Аннотация

Часть 0. Физика концептуальности

Глава 0. Физика абстракций

0.0. Разум, знания, наука

0.0.1. Общее, особенное, частное

0.0.2. Теоретичность, историчность, научность

0.0.3. Априорное, апостериорное, действительное

0.1. Действительное, физическое, научное

0.1.1. Природа, философия, наука

0.1.2. Философия и физика

0.1.3. История и физика

0.1.4. Знание, заблуждение, наука

0.1.5. Свобода, косность, наука

0.1.6. Абстрактное, конкретное, догматическое

0.1.7. Абстрактное, конкретное, историческое

0.1.8. Абстрактное, конкретное, диалектическое

0.1.9. Абстрактное, конкретное, истинное

Хорошо известно, что для развития науки характерны две диалектически взаимосвязанные тенденции. С одной стороны, дифференцирование на узкоспециализированные области, а, с другой стороны, наоборот их интеграция с сохранением самостоятельности. Однако достаточно общего представления об этих процессах не существует, что служит тормозящим фактором развития. Между тем, подобные процессы происходят во многих областях, от физики до истории, причем на всех уровнях: от цивилизаций, империй, стран и общественных объединений до физических теорий. Так, например, с одной стороны, много лет топчется на месте процесс интегрирования теории гравитации с квантовой теорией и космологией, не говоря уже об интегрировании их с историей. А, с другой стороны, например, классическую физику, во многом остающуюся основой современной физики, вопреки всему опыту развития науки считают окончательной теорией, дальнейшее развитие которой невозможно. Неудивительно, что физическая наука в последние десятилетия переживает определенный застой, что и приводит к преобладанию чисто гипотетических и математических теорий. Поэтому в данной работе, не выходя за пределы известных теорий, на стыке философии, физики и истории и предпринята попытка рассмотрения концептуальных начал физического с наиболее общей точки зрения. Что всегда является актуальной методической задачей любой науки, неслучайно вынужденной в процессе развития постоянно пересматривать свои начала. Ибо, по словам В.И. Ленина: «Кто берется за частные вопросы без предварительного решения общих, тот неминуемо будет на каждом шагу бессознательно для себя «натыкаться» на эти общие вопросы». Так, если классическая физика диалектически соединила абстрактное с конкретным через положение масс в пространстве и времени, релятивистская физика абсолютное с относительным через их движение в пространстве-времени, то квантовая физика рациональное с иррациональным через взаимодействие частиц и волн или частиц-волн. Что и есть история не только физики, но и сама по себе. Тем самым в современной физике концепции причинности существенно изменились, в результате чего естественные науки оказались близки к гуманитарным. Откуда появились реальные предпосылки для использования методов естественных наук в гуманитарных науках и наоборот, что приводит к их диалектическому синтезу. Идеи формализации естественно-гуманитарного с наиболее общей точки зрения на стыке физики, математики, истории и философии, вносящие существенно новое в каждую из этих областей знаний, и тем самым открывающие совершенно новые области исследований, не имеющие пока аналогов в мировой науке, и составляет основное содержание данной книги.

А. Уайтхед

Эти слова А. Уайтхеда относятся к любой науке, и в том числе, как к истории, так и к физике. Ибо, по словам И. Канта: «То, что присуще или противоречит общему понятию, без сомнения, также присуще или противоречит и всем подчиненным ему частным понятиям (dictum de omni etnullo); однако было бы нелепо изменить это логическое основоположение в таком смысле, будто все, что не содержится в общем понятии, не содержится также и в частных, подчиненных ему понятиях; ведь эти последние потому и суть частные понятия, что содержат в себе больше, чем мыслится в общем понятии». А, по словам Г. Гегеля: «Размышление всегда ищет незыблемого, пребывающего, в себе определенного и властвующего над особенным. Это всеобщее нельзя постигнуть внешними чувствами, но именно оно признается существенным и истинным. Определяя, таким образом, всеобщее, мы находим, что оно образует противоположность чего-то иного, а это иное есть голое непосредственное, внешнее и единичное, в противоположность опосредствованному, внутреннему и всеобщему. Это всеобщее не существует внешним образом как всеобщее; род как таковой не может быть воспринят, законы движения небесных тел не начертаны на небе. Всеобщего, следовательно, мы не слышим и не видим, оно существует лишь для духа». Ведь можно хорошо знать все формулы и решать с их помощью все задачи, но при этом не понимать в достаточно общей степени понятия и концепции в их взаимосвязи друг с другом, в соответствие с триадой <знание, понимание, предсказание>. Так, по словам И. Канта: «То, что мы называем наукой, возникает не технически ввиду сходства многообразного или случайного применения знания in concreto к всевозможным внешним целям, а архитектонически ввиду сродства и происхождения из одной высшей и внутренней цели, которая единственно и делает возможным целое, и схема науки должна содержать в себе очертание (monogramma) и деление целого на части согласно идее, т.е. a priori, точно и согласно принципам отличая это целое от всех других систем». Поэтому, по его словам: «Если рассудок вообще провозглашается способностью устанавливать правила, то способность суждения есть умение подводить под правила, т.е. различать, подчинено ли нечто данному правилу (casus datae legis) или нет. Общая логика не содержит и не может содержать никаких предписаний для способности суждения. В самом деле, так как она отвлекается от всякого содержания познания, то на ее долю остается только задача аналитически разъяснять одну лишь форму познания в понятиях, суждениях и умозаключениях и тем самым устанавливать формальные правила всякого применения рассудка. Если бы она захотела показать в общей форме, как подводить под эти правила, т.е. различать, подчинено ли нечто им или нет, то это можно было бы сделать опять-таки только с помощью правила. Но правило именно потому, что оно есть правило, снова требует наставления со стороны способности суждения».

