обязательно будет звук».

               Владимир Высоцкий. Белое безмолвие

«Cogito, ergo sum» – это умозаключение Р.Декарта определило рефлексивный характер новоевропейской стратегии мирового развития. Рефлексия – это самодеятельная способность человеческого разума в сочетании отдельных мыслей как необходимой связи существенных различий. «Рефлексия, – по Гегелю, – есть прежде всего движение мысли, выходящее за пределы изолированной определенности и приводящее ее в отношение и связь с другими определенностями так, что определенности хотя и полагаются в некоторой связи, но сохраняют свою прежнюю изолированную значимость» [4, с. 206]. Сегодня рефлексивный настрой новоевропейского социума приобрел глобальный размах, стал характерной чертой всего мирового сообщества, формируя его как одно целое, живущее по универсальным канонам коллективного разума человечества. Глобальный социум в глубинной сути выступает как социальная система человеческого сообщества, обладающая внутренним единством и функционирующая по всеобщим законам саморазвития своей духовной сути.

Рефлексия – это не только интеллектуальная способность нашей психики постигать на основе собственного единства необходимые различия действительности в качестве комплексной целостности, но также и свойство самого бытия как явления внутренней энергии сущности, определяющей мир в динамическом соотношении единого и многого, целого и частного. Согласно Гегелю, «отличие сущности от непосредственного бытия составляет рефлексия, ее видимость в себе самой, и эта рефлексия есть отличительное определение самой сущности. <…> Точка зрения сущности представляет собой точку зрения рефлексии. Мы употребляем выражение рефлексия прежде всего по отношению к свету, когда он в своем прямолинейном движении встречает зеркальную поверхность и отбрасывается ею назад» [4, с. 265]. Интеллектуальная рефлексия есть способ постижения мировой целостности как саморазвивающейся реальности в необходимой взаимозависимости ее основных частей, представляет собой самодвижение мысли в познании бытия как взаимодействия противоположностей внутреннего и внешнего, единого и многого, где частное выступает необходимым продуктом целого, а целое раскрывается как взаимосвязь частей. Посредством рефлексии сущность раскрывается как явление, когда «она относится с самой собой и вместе с тем выводит за пределы самой себя, в ней все положено как бытие рефлексии, бытие, которое светится видимостью <…> в другом и в котором светится видимостью другое» [4, с. 269]. Рефлексивная логика представляет собой способ постижения законов саморазвития предметной целостности.

Рефлексия как самодеятельное явление сущности определяет концептуально-логические начала социально-исторического процесса, устанавливает идейные, качественные различия генеральных субъектов общественной практики. Человеческий разум выступает в исторической действительности как единство противоположностей: он обращен в прошлое («прожитой опыт») и одновременно устремлен в будущее («проблемное существование»). В прошлом жизнь народных масс определялась духом традиции – ныне доминирует «инновационный разум». Практические успехи людей зависят от согласия традиционных и инновационных ресурсов общественного разума, от его внутреннего единства, самобытной целостности.

Вл.Соловьев определил целостный строй человеческого сознания в трех формах психической жизни людей – чувствах, воле, мышлении, проектирующих мир как единство единичного, особенного и всеобщего. Принимая его мысль о троичном строе нашей психики, мы признаем наличие еще одного центра ее созидательных потенциалов – цельного ума, генерирующего качественное единство указанных элементарных форм креативной энергией. Законы творчества определяют историческую жизнь целостного разума человечества, представляя мировую историю как самореализацию идеальных начал коллективного самосознания людей. Искусство, религия и философия – таковы, по Гегелю, абсолютные формы саморазвития творческого духа мировой истории.

Все три элементарные силы душевной энергии людей постоянно, но с разной интенсивностью, формируют целостность их общественной практики. В итоге возникают три глобальные исторические эпохи – первобытной Дикости, представленной эстетической игрой чувств; текущей Цивилизации, направляемой волевым усилием рассудка; будущей Культуры, определяемой универсальной логикой интеллекта. Если в условиях Дикости лишь отдельные лица обладали даром «творческой свободы», а в рамках Цивилизации она становится достоянием «передовых сословий», то в будущем обществе Культуры жизнь всех людей станет реализацией их творческих способностей.

В поступательном развитии Цивилизации как исторической целостности также можно выделить три глобальные ступени духовного роста: 1) родоплеменного сообщества, 2) традиционного общества, 3) инновационного социума. На первых двух ступенях развития мировой цивилизации в отношениях между людьми доминирует чувственно-волевой настрой их религиозной жизни, нацеленный на сакрализацию приоритетных ценностей коллективной практики. Результатом такой канонизации стало рождение мировых религий – буддизма, христианства, ислама, определивших, соответственно, нравственный облик восточной, западной и южной цивилизаций. Если буддизм культивирует дух свободы в жизни людей, а христианство восполняет недостаток любви между ними, то ислам утверждает единство мирового закона как залога торжества справедливости в человеческом сообществе. В современной терминологии основные установки трех мировых религий получили выражение, соответственно, в идеях «свободы» (буддизм), «братства» (христианство), «равенства» (ислам).

