Напечатать документ Послать нам письмо Сохранить документ Форумы сайта Вернуться к предыдущей
АКАДЕМИЯ ТРИНИТАРИЗМА На главную страницу
Дискуссии - Наука

Л.А. Горобец
Немощь культурологии или разруха в головах

Oб авторе

Исторический аспект бытия — предмет неизменного интереса человека, важная составляющая познания, имеющая принципиальное значение для его самоопределения. Крупные исследования и концепции на историческую тему обладают не только значимым адаптационным потенциалом, но и источником эвристических, проектно-преобразующих мир стратегий. Культурология - одна из молодых научных дисциплин, появившихся в ХХ веке, наследует многовековую традицию осмысления культуры во всем многообразии ее проявлений. Претендуя на роль интегрирующей основы гуманитарного знания, она вынуждена была принять историософский вызов современности. Вместе с тем, крайняя сложность проблемы выявила теоретическую слабость методологических оснований культурологии, необходимых для решения поставленных временем задач. Вступая в диалог со смежными социо-гуманитарными дисциплинами, она напряженно ищет свое место в историческом самосознании человека.

Предлагаемый текст вызван знакомством с книгой заслуженно известного исследователя, доктора философских наук, руководителя Ассоциации культурологических кафедр и научных центров - Андрея Яковлевича Флиера, внесшего заметный вклад в становление культурологии в системе высшего образования России. Издание осуществлено в рамках серии «Академическая библиотека российской культурологии», целью которой названо обеспечение подготовки кадров высшей научной квалификации в сфере наук о культуре. Статус издания и имя ученого оказали определяющее влияние на выбор работы, которая, на наш взгляд, репрезентативна в качестве примера накопившихся проблем в понимании культуродинамики и теории истории в контексте культурологического знания. В ней под одной обложкой были собраны содержательно связанные друг с другом монография «Очерки теории исторической динамики культуры» (2012) и систематизированный сборник статей «Культурные ландшафты социального пространства» (2008-2013). Во введении к монографии автор представляет ее в качестве попытки «совместить представления о смысле истории с представлениями о смысле культуры» [с. 13]1. Помимо иллюстративной цели, текст, по мере знакомства с ним, вызвал вопросы о границах допустимости в интерпретациях гуманитарного исследования и ответственности ученого перед своей аудиторией.

Начнем с фундаментальной проблемы культурологии и культурологов - аморфности в определении своего предмета. Сложившаяся ситуация, широко обсуждаемая на Первом Российском культурологическом конгрессе 2006 г., выразилась в бесконечных попытках сформулировать научное понятие культуры, предпринимаемых исследователями в соответствии с их базовой подготовкой, вкусами и текущей конъюнктурой. Утвердившийся на сегодняшний день релятивизм в определении культуры - это не просто признание множественности формулировок и их относительности, но возведение его в доминирующий методологический принцип. Расплатой за него является не только пестрота мнений, но лишение рассматриваемого предмета уникального самобытия. Бесконечные попытки осмыслить культуру с позиции социологии, антропологии, семиотики, истории и других смежных дисциплин, обладающих специфическими для них теоретическими аппаратами, во многом оправданы. Труды Л. Уайта, Ю. М. Лотмана, М. С. Кагана оказали существенное влияние на формирование культурологии. Вместе с тем, внешний для нее ракурс изучения способен увести исследователя за границы самого предмета, позволяя подчас забыть о нем. В таких случаях от понятия «культура» остается лишь красивая оболочка. Слово превращается в бессодержательную форму, в которую каждый заворачивает потребное ему, руководствуясь собственным произволом. Несомненно, это сказывается на прикладном значении новой дисциплины. В этом контексте вполне объяснимо заявление А. Я. Флиера о том, что культурные интересы людей «выделяются из перечня иных интересов прежде всего тем, что они не являются прагматическими» [с. 379].

В рассматриваемой работе приводится более десятка определений культуры, центральным из которых является социоцентрическое. Автор пишет: - «Я понимаю под культурой наиболее общую форму осуществления человеческой социальности». Невнятность данного определения скорее затемняет понимание феномена культуры, нежели проясняет его. Так, «наиболее общая форма» подразумевает некие частные формы социальности соотносимые к культуре. Далее, если культура это форма социальности, то, что тогда автор имеет в виду под ее содержанием, на сколько содержание культуры тождественно содержанию социальности? И наконец, с методологической точки зрения, формы социальности – предмет изучения социологии, для культурологии тут места не остается или же культурологию следует рассматривать как некий особый раздел социологии? Позже уточняется: «Культура — это исторически-сложившийся способ взаимодействия и коммуницирования людей, который обеспечивает конструктивный и позитивный социальный результат их групповой активности» [c. 33, 319]. Дальнейший текст монографии наглядно демонстрирует вытеснение теории культуры социологией, с подменой предмета исследования. В фокусе внимания автора оказывается общество, а не культура как таковая. При этом социологический аппарат тоже, как правило, игнорируется, что сказывается во внутренней противоречивости получаемых суждений. Эта тенденция заметна и в череде словоупотреблений автора, например, об «обслуживаемых культурой» общественных объединениях [с. 87].