Ибо, по словам Л.Н. Толстого: «Открытие законов в науке есть только открытие нового способа воззрения, при котором то, что прежде было неправильным, кажется правильным и последовательным, вследствие которого (нового воззрения) другие стороны становятся темнее. Многое я объясню на известном пути таким воззрением, но воззрение это не истина, оно односторонне». Тем не менее, так как всё в этом мире имеет физическую материальную основу, физика не случайно считается наиболее фундаментальной самодостаточной наукой. Однако, согласно диалектике, материя и сознание взаимно проникают и даже могут переходить друг в друга, а значит не самодостаточны, ибо материя может становиться источником идеи, а идея материальной силой. Поэтому так же не случайно и физика не самодостаточна, ибо невозможна без философии и математики. Но, если относительно математики в физике никаких сомнений не возникает, то относительно философии наоборот постоянно высказываются, в том числе и выдающимися физиками, сомнения в ее необходимости, вплоть до полного отрицания.

Так, по словам Г. Гегеля: «Можно, пожалуй, сказать, что в наше время философия не пользуется особенной благосклонностью; по крайней мере, теперь уже не признают, как в прежнее время, что изучение философии должно быть необходимым введением и основой для всякого дальнейшего научного образования и профессиональных занятий. Во всяком случае, можно смело утверждать, что к философии природы в особенности относятся теперь с большой антипатией Я не стану рассматривать здесь пространно, насколько справедливо такое предубеждение именно против философии природы; однако я не могу также обойти его совершенным молчанием. Нельзя отрицать того, что идея философии природы, как она раскрылась перед нами в новейшее время, вместо того чтобы стать предметом изучения мыслящего разума, была грубо подхвачена неумелыми руками уже тогда, когда, можно сказать, еще испытывалось первое чувство удовлетворения, доставленное этим открытием, и что ей нанесли тяжкий удар не столько ее противники, сколько ее друзья. Это неизбежно происходит, когда умы сильно возбуждены. Философия природы часто и даже большей частью превращалась во внешний формализм, извращалась, становясь лишенным понятия орудием поверхностной мысли и фантастического воображения. Я не стану здесь ближе характеризовать те заблуждения, для которых пользовались идеей или, вернее, ее умерщвленными формами. Я уже давно высказался о них подробнее в предисловии к <Феноменологии духа>. Не удивительно поэтому, что как более вдумчивое понимание природы, так и грубый эмпиризм, как познание, руководимое идеей, так и внешний абстрактный рассудок одинаково отвернулись от столь же причудливой, сколь и претенциозной суеты, которая сама представляла собой хаотическую смесь грубого эмпиризма и неразумных форм мысли, полнейшего произвола воображения и вульгарнейших рассуждений по аналогии, причем эта смесь выдавалась за идею, разум, науку, божественное познание, отсутствие всякого метода и научности - за высочайшую вершину научности. Такого рода надувательства дискредитировали философию природы и вообще философию Шеллинга. Но из-за этих заблуждений и превратного понимания идеи не следует отвергать философию природы как таковую. Люди, с самого начала ослепленные враждой к философии, нередко бывают очень рады такому злоупотреблению философской мыслью и ее извращению, потому что, ссылаясь на них, они могут опорочить науку в целом, а их вполне обоснованный отказ от такого рода извращений они хотели бы использовать как неявное свидетельство того, что ими нанесен удар самой философии».

Между тем уже сам предмет физики невозможно определить без философии. Так, по словам М. Планка: «К двум мирам — чувственному миру и реальному миру — присоединяется еще третий мир, который, пожалуй, следует от них отличать: мир физической науки или физическая картина мира. Этот мир, в противоположность каждому из двух предыдущих, есть осознанное, служащее определенной цели создание человеческого духа и как таковое — изменчивое, подверженное известной эволюции. Задачу физической картины мира можно формулировать двояким образом, смотря по тому, с чем ставится в связь эта картина мира — с реальным или с чувственным миром. В первом случае задача состоит в том, чтобы возможно полнее познать реальный мир, во втором — чтобы возможно проще описать чувственный мир».