Сегодня в развитии всемирного социума идет процесс становления арктической цивилизации, к которой, собственно, принадлежит Россия. Идейным началом духовного самоопределения России, способным выразить нравственный смысл всех мировых религий, оказывается теософия, смыкающая в своем существе гуманистический дух религиозной веры и рефлексивный потенциал философской мысли. «Философия и религия, – подчеркивает Гегель, – имеют своим предметом истину, и именно истину в высшем смысле этого слова, – в том смысле, что бог, и только он один, есть истина. Далее, обе занимаются областью конечного, природой и человеческим духом, и их отношением друг к другу и к богу как к их истине» [4, с. 84]. Коренная суть «свободной теософии» представлена идеей «творчества», созидания бытия: русская вера культивирует дух творчества, то есть утверждает созидательный лик духовной свободы человечества.

Идейным ядром самосознания глобального социума мировой Культуры станет концептуальный синтез «свободной теософии». Его предметные контуры намечены первыми стихами Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…» [7 1: 1–4]. Здесь определена творческая суть бытия, явленная в символах языка. Главная идея «свободной теософии» – принцип «онтологического символизма», утверждающий символическую природу космической целостности как претворения универсальных смыслов мирового Слова. «И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от отца» [7 1: 14]. Символ – это отдельное тело, обозначившее во внешних признаках собственного существа полный потенциал своего внутреннего, сущностного основания. Религиозным обоснованием символического строя бытия является христианское учение о Христе как Сыне Бога–Отца, выразившем в телесном мире полноту его вечной Воли. В земной жизни людей символический строй бытия представлен в целостной организации естественных языков межличностного общения людей и народов.

Символическое познание действительности как самобытной реальности опирается на интуицию как первичную форму восприятия абсолютной целостности бытия. В религиозной концепции христианства, человек есть «дитя Божие» и потому он не противостоит Богу как созидательному началу мировой целостности, а питается его животворной энергией, данной ему в интуитивных формах духовных озарений. «Положительное же содержание этого начала, его центральная идея, – подчеркивает Вл.Соловьев, – дается только умственному созерцанию или интуиции. Способность к такой интуиции есть действительное свойство человеческого духа, и только в нем заключается основание действительной теософии. Но раз содержание абсолютного дано нам в идеальной интуиции, оно может и должно быть оправдано рефлексией нашего рассудка и приведено в логическую систему, т.е. должна быть показана общая логическая необходимость этого содержания» [8, с. 225–226]. Разработка символической парадигмы рационального познания мировой целостности требует решения, по крайней мере, трех задач: 1) определения вербальных параметров исторической практики глобальных субъектов мировой цивилизации; 2) моделирования содержательной целостности символических ресурсов языковой практики человечества; 3) проверки эвристических возможностей целостной модели живого Языка мирового сообщества в постижении универсального закона исторического генезиса природы и общества [5].

1. Решение первой задачи требует определения «генеральных субъектов» современной эпохи истории человечества как реализации цивилизационно-технократической логики в развитии мирового сообщества. Если во времена «Дикости» общая стратегия человеческого рода в осуществлении исторического процесса носила космоцентристский характер, была нацелена на «приспособление» локальных сообществ к окружающей природной среде, то в исторических рамках «Цивилизации» утверждается «самодеятельная» версия исторической жизни социума как преобразования в ходе его саморазвития окружающей действительности в соответствии с потребностями людей. Современный глобальный экологический кризис свидетельствует об ограниченности такой насильственно-технократической стратегии в развитии общества, все более явно приближающей род людской к экологической катастрофе. Будущее человечества будет определяться способностью людей к гармонизации процессов природной и социальной реальности на основе духовного творчества. Но для познания этих законов творчества надо установить логику цивилизационного развития человечества в его основных движущих силах, представленных действиями ведущих этнокультурных сообществ исторического прогресса мировой Цивилизации.

Постижение разумных сил истории мировой цивилизации на основе символической реконструкции общественной практики предполагает осознание Языка в качестве главного конструктивного фактора исторического процесса, когда он предстает не как локальное условие существования людей, но как их самодеятельное, одухотворенное бытие, служит не столько модусом исторических событий, сколько их субстанцией, выступает не как результат деяний человечества, но как их творческое начало, исторический почин. Наиболее общие следы такого творческого почина разумной воли людей воплощаются в качественно определенных эпохах исторической жизни человечества. Если марксизм, руководствуясь идеями технологического детерминизма, обосновал производственно-классовую природу общественных формаций, отстраняя от процесса их претворения в исторической практике человечества творческую энергию этнических сообществ, то питаемый духом социального сотрудничества гуманизм, утверждая бытийственность в прогрессивном развитии социума духовных потенциалов этнических объединений, признает соучастие народов в поступательном движении общества, действенность их языков в формационном обновлении социальной реальности.

