтобы своды его подпирали небо, и Всевышний всегда пребывал в нем. Для того, чтобы возвести Храм, сокрушил гордый народ царей земных и подчинил себе шесть сторон света, распределив их между сынами своими. И стали распоряжаться от Имени Всевышнего другими народами.

И было собрано множество рабов для строительства Храма, чтобы воздать хвалу Всевышнему, какой никто еще не воздавал. Многие народы принимали участие в том строительстве, многие талантливые каменщики производили расчеты, возводили стены и своды. Однако гордый народ считал своих каменщиков самыми лучшими, и поставлены они были, чтобы следить за ходом строительства, поощрять покорных и карать провинившихся. В те времена все народы говорили на разных наречиях одного языка и могли свободно понимать речь друг друга. Для того, чтобы никто из наказанных рабов не вступил в сговор с другими и чтобы строители не могли выведать тайну всех тайн, разделены были все народы на тринадцать колен, по числу ярусов Храма. И повелели жрецы каждому народу сделать свое наречие непонятным для другого народа, чтобы хранить в тайне секреты мастерства своего. Так появились языки, и у гордого народа появился свой язык, на котором стали говорить, дабы случайно не обронить тайну всех тайн. Но строительство Храма после этого стало затягиваться. Шло оно так долго, что сменилось много поколений. Гордый народ привык говорить на языке, отличном от других, и забыл тайну Имени Всевышнего. Это нисколько не смутило жрецов, потому что забвение тайны вместе с тем было и наилучшим ее охранением. Так рассудили жрецы и продолжили строительство Храма, столь великого, что самый высокий ярус его подпирал уже престол Всевышнего. Началась внутренняя отделка Храма, и все богатства и золото мира были собраны под сводами его.

Настало время, и решили жрецы призвать Всевышнего во Храм, возведенный в Его честь. Собрались они на самом высоком ярусе и стали возносить Ему молитвы, но тайну Имени Его позабыли, и не смогли они призвать Его. Тогда вместо Всевышнего поселились в Храме бесы, которые развратили все народы богатствами и золотом Храма. Так не хвалу воздали жрецы Всевышнему, а только великую хулу на Него возвели. И увидел один праведный каменотес разврат, который кругом творится, и спросил Всевышнего, почему Он во Храм не вошел, отчего поселились во Храме бесы? Ответил Всевышний каменотесу: «Так ведь и Храм этот не по Моей воле возведен был, а по воле бесов. Хотели они, чтобы Я оставил престол свой и вошел в Храм этот, а они тем временем забрались по стенам Храма на небо и заняли престол Мой. Как узнал Я об этом коварстве, то устроил все так, чтобы Имя Мое жрецы забыли». Каменотес опечалился и снова спросил Всевышнего: «Как же теперь быть? Во Храме, Тебе возведенном, завелись бесы, они развращают все народы мира. Неужели суждено человеческому роду погибнуть?». Тогда молвил ему Всевышний: «Иди этой же ночью в каменоломню, там ты найдешь камень, озаренный светом Моим. Возьми его, в нем запечатлено будет Имя, которое жрецы забыли. На утро отправляйся к тем жрецам и скажи, что во Храме, Мне возведенном, поселились бесы, и Я велю через тебя всем, кто не хочет заниматься развратом, выйти из Храма, взяв золото народов своих. Кто не сделает этого за тринадцать дней, тот на четырнадцатый день погибнет под обломками Храма, ибо в один день падут его стены и все, что за ними. Постись тринадцать дней и молись за души тех, кто не выйдет из Храма, а на четырнадцатый день брось камень, в котором Имя Мое запечатлено, в стены Храма».

Все сделал каменотес, как сказал ему Всевышний. Нашел в каменоломне камень, озаренный божественным светом, известил жрецов и сел возле Храма поститься. Жрецы только посмеялись над словами праведного каменотеса, не поверили они ему. Сказали: «Как может этот несчастный за один день разрушить то, что мы возводили тысячи лет? Могли бы мы осудить его, но будет лучше, чтобы высмеяли его народы, нами покоренные. Пусть сидит возле Храма, нет у него ни войска, ни меча, один только камень». Прошло тринадцать дней, и слова каменотеса разнеслись среди всех народов. Некоторые из тех, кто не хотел заниматься развратом, тайно вышли из Храма и взяли золото народов своих, сколько сумели унести. Вышли из Храма суеверные, кому нравился разврат, однако решили они день провести вне Храма, опасаясь за жизнь свою. Остальные устроили великое празднество, пили вино и занимались между собой развратом. Весь четырнадцатый день ждал каменотес, чтобы люди еще могли выйти из Храма. Но никто больше не вышел, лишь разгул усилился в Храме. Тогда поднялся праведный каменотес и бросил камень в стены Храма. И вырвалось из камня того Имя Всевышнего, запечатленное внутри, и вмиг пали стены Храма, населенного бесами, нечестивыми жрецами и строителями. И все они были погребены под богатством и золотом мира.

Притчу эту рассказал мне один мудрец из города суфиев, тот самый, который утверждал, будто общается с незримым братством Розы и Креста.

***