Иначе говоря, между реальным и чувственным миром существует определенное различие, определяющее границу, которую можно преодолеть только с помощью духа. Не случайно, по словам А.И. Герцена: «Внимательный взгляд без большого напряжения увидит во всех областях естествоведения какую-то неловкость; им чего-то недостает, чего-то, не заменяемого обилием фактов; в истинах, ими раскрытых, есть недомолвка. Каждая отрасль естественных наук приводит постоянно к тяжелому сознанию, что есть нечто неуловимое, непонятное в природе; что они, несмотря на многостороннее изучение своего предмета, узнали его почти, но не совсем, и именно в этом, недостающем чем-то, постоянно ускользающем, предвидится та отгадка, которая должна превратить в мысль и, следственно, усвоить человеку непокорную чуждость природы».

Это нередко и приводит к такому положению в физике как, например, указанному Ф. Энгельсом: «Нельзя теперь взять в руки почти ни одной теоретической книги по естествознанию, не получив из чтения ее такого впечатления, что сами естествоиспытатели чувствуют, как сильно над ними господствует этот разброд и эта путаница, и что имеющая ныне хождение, с позволения сказать, философия не дает абсолютно никакого выхода. И здесь действительно нет никакого другого выхода, никакой другой возможности добиться ясности, кроме возврата в той или иной форме от метафизического мышления к диалектическому. Какую бы позу ни принимали естествоиспытатели, над ними властвует философия. Вопрос лишь в том, желают ли они, чтобы над ними властвовала какая-нибудь скверная модная философия, или же они желают руководствоваться такой формой теоретического мышления, которая основывается на знакомстве с историей мышления и ее достижениями». Также и по словам И. Канта: «Всякое основанное на разуме познание исходит или из понятий, или из конструкции понятий; первое познание называется философским, а второе — математическим. Поэтому знание может быть объективно философским и в то же время субъективно историческим, как это бывает у большинства учеников и у всех тех, кто не видит дальше того, чему его научила школа, и на всю жизнь остается учеником. Но примечательно, что математическое знание в том виде, как оно изучено, все же и с субъективной стороны может быть познанием разума, и здесь нет того различия, которое имеется в философском знании. Причина этого в том, что источники познания, из которых единственно может черпать учитель, здесь заключаются только в существенных и подлинных принципах разума и, значит, не могут быть ни получены учеником из какого-то другого места, ни оспариваемы; это объясняется тем, что применение разума бывает здесь только in concreto, хотя и а priori, а именно на почве чистых и потому безошибочных созерцаний, не допуская никакого обмана и заблуждения. Таким образом, из всех наук разума (априорных наук) можно научить только математике, но не философии (за исключением исторического познания философии), что же касается разума, то можно в лучшем случае научить только философствованию».

Так, по словам Г. Гегеля: «Всеобщее в вещах не есть нечто субъективное, принадлежащее исключительно нам, а в качестве ноумена, противопоставленного преходящему феномену, представляет собой истинное, объективное, действительное в самих вещах, подобно тому как платоновские идеи существуют в единичных вещах как их субстанциальные роды, а не где-либо вдали от этих вещей». Поэтому, по его словам: «Философия природы подхватывает материал, изготовленный физикой на основании опыта, в том пункте, до которого довела его физика, и в свою очередь преобразовывает его дальше, но уже без того, чтобы класть в основание опыт как последнее подтверждение. Физика, таким образом, должна помогать философии, подготовлять для нее материал, с тем чтобы философия перевела на язык понятия полученное ею от физики рассудочное всеобщее, показала, каким образом это последнее происходит из понятия как некое в самом себе необходимое целое». Ибо, по его словам: «Каждое образованное сознание обладает своей метафизикой, тем инстинктивным мышлением, той абсолютной силой в нас, которой мы можем овладеть лишь в том случае, если мы сделаем саму ее предметом нашего познания. Философия как философия располагает вообще другими категориями, чем обычное сознание; все различие между различными уровнями образования сводится к различию употребляемых категорий. Все перевороты, как в науках, так и во всемирной истории происходят оттого, что дух в своем стремлении понять и услышать себя, обладать собой менял свои категории и тем постигал себя подлиннее, глубже, интимнее и достигал большего единства с собой.

Неудовлетворительность физических определений мышления можно свести к двум теснейшим образом связанным между собой пунктам: а) во-первых, всеобщее в физике абстрактно или, иначе говоря, лишь формально; это всеобщее имеет свое определение не в самом себе и не переходит к особенности; в) вовторых, вследствие этого особенное содержание находится в физике вне всеобщего и, следовательно, раздроблено, расщеплено, разрознено, разбросано, не имеет в самом себе необходимой связи и именно поэтому носит лишь конечный характер». Что и приводит к диалектическому синтезу знания с философией, позволяющей увидеть за частным особенное и всеобщее.