Именно Слово в многообразии своих этнических модификаций служит началом, субстанциональной основой формационных особенностей мировой истории, поднимает тот или иной народ на арену исторических деяний, определяет лидерство того или иного этноса в осуществлении общественного прогресса. Так, в своей социокультурной доминанте современный мир есть по преимуществу продукт деятельности «англо-саксонской» языковой общности. Просвещенный абсолютизм XV–XVIII вв. нашел наиболее явное рациональное выражение в деятельности французской нации. Западноевропейское средневековье было охвачено полем латинского языка. Однако безэтнический характер его функционирования в ту эпоху служит веским аргументом для констатации его исторической смерти, превратившей когда-то живое и деятельное его тело в подсобное орудие хранения и ретрансляции чистоты социального опыта, в абстрактную силу унификации европейской культуры, в инструмент подавления многоцветия национальной жизни. В этом случае роль символического лидера средневековья должна перейти к арабскому языку, который стал на Востоке не только, как латинский на Западе, языком науки, культуры, образованности, но сумел, сохранив свои этнические корни, проникнуть во все социальные поры жизни восточных народов, оплодотворив содержание их деятельности требованиями собственной организации. Культура античного мира питалась в основном живительными соками древнегреческого языка, тогда как жизнь древневосточных, «раннеклассовых» цивилизаций «азиатского способа производства» была обусловлена в значительной мере влиянием древнеегипетского царства и его языковой среды.

Однако нарисованная объективированная схема этнолингвистической истории мировой цивилизации требует уточнения в двух аспектах – абстрактно-теоретическом и конкретно-историческом. В теоретическом плане это уточнение связано с пониманием Языка как органической, саморазвивающейся целостности, выступающей как «единство противоположностей», как взаимодействие символических форм женской и мужской ментальности, потенциалов порождающей и регламентирующей деятельности, конструктивных усилий синтетических и аналитических языков. Следовательно, на каждом формационном этапе творческие силы мировой истории реализуются в действиях не одного народа, а двух, по крайней мере, этнокультурных сообществ. Поэтому целостный этнокультурный облик мировой истории раскрывается, по нашему мнению, в раздвоенных языковых очертаниях: древнеегипетский и аккадский (ассиро-вавилонский) языки в древнем мире, древнегреческий и латинский в античную эпоху, арабский и тюркский в период средневековья, испанский и французский во времена Возрождения и Просвещения, немецкий и английский в Новейшее время XIX–XX столетий.  На первых трех этапах социального развития интуитивно-синтетический потенциал общественной практики исторически преобладал над культурами с аналитическим строем языка, тогда как на последующих трех наблюдается логическая экспансия аналитических языков, достигая максимальной мощи в современном социуме XXI века с его стремлением к разложению всякого бытия до элементарных начал с последующим их воссоединением в комплексную систему. Но социальная система в результате такой максимально-заостренной аналитической реконструкции теряет в значительной мере свой творческий потенциал и становится механическим комплексом, не способным к качественному совершенствованию. Объективным основанием подобной механической реконструкции социальной системы служит энергия борьбы противоположностей, что ведет к нарастанию конфронтации в пространстве взаимодействия лидирующих общественных культур – Испании и Франции, Германии и англо-американского социума.

Вопрос об этнокультурных лидерах наступившего XXI века остается открытым для широкого научного обсуждения и социально-исторического моделирования возможного будущего. Но учитывая финансовую глобализацию мировой экономики и роль в этом процессе еврейского капитала, во многом поставившего в зависимость от своих решений англо-американскую материальную силу, можно предполагать лидерство на начальном этапе XXI века еврейской языковой культуры с ее острым историческим самосознанием и аналитической склонностью к числовой комбинаторике действительности. В идейном плане между англосаксонской и иудейской ментальностью наблюдается качественное родство, связанное с культом индивидуальности – персонально-человеческой у англосаксов и национально-этнической в еврейском сообществе. В этом контексте можно предполагать, что системный ресурс древнееврейского иврита будет определять перспективные процессы начала XXI века, тогда творческий потенциал наступившего века должен будет обозначить себя в более гибкой языковой структуре, способной устранить конфронтацию культур и сплотить в единое геополитическое пространство народы противоположных мировых традиций – Востока и Запада, Юга и Севера. Нам представляется, что такой универсальной гибкостью в продуцировании созидательных мыслей глобального социума обладает русский язык, который должен воочию показать миру свою творческую силу и обеспечить лидерство России в духовном развитии человечества конца XXI века.