Страсть к классификациям не редко служит одной из причин пренебрежения научными фактами. Текст книги наполнен разнообразными типологизациями, в прокрустово ложе которых укладывается не только живая ткань истории, но и подгоняется научная фактология. Так, структурируя историю культуры на основании четырех технологических эпох, в числе которых выделяется индустриальная, А. Я. Флиер утверждает: «В общественных науках нашего времени принято определять индустриальную эпоху в истории человечества периодом от Великих географических открытий рубежа XV-XVI в» [c. 475]. Вряд ли автор не осведомлен, что серьезно говорить о начале индустриальной эпохи в ядре формирующейся капиталистической системы можно не ранее середины XVIII века. Скорее всего, мы видим неудачную попытку адаптировать историческую теорию для нужд культурологии, когда хронологическое расхождение порядка трех веков не принимается исследователем во внимание.

Другим основанием игнорирования общеизвестными фактами служит тенденциозность — родовое проклятие гуманитарного знания. Гневно выступая против аскетических практик, и в первую очередь поста, А. Я. Флиер считает, что только «в ХХ веке в этот вопрос вмешалась еще и медицина, которая предлагает свои диетологические системы» [c. 371]. Куда при этом отнести многовековую практику диетотерапии, ведущую свою традицию со времен античности и Древнего Востока, автор не уточняет, продолжая рассуждать: «Не будучи медиком, я не берусь судить, насколько пост или диета полезны для организма человека. Положим, что полезны. А вот то, что они в большей или меньшей мере вредны для его психики — это самоочевидно». Далее, ссылаясь на «всю психоаналитику ХХ века», делается вывод: «Если хочешь быть физически здоровым, - ограничивай себя во всем мыслимом и немыслимом. Но если хочешь быть психически нормальным, - напротив, ни в чем себя не ограничивай. Вот и весь выбор» [c. 371]. Комментарии к данному суждению представителя академической мысли излишни. Тенденциозностью, во-многом, объясняются и другие «перлы», встречающиеся в представленном тексте. Например, «... до середины XIX века медицины в современном ее понимании фактически не было...» [с. 370] или «С ростом числа женщин биологическое качество человечества на демографическом уровне улучшается» и др. [с. 366]

Желание красиво выразиться, поразить читателя, вполне понятно многим авторам и способно вызвать сочувствие. Главное тут, как известно, «не переборщить». Необходимо осторожно обращаться с терминами, значение которых тебе не вполне ясно, чтобы избежать подобных курьезов: «...жизнь — это явление асимметрии, а гомеостаз — прекращение жизни» [с. 305]. Решая подправить Энгельса, А. Я. Флиер пишет: «Всем известна знаменитая сентенция Энгельса о том, что труд создал человека. Полтора века развития палеоантропологии, прошедшие с тех пор, существенно откорректировали эту концепцию и подтвердили правоту Дарвина — человека создал секс»?! [c. 377]. Эпатаж очевидно неудачен, во-первых, в работах Дарвина секс не занимает сколько бы ни было существенного места. С другой стороны, напрашивается вопрос - в чем специфичность создания сексом человека в отличие от других биологических видов, характеризуемых половым размножением?