Таким образом, не любая, а именно лишь диалектическая философия, которая, в отличие от метафизической, не исключает противоречия, а разрешает их, способна решить сложные проблемы физики. Так, по словам М. Борна: «Даже в ограниченных областях описание всей системы в единственной картине невозможно. Существуют дополнительные образы, которые одновременно не могут применяться, но которые, тем не менее, друг другу не противоречат, и которые только совместно исчерпывают целое». Более того, по словам И. Канта: «Никто не пытается создать науку, не полагая в ее основу идею. Однако при разработке науки схема и даже даваемая вначале дефиниция науки весьма редко соответствует идее схемы, так как она заложена в разуме подобно зародышу, все части которого еще не развиты и едва ли доступны даже микроскопическому наблюдению. Поэтому науки, так как они сочиняются с точки зрения некоторого общего интереса, следует объяснять и определять не соответственно описанию, даваемому их основателем, а соответственно идее, которая ввиду естественного единства составленных им частей оказывается основанной в самом разуме.

Действительно, нередко оказывается, что основатель науки и даже его позднейшие последователи блуждают вокруг идеи, которую они сами не уяснили себе, и потому не могут определить истинное содержание, расчленение (систематическое единство) и границы своей науки». Отсюда неизбежная историчность и систематичность научного знания не только в пределах одной теории, но и в системе теорий в целом.

В этих высказываниях И. Канта и А. Уайтхеда для нас важно подчеркивание историчности всякого знания, под чем понимается, прежде всего, его диалектическое саморазвитие, причем, при расширении не только области применения, но и интерпретации основных понятий. Так, например, относительно закона сохранения энергии как наиболее фундаментального в физике, об этом же говорит и М. Планк: «Если же стремиться сделать принцип ясным и наглядным, т.е. связать его с другими привычными нам представлениями и принципами, то выводы Майера, которые покоятся на мысли, что ни одно действие в природе не теряется, все еще являются лучшими в этом роде. Не следует недооценивать их значения; ибо если мы не ошибаемся, то та сравнительно чрезвычайная быстрота и легкость, с которой закон столь огромного значения, как закон сохранения энергии, после преодоления первых трудностей стал достоянием умов, объясняется не только многими отдельными индуктивными доказательствами, но большей частью также и представлением о его внутренней связи с законом причины и действия. Если мы поэтому и не приписываем философским рассуждениям Майера какой-либо силы физического доказательства, то все же практически они чрезвычайно важны, поскольку они облегчают обозрение всего содержания принципа и дают таким образом руководящие идеи, на основании которых мы должны ставить вопросы природе. Но и первые работы Джоуля тоже не встретили особого признания. Наоборот, большинство физиков в основном отклоняли изложенные здесь воззрения. Главное основание для этого следует искать в общем недоверии, которое тогда господствовало в естественнонаучных кругах по отношению ко всему, что сколько-нибудь походило на натурфилософию».

Об этом же и высказывание В. Гейзенберга: «В научной работе нашего столетия мы следуем, по существу, все тому же методу, который был открыт и разработан Коперником, Галилеем и их последователями в XVI и XVII веках. Временами этот метод истолковывают ошибочно, характеризуя его в противоположность умозрительной науке предшествовавших веков как опытную науку. В действительности Галилей отвернулся от традиционной, опиравшейся на Аристотеля науки своего времени и подхватил философские идеи Платона. Аристотелевскую дескриптивную науку он заменил платоновской структурной наукой. Выступая в защиту опыта, он имел в виду опыт, просвеченный математическими связями. Галилей, точно так же, как и Коперник, понял, что, отстраняясь от непосредственного опыта, идеализируя этот опыт, мы можем выявлять математические структуры феноменов и тем самым достигать новой простоты, обретая основу для новой ступени понимания. Новый метод стремился не к описанию непосредственно наблюдаемых фактов, а скорее к проектированию экспериментов, к искусственному созданию феноменов, при обычных условиях не наблюдаемых, и к их расчету на базе математической теории». Который здесь, очевидно, имеет в виду, прежде всего, опровержение Галилеем общепринятого утверждения Аристотеля о том, что тяжелые тела падают быстрее легких. Благодаря чему Галилей положил начало применения математики в физике, что и послужило, наряду с открытием законов Кеплера, предпосылкой для создания Ньютоном классической физики. Однако и здесь не обойтись без философии, ибо, по словам П. Дирака: «Теория, обладающая математической красотой, имеет больше шансов оказаться правильной, чем уродливая теория, согласующаяся с какими-то числами. Но математика есть лишь орудие, и нужно уметь владеть физическими идеями безотносительно к их математической форме».

Ну, а то, что философия далеко не всегда оперирует точными данными, не является непреодолимым ее недостатком, ибо, по словам Э. Шредингера: «Мы унаследовали от наших предков острое стремление к объединенному, всеохватывающему знанию. Самое название, данное высочайшим институтам познания – университетам, – напоминает нам, что с древности и в продолжение многих столетий универсальный характер знаний был единственным, к чему могло быть полное доверие. Но расширение и углубление разнообразных отраслей знания в течение последних ста замечательных лет поставило нас перед странной дилеммой. Мы ясно чувствуем, что только теперь начинаем приобретать надежный материал для того, чтобы объединить в одно целое все, что нам известно; но с другой стороны, становится почти невозможным для одного ума полностью овладеть более чем какой-либо одной небольшой специальной частью науки. Я не вижу выхода из этого положения (чтобы при этом наша основная цель не оказалась потерянной навсегда), если некоторые из нас не рискнут взяться за синтез фактов и теорий, хотя бы наше знание в некоторых из этих областей было неполным и полученным из вторых рук и хотя бы мы подвергались опасности показаться невеждами. Пусть это послужит мне извинением».

По сути, ту же мысль высказывает и А.Б. Мигдал: «Анализ главных событий физики XX в. убедительно показывает необходимость прикладной философии, философии физики. Под прикладной философией понимается качественная сторона исследований, обобщающая опыт решенных конкретных задач, опирающаяся на хорошо установленные экспериментальные факты и способы их включения в теоретическое знание. Иными словами, это осознанная и систематизированная научная интуиция. Ни одно серьезное теоретическое исследование, как в его начале, когда необходимо найти правильное направление, так и перед завершением, когда возникает необходимость интерпретации и анализа полученных результатов, не обходилось без прикладной философии».

Более того, такое положение вещей оказывается можно сформулировать в виде всеобщего принципа. Так, по словам А.В. Кезина: «С точки зрения подавляющего числа современных эпистемологов, старый древнегреческий идеал episteme, как твердого и надежного знания, оказался мифом. Все наше знание о мире принципиально гипотетично - таков главный вывод современной эпистемологии. Принцип фаллибилизма (от fallible - подверженный ошибкам) получил фактически универсальное распространение. Путь к этому выводу был отнюдь не прост. Он дался ценой многовековых, многочисленных, многообразных попыток найти окончательный, незыблемый "фундамент" человеческого познания. Однако все эти попытки, как выяснилось со временем, давали разочаровывающие результаты. Всякая попытка абсолютного обоснования оказывается такой же безнадежной, как и попытка вытащить себя из болота за собственные волосы». Поэтому, по словам И. Канта: Если я отвлекаюсь от всего содержания знания, рассматриваемого объективно, то субъективно всякое знание есть или историческое, или рациональное. Историческое знание есть cognitio ex datis, a рациональное — cognitio ex principiis. Откуда бы ни дано было знание первоначально, у того, кто им обладает, оно историческое знание, если он познает его лишь в той степени и настолько, насколько оно дано ему извне, все равно, получено ли им это знание из непосредственного опыта, или из рассказа о нем, или через наставления (общих знаний). Поэтому тот, кто, собственно, изучил систему философии, например систему Вольфа, хотя бы он имел в голове все основоположения, объяснения и доказательства вместе с классификацией всей системы и мог бы в ней все перечислить по пальцам, все же обладает только полным историческим знанием философии Вольфа; он знает и судит лишь настолько, насколько ему были даны знания. Опровергните одну из его дефиниций, и он не знает, откуда ему взять новую. Он развивался по чужому разуму, но подражательная способность не то, что творческая способность, иными словами, знание возникло у него не из разума, и, хотя объективно это было знание разума, все же субъективно оно только историческое знание. Он хорошо воспринял и сохранил, т.е. выучил, систему и представляет собой гипсовый слепок с живого человека». Т.е. познание одновременно зависит и не зависит от опыта.

Следовательно, в соответствие с триадой <историческое, осмысленное, научное>, знание как отношение познания к своему предмету не может обойтись без опосредствующего представления о нем. Что характерно для любого познания, в том числе, и научного, причем даже тогда когда предмет познания не дан полностью эмпирически, как, например, предмет истории. Представления же, особенно научные, не могут обойтись без использования символических идеальных понятий и знаков, придающих названия и значения используемым понятиям. Это вносит в познаваемый предмет определенный абстрактный субъективный элемент, но который должен быть диалектически связан с эмпирическим элементом объекта, подобно связи сущности и явления. В результате чего манипулирование с эмпирическим предметом может быть в определенной степени заменено манипулированием с понятиями о нем (мысленным экспериментом), что в наибольшей степени проявляется в философии и математике. Тем самым осуществляется и диалектическая взаимосвязь между чувственным и мыслимым, конкретным и абстрактным. В чем нет ничего трансцендентного кроме неизбежности последовательного приближения к истине предмета через придания ей определенного, но постоянно развивающегося, смысла. Этим мысль и смысл оказываются так же диалектически взаимосвязаны через представление о предмете в соответствие с триадой <мысль, смысл, цель>. И этим представление как значение отличается от смысла как понимания и от истинного как реального.