Конъюнктурность - еще одна болезнь науки - не обошла стороной культурологию, которая переносит ее, возможно в гораздо более тяжелой форме, нежели другие дисциплины. Объективным фактом этого является социальный заказ, который она вынуждена выполнять, при этом роль личности исследователя, его исходных установок трудно переоценить. Засилье «вирусных», идеологически заряженных социокультурных концептов в отечественных работах 90-х годов прошлого столетия превышает всякую меру. Позднее в общественном сознании и научных трудах наступили перемены, свидетельствующие о его постепенном отрезвлении и сосредоточении. Рассматриваемый текст впервые опубликован уже в 2012 г., но в нем сохранена не только буква некритичного восприятия инокультурного влияния, выраженная в частом употреблении характерных понятий: «толерантность», «плюральность», «либерализм», но и сам его дух, что нередко приводит к весьма забавным замечаниям. Среди них встречается и такое - «культура — это главное препятствие на пути физической репродукции человека» [c. 378]. Флиер А. Я. отстаивает либерализацию в качестве одного из главных культурных трендов истории, утверждая сомнительный вывод, что «К концу ХХ в. либеральный тип социокультурной регуляции практически повсеместно доказал свою наибольшую приемлемость в условиях индустриальной и постиндустриальной социальной организации и технологий...» [c. 193]. В последующем автор приводит примечательный пример сексуальной свободы, демонстрируя при этом непонимание сути евангельского рассказа - «эпизод с Марией Магдалиной, чья распутность чуть было не привела к ее убийству толпой религиозных фанатиков» [c. 373]. В то же время, защищая тезис о прогрессивной либерализации общества и его культуры, А. Я. Флиер осознает относительность свободы, торжество которой «в обязательном порядке предусматривает и социальную нишу для несвободы» [c. 74]. Позже, анализируя проблему мультикультурализма, он, подчеркнув, что мультикультурализм «как нравственный принцип замечателен», делает справедливый вывод: «поддержание социального порядка при этом потребует значительных политических усилий. Потому что свобода — это абсолютно «полицейское» мероприятие...» [c. 508]. Ответ на вопрос - кто в итоге должен оказаться в социокультурной резервации ближайшего будущего - оказывается в центре всего исследования, связывая в единство разноплановые тексты.

Отсутствие должной критики при восприятии информации, носящей сугубо пропагандистский характер, принуждает ученого транслировать чужие смыслы. Например, о том, что культура постиндустриальной эпохи «развивается в сообществах, где равное стартовое право на доступ к социальным благам более или менее обеспечено» [с. 79]. Интересно, как это согласуется с тем, что социальное расслоение в современном западном обществе достигло невиданных ранее пределов, а средний класс маргинализуется, стремительно истончаясь на наших глазах? Из этого же разряда утверждение о том, что «… рост информационной обеспеченности, в том числе, развивает и культурную толерантность людей» [с. 80]. Наиболее опасным итогом приспособления к перечисленным выше негативным тенденциям науки следует признать деформацию мировоззрения исследователя. Акцентируя внимание на репрессивном значении культуры в отношении сексуально ассоциированных девиаций, А. Я. Флиер осознанно меняет местами причину и следствие, утверждая, что «многочисленные жертвы помешательств на сексуальной почве, зверства сексуальных маньяков, спровоцированные ничем не оправданными ограничениями, и пр. - все это лишь дань архаичной традиции, которая только сейчас (и лишь в наиболее развитых обществах) поэтапно начинает преодолеваться. Не слишком ли дорогую цену мы платим за то, что никак не можем отвыкнуть от традиций варварской эпохи?» [c. 378-379]. Размышляя о проституции, автор стремится представить человека как биологический объект. В начале статьи он задает манипуляционный вопрос: «А что плохого в нашем животном наследии?» [c. 370], затем продолжает: «Фактически проституция (или ее типологический аналог)... широко распространена и у животных — обезьян, птиц, некоторых грызунов» [с. 374] и завершает раздел заключением - «Уже нет необходимости стесняться того, что мы животные — приматы вида Homo sapiens...» [с. 379]. Скотство в качестве расчеловечивающей цены за извращенно понятую свободу социального выбора выступает здесь во всей своей обличительной наготе.

Иная убежденность А. Я. Флиера заключается в том, что в современных условиях «исторический опыт уже мало полезен практически», кажется случайной в монографии, посвященной проблеме культуродинамики [с. 26]. Вместе с тем, это закономерный итог рассуждений, отражающий авторскую позицию по отношению к исторической преемственности, общественным традициям и обычаям, в конечном счете - охранительной и стабилизирующей функции культуры в целом. Одну из ведущих тем, к которым неоднократно обращается автор в книге, можно охарактеризовать как социокультурную сегрегацию. Общество разделяется им на две неравные группы: «высоко востребованных деятелей, чья работа имеет высококачественный и высокоэффективный характер, и людей с низкой или даже незначительной социальной востребованностью... При этом показательно, что такие характеристики, как нормативность и локальное своеобразие, в основном отражают позитивные параметры деятельности именно второй группы» [c. 72-73, 480], «...нормативность и местное своеобразие являются важными характеристиками деятельности для социальных аутсайдеров, в то время как для лидеров такими характеристиками является новационность и техническая эффективность» [с. 73]. Размышляя об их дальнейшей судьбе, автор выносит вердикт: «... вопрос о стирании этнических культурных различий пока не стоит в повестке сколь-либо обозримого будущего человечества. Но, в первую очередь, потому, что категория социального аутсайдерства в принципе не устранима в практике человеческой деятельности...» [с. 74]. Позже, возвращаясь к тому же вопросу, А. Я. Флиер вновь утверждает: «две исторические модальности культурной деятельности — инновативная и традиционная — имеют выраженную социальную привязку» и далее: «для группы социальных аутсайдеров... характерна деятельность высоко нормативная и традиционная..., а также ориентированность на потребление культурной продукции, произведенной индустриально и характерной высоко стандартизированностью своих параметров» [с. 359]. При этом, «... очень важна общая характеристика людей, стремящихся в наши дни сохранить традиционную культуру. Показательно, что сейчас это связано не только с родом их деятельности (промышленная или сельская), сколько со степенью успешности этой деятельности. Замкнуться в традиционной культуре ныне стремятся главным образом социальные аутсайдеры, не выдерживающие конкуренции на современном социальном рынке или отличающиеся очень низкой конкурентоспособностью в своей профессиональной сфере. Обращение к традиционной культуре становится для них своеобразной «культурной резервацией»...» [c. 480]. В данном контексте закономерно исключение автором этнических и религиозных чувств, обладающих интегрирующей значимостью, из доминирующих основ социальной солидарности не только современности, но и предшествующих исторических эпох.