Так, например, когда говорят: «невозможно утверждать, что электрон находится в какой-то определенной точке», то имеют в виду реальность, а когда говорят: «невозможно описывать переходы между состояниями электрона в виде каких-то классических траекторий», то имеют в виду описание реальности, хотя в обоих случаях описание и реальность эквивалентны лишь диалектически, т.е. одновременно тождественны и противоположны, и их легко спутать друг с другом. Так, по словам А.В. Сафронова: «Идея онтологии исторического враждебна для современных физических представлений. Для физика вся история тела заключается в его текущем состоянии, поэтому в онтологии исторического просто нет необходимости для описания почти всех явлений природы».

Таким образом, частное и конкретное может мыслиться как общее и абстрактное, а общее и абстрактное как частное и конкретное. Ибо, по словам И. Канта: «Необходимо иметь в виду, что всякое знание имеет два конца, с которых можно к нему подходить: один — априорный, другой — апостериорный». Но при этом под апостериорным он имеет ввиду рассудок, а под априорным разум. Так, по его словам: «Чувственность дает нам формы (созерцания), а рассудок — правила. Рассудок всегда занят тем, что рассматривает явления с целью найти в них какое-нибудь правило. Правила, поскольку они объективны (стало быть, необходимо причастны к знанию о предмете), называются законами. Хотя мы научаемся многим законам из опыта, тем не менее они суть лишь частные определения более высоких законов, из которых самые высшие (подчиняющие себе все остальные) происходят a priori из самого рассудка и не заимствованы из опыта, а скорее сами должны придавать явлениям их закономерность и именно благодаря этому делать возможным опыт». А значит, по его словам: «Все явления как возможный опыт точно так же содержатся а priori в рассудке и от него получают свою формальную возможность, как они в качестве созерцаний содержатся в чувственности и по своей форме возможны только благодаря ей. Итак, хотя мысль, что сам рассудок есть источник законов природы и, стало быть, формального единства природы, кажется преувеличенной и нелепой, тем не менее она совершенно верна и вполне соответствует предмету, а именно опыту. Правда, эмпирические законы как таковые не могут вести свое происхождение от чистого рассудка, точно так же как безмерное многообразие явлений не может быть в достаточной степени понято из чистой формы чувственного созерцания. Но все эмпирические законы суть лишь частные определения чистых законов рассудка; они возможны, и явления принимают законосообразную форму, только подчиняясь этим чистым законам рассудка и сообразуясь с ними как нормой; точно таким же образом все явления независимо от различий в их эмпирической форме всегда должны сообразоваться с условиями чистой формы чувственности». Ибо, по его словам: «Если бы предметы, с которыми имеет дело наше познание, были вещами самими по себе, то мы не могли бы иметь о них никаких априорных понятий. Действительно, откуда мы могли бы взять эти понятия? Если бы мы получили понятия от объекта (уже не спрашивая, как этот объект мог бы стать нам известным), то наши понятия были бы только эмпирическими, а не априорными. Если бы мы получили эти понятия из самих себя, тогда то, что находится только в нас, не могло бы определять характер предмета, отличного от наших представлений, т.е. не могло бы быть чем-то, на основании чего должна была бы существовать вещь, обладающая тем, что мы имеем в мыслях, и наши представления не были бы пустыми. Если же мы имеем дело всегда лишь с явлениями, то не только возможно, но и необходимо, чтобы эмпирическому знанию предметов предшествовали некоторые априорные понятия. В самом деле, как явления они составляют предмет, находящийся только в нас, так как модификация нашей чувственности не может быть вне нас».

Так же как на заре появления компьютеров широко дискутировался вопрос: может ли машина мыслить, который со временем отпал сам собой, так на заре квантовой механике дискутируется, по сути, обратный вопрос: может ли сознание наблюдателя непосредственно влиять на физическую реальность. Поэтому подобное приведенным мыслям И. Канта и Г. Гегеля происходит с любой наукой, в том числе, и с математикой и естествознанием. Так, по словам И. Канта: «Естествоиспытатели поняли, что разум видит только то, что сам создает по собственному плану, что он с принципами своих суждений должен идти впереди, согласно постоянным законам, и заставлять природу отвечать на его вопросы, а не тащиться у нее словно на поводу, так как в противном случае наблюдения, произведенные случайно, без заранее составленного плана, не будут связаны необходимым законом, между тем как разум ищет такой закон и нуждается в нем. Разум должен подходить к природе, с одной стороны, со своими принципами, лишь сообразно с которыми согласующиеся между собой явления и могут иметь силу законов, и, с другой стороны, с экспериментами, придуманными сообразно этим принципам для того, чтобы черпать из природы знания, но не как школьник, которому учитель подсказывает все, что он хочет, а как судья, заставляющий свидетеля отвечать на предлагаемые им вопросы. Поэтому даже физика обязана столь благоприятной для нее революцией в способе своего мышления исключительно лишь счастливой догадке – сообразно с тем, что сам разум вкладывает в природу, искать (а не придумывать) в ней то, чему он должен научиться у нее и чего он сам по себе не познал бы. Тем самым естествознание впервые вступило на верный путь науки после того, как оно в течение многих веков двигалось ощупью». Откуда естественно появляется мысль применить такой же путь к истине и в метафизике.

Так, по словам И. Канта: «Я полагал бы, что пример математики и естествознания, которые благодаря быстро совершившейся в них революции стали тем, что они есть в настоящее время, достаточно замечателен, чтобы поразмыслить над сущностью той перемены в способе мышления, которая оказалась для них столь благоприятной, и чтобы, по крайней мере, попытаться подражать им, поскольку это позволяет сходство их с метафизикой как основанных на разуме знаний. До сих пор считали, что всякие наши знания должны сообразоваться с предметами. При этом, однако, кончались неудачей все попытки через понятия что-то априорно установить относительно предметов, что расширяло бы наше знание о них. Поэтому следовало бы попытаться выяснить, не разрешим ли мы задачи метафизики более успешно, если будем исходить из предположения, что предметы должны сообразоваться с нашим познанием, – а это лучше согласуется с требованием возможности априорного знания о них, которое должно установить нечто о предметах раньше, чем они нам даны. Здесь повторяется то же, что с первоначальной мыслью Коперника: когда оказалось, что гипотеза о вращении всех звезд вокруг наблюдателя недостаточно хорошо объясняет движения небесных тел, то он попытался установить, не достигнет ли он большего успеха, если предположить, что движется наблюдатель, а звезды находятся в состоянии покоя. Подобную же попытку можно предпринять в метафизике, когда речь идет о созерцании предметов».

Ибо, по его словам: «Если бы созерцания должны были согласоваться со свойствами предметов, то мне непонятно, каким образом можно было бы знать что-либо a priori об этих свойствах; наоборот, если предметы (как объекты чувств) согласуются с нашей способностью к созерцанию, то я вполне представляю себе возможность априорного знания. Но я не могу остановиться на этих созерцаниях, и для того, чтобы они сделались знанием, я должен их как представления отнести к чему-нибудь как к предмету, который я должен определить посредством этих созерцаний. Отсюда следует, что я могу допустить одно из двух: либо понятия, посредством которых я осуществляю это определение, также сообразуются с предметом и тогда я вновь впадаю в прежнее затруднение относительно того, каким образом я могу что-то узнать a priori о предмете; либо же допустить, что предметы, или, что то же самое, опыт, единственно в котором их (как данные предметы) и можно познать, сообразуются с этими понятиями. В этом последнем случае я тотчас же вижу путь более легкого решения вопроса, так как опыт сам есть вид познания, требующий участия рассудка, правила которого я должен предполагать в себе еще до того, как мне даны предметы, стало быть, a priori; эти правила должны быть выражены в априорных понятиях, с которыми, стало быть, все предметы опыта должны необходимо сообразоваться и согласоваться».

А это означает, что подобную же тактику можно применить в гуманитарных науках, и прежде всего в истории, где апостериорные факты и априорные принципы взаимосвязаны, по сути, точно так же. Так, по словам И. Канта: «Что же касается предметов, которые мыслятся только разумом, и притом необходимо, но которые (по крайней мере, так, как их мыслит разум) вовсе не могут быть даны в опыте, то попытки мыслить их (ведь должны же они быть мыслимы) дадут нам затем превосходный критерий того, что мы считаем измененным методом мышления, а именно что мы a priori познаем о вещах лишь то, что вложено в них нами самими». Ибо, по его словам: «Действительно, после указанного изменения в способе мышления нетрудно объяснить возможность априорного познания и, что важнее, дать удовлетворительное доказательство законов, a priori лежащих в основе природы как совокупности предметов опыта, между тем как решение как той, так и другой задачи при прежнем методе было невозможно». Поэтому, по его словам: «То, что необходимо побуждает нас выходить за пределы опыта и всех явлений, есть безусловное, которое разум необходимо и вполне справедливо ищет в вещах самих по себе в дополнение ко всему обусловленному, требуя таким образом законченного ряда условий. Если же при предположении, что приобретенное нашим опытом знание сообразуется с предметами как вещами самими по себе, оказывается, что безусловное вообще нельзя мыслить без противоречия, и, наоборот, при предположении, что не представления о вещах, как они нам даны, сообразуются с этими вещами как вещами самими по себе, а скорее эти предметы как явления сообразуются с тем, как мы их представляем, данное противоречие отпадает и, следовательно, безусловное должно находиться не в вещах, поскольку мы их знаем (поскольку они нам даны), а в вещах, поскольку мы их не знаем, т.е. как в вещах самих по себе».