Вообще отторжение собственной традиции есть неизбежный момент ее отрицания в процессе развития, как самой традиции, так и ее носителей. Родовая беда отечественной интеллигенции в том, что значительная ее часть так и не переходит к следующему моменту — снятию противоречия - отрицанию отрицания. Вероятно, этим объясняется некорректность исторических параллелей, проводимых в тексте А. Я. Флиера, порой приобретающих анекдотичный вид: «Наполеон Бонапарт за 15 лет правления... к репрессиям на захваченных территориях прибегал крайне редко, поскольку власть его была фактически безгранична. Напротив, Иосиф Сталин ежегодно репрессировал тысячи людей, поскольку его личная власть была предельно неустойчивой... он мог пасть жертвой заговора в любой момент, единожды нарушив принцип олигархического правления, введенный еще Лениным» [c. 416]. Видимо, не удовлетворившись сравнением Сталина с Наполеоном, автор вызывает на свет образ Гитлера, заявляя, что «масштаб внутренних репрессий нацистов несопоставим со сталинским... нацистский режим сгубила, главным образом, военно-стратегическая бездарность фюрера» [c. 416]. Даже исключив из числа жертв нацизма в Германии репрессированных по этническим, расовым или медицинским критериям, масштаб его преступлений остается до настоящего времени непревзойденным. Неужели ученый, сформировавшийся в условиях советской образовательной системы, не осведомлен об этих фактах? Стремление дистанцироваться от советского прошлого зачастую приводит к тому, что критика становится самоцелью, замещая собой объективный научный анализ. Вероятно, этим объяснима избирательная слепота исследователя. Так, не замечает опытный культуролог принципиального различия между традиционализмом и фундаментализмом, заявляя: «... русское черносотенное движение по существу являло собой ранний аналог «Аль Кайды» и призывая: «Всем нам следует, наконец, понять, что «Аль Кайда» и «Хезболах», северокавказские шахиды и афганские талибы, иранские стражи исламской революции, православные фундаменталисты и русское казачество, цейлонские «Тигры освобождения Тамил Илама» и пр. - это феномены одного порядка» [c. 497-498].

Напомним, что перед нами — академическое издание, призванное стать ориентиром для ученых культурологов, что само по себе потребовало оценки данного труда. Одновременно с этим, критика не должна умалять достоинства работы А. Я. Флиера, которых она, отнюдь не лишена. Следует признать справедливыми приведенные автором характеристики массовой культуры; несомненна важность изучения культуры в качестве инструмента саморегуляции общества и культурной политики государства. Перспективной, на наш взгляд, является возможность формирования концепции функционального культурного синкретизма, намеченная в тексте. Суть ее в том, что тот или иной тип культуры - креативный, традиционный, массовый - одновременно присутствует и активно представлен в жизни одного и того же субъекта, доминируя в его интимной, повседневной и профессиональной сферах.

В заключении выразим убежденность в том, что дальнейшая судьба культурологии будет связана с её возможностью предъявить действительно новое прочтение суровой летописи истории человечества, основанное на собственном методологическом основании и развитом тезаурусе.


1 Здесь и далее цитирование по изданию: Флиер А. Я. Избранные работы по теории культуры. М.: ООО «Издательство «Согласие»; Издательство «Артем». 2014.



Л.А. Горобец, Немощь культурологии или разруха в головах // «Академия Тринитаризма», М., Эл № 77-6567, публ.26895, 07.01.2021

[Обсуждение на форуме «Публицистика»]

В начало документа

© Академия Тринитаризма
info@trinitas.ru