При этом первые попытки кардинального переворота между наблюдаемым, предполагаемым и действительным неизбежно всегда оказываются гипотетическими. Так, по словам И. Канта: «Именно таким образом законы тяготения, определяющие движение небесных тел, придали характер полной достоверности той мысли, которую Коперник высказал первоначально лишь как гипотезу, и вместе с тем доказали существование невидимой, связующей все мироздание силы (ньютоновского тяготения), которая осталась бы навеки неоткрытой, если бы Коперник не отважился, идя против показаний чувств, но следуя при этом истине, отнести наблюдаемые движения не к небесным телам, а к их наблюдателю». Однако и ньютоновское тяготение оказывается гипотетическим, так же как и все последующие попытки всегда неизбежно оказываются гипотетическими, лишь последовательно приближаясь к истине. Ибо, по словам И. Канта: «Разрабатываются ли знания, которыми оперирует разум, на верном пути науки или нет, можно легко установить по результатам. Если эта разработка после тщательной подготовки и оснащения оказывается в тупике, как только дело доходит до цели, или для достижения этой цели вынуждена не раз возвращаться назад и пролагать новые пути и если невозможно добиться единодушия различных исследователей в вопросе о том, как осуществить общую цель,– то после всего этого можно с уверенностью сказать, что подобное изучение ни в коей мере не вступило еще на верный путь науки, а действует лишь ощупью. Поэтому было бы заслугой перед разумом найти по возможности такой путь, если даже при этом пришлось бы отбросить как нечто бесполезное кое-что из того, что содержалось в необдуманно поставленной раньше цели».

Следовательно, всякое познание неизбежно оказывается противоречивым, и, следовательно, требующим диалектического синтеза, сводящего противоречия к нечто третьему. Так, по словам И. Канта: «Пространство и время суть только формы чувственного созерцания, т.е. только условия существования вещей как явлений; поэтому у нас есть рассудочные понятия и, следовательно, элементы для познания вещей лишь постольку, поскольку могут быть даны соответствующие этим понятиям созерцания, и, стало быть, мы можем познавать предмет не как вещь, существующую саму по себе, а лишь постольку, поскольку он объект чувственного созерцания, т.е. как явление. Отсюда необходимо следует ограничение всякого лишь возможного спекулятивного познания посредством разума одними только предметами опыта. Однако при этом – и это нужно отметить – у нас всегда остается возможность если и не познавать, то, по крайней мере, мыслить эти предметы также как вещи сами по себе. Ведь в противном случае мы пришли бы к бессмысленному утверждению, будто явление существует без того, что является». Поэтому, по его словам: «Категории не представляют никакого особого объекта, данного исключительно рассудку, а служат только для определения трансцендентального объекта (понятия о чем-то вообще) посредством того, что дается в чувственности, дабы эмпирически познать явления при помощи понятий о предметах».

Иначе говоря, априорное и апостериорное диалектически эквивалентны, ибо являются одновременно как вне опытными, так и одновременно невозможными без опыта, в соответствие с триадой <до опыта, опыт, после опыта>. Основной вопрос физики потому и состоит в том, чтобы не путать наблюдаемое с действительным, теорию с природой. В теории допустимо всё, что ведет к успеху на опыте. Так, по словам И. Канта: «Тот, кто хочет познать мир, должен вначале построить его в себе самом. Мы сами вносим порядок и закономерность в явления, называемые нами природой». Как и, по словам А. Эйнштейна: «Мы вольны сами выбирать, из каких элементов строить физическую реальность». Но это еще не есть истина природы, которая заключается в диалектическом синтезе априорного с апостериорным, в соответствие с принципом ортофизичности. Откуда получаем триаду <априорное, апостериорное, опытное>, что говорит об относительности этих противоположностей опыту.

Таким образом, отсюда следует и диалектическая взаимосвязь возможного с действительным. Так, по словам И. Канта: «Для познания предмета необходимо, чтобы я мог доказать его возможность (или по свидетельству опыта на основании действительности предмета, или a priori с помощью разума). Но мыслить я могу что угодно, если только я не противоречу самому себе, т.е. если только мое понятие есть возможная мысль, хотя бы я и не мог решить, соответствует ли ей объект в совокупности всех возможностей. Но для того чтобы приписать такому понятию объективную значимость (реальную возможность, так как первая возможность была только логической), требуется нечто большее. Однако это большее необязательно искать в теоретических источниках знания, оно может находиться также в практических источниках знания». Что и приводит к познанию действительного как физического через научное, в соответствие с триадой <возможность, действительность, необходимость>. Ибо, по словам И. Канта: «Постулаты эмпирического мышления вообще: 1. то, что согласно с формальными условиями опыта (если иметь в виду созерцание и понятия), возможно; 2. то, что связано с материальными условиями опыта (ощущения), действительно; 3. то, связь чего с действительным определена согласно общим условиям опыта, существует необходимо». Поэтому, по его словам: «Если понятие предшествует восприятию, то это означает лишь возможность его, и только восприятие, дающее материал для понятия, есть единственный признак действительности. Однако если вещь находится в связи с некоторыми восприятиями согласно принципам их эмпирического связывания (согласно аналогиям опыта), то существование ее можно познать также и до восприятия ее, стало быть, до некоторой степени a priori». В чем можно увидеть некую аналогию с постулатами Ньютона.

формате PDF (801Кб)