2. Разработка языковой модели созидательных ресурсов общественной практики составляет вторую фундаментальную задачу в осмыслении символических параметров разумного проектирования развития глобального социума. На основе осмысления лингвистических особенностей в функционировании языков древнеегипетского и аккадского, древнегреческого и латинского, арабского и тюркского, испанского и французского, немецкого и английского, еврейского и русского следует создать структурную модель органической целостности глобального Языка человечества. Развиваясь в историческом времени, всемирный Язык человеческой Цивилизации должен служить символическим ключом, всеобщим каноном разумного описания внутреннего единства мировой целостности, что предполагает геометрические законы его организации, выражающие необходимые связи пространственной полноты бытия. Геометризированная модель всемирного Языка человечества должна представлять собой структурное единство основных компонентов вербально-символического общения людей посредством живых форм национальной речи.

Исторические черты поступательного движения общественной практики, согласно установкам «онтологического символизма», должны иметь идеальные прообразы в элементарных формах вербально-коммуникативной деятельности народных масс как первоистоке их сознательных усилий в стремлении к общему благу, когда наши субъективные мысли получают в организации слов первичный объективированный смысл. В вербально-символическом строе Языка наиболее рельефным выражением характерных черт практической деятельности людей служат категориальные значения частей речи. В этих знаковых формах соборная энергия языкового общения людей смыкается в единый поток с предметно-чувственными усилиями отдельного человека, очерчивая в максимально очевидных различиях слов общую панораму нашей духовно направляемой эмпирической деятельности. Поэтому Язык в своей практической направленности, в креативно-преобразуюшем назначении утверждает себя в истории прежде всего как система частей речи. «В природе, – констатирует К.С.Аксаков в «Опыте русской грамматики», – через форму, через внешнее, идея, внутреннее, определяясь, становится в разряд явлений. Так точно и в слове, внутреннее значение, корень, через форму, через наружную часть Слова, становится в известный разряд слов. Такой разряд слов имеет обыкновенно названия части речи» [1, с. 21–22]. Система частей речи, обозначая в собственной организации полноту «внешних форм» общественной практики, служит порождающим основанием ее различных сторон, соборным «первообразом» ее творческих усилий, ее воплощенным «разумом». «Итак, – указывает русский мыслитель на объективированную природу слов, – разделение слов должно быть не по внутреннему значению, ими выражаемому; – тогда это было бы разделение самих понятий и предметов, – а по той форме, которая им дается самим словом. Основанием деления слова должно быть само слово, и ничто другое» [1, с. 22].

Нервные узлы вербально-символической первоосновы практической деятельности людей просматриваются в важнейших элементах структурной организации самой практики. В данной структуре с достаточной ясностью можно выделить четыре различных компонента. Во-первых, это «субъект», намечающий конечные цели деятельности и полагающий в их «потусторонности» к наличному бытию как осуществленному единству противоположностей максимальный характер расхождения последних. В «потусторонности» своей цели, в максимальном разведении противоположностей, «субъект» утверждает принудительное, внешнее «тождество» различных граней бытия, выступает как опосредованное, бесконечно всеобщее, становящееся тождество различий. Во-вторых, это «предмет» деятельности, который вбирает в себя энергию действия и дополняет его потенциал необходимой спецификой собственного материала, ограничивая общий деятельный настрой своими отличительными чертами и придавая ему качественную завершенность, локальность отдельного существования. В-третьих, это само «действие», выступающее в качестве посредствующего звена между «субъектом» и «предметом», тождеством и различием, как некая «орудийность», как «общая» неизменная сила, заставляющая предмет изменяться в соответствии с намеченной целью. Наконец, это «объект», однокачественная внешняя среда, «объективная реальность» сугубо количественных градаций, препятствующая в своем лишь внешнем различии продвижению творческого усилия к субъективной цели, сводящая динамику изменений к минимальному, случайному обновлению наличной действительности.

Отмеченные параметры человеческой практики были вскрыты еще Аристотелем в учении о четырех первопричинах бытия: 1) «абстрактно-целевой», полагающей «перспективный», конечный, исторически потребный результат деятельности; 2) «формальной», представляющей внутренне необходимую природу «предметов» действия, их «особенное» качество; 3) «движущей», выражающей «орудийное», энергичное, постоянное начало всякого действия, его «общий» энергетический импульс; 4) «материальной», символизирующей реальность «обезличенной» среды, в конечном счете неопределимой «первоматерии», объективной реальности, вносящей мельчайшие, случайные отклонения на пути к субъективной цели. «Причиной, – определяет Аристотель особенности материальной и формальной, движущей и целевой причин, т.е намечает различия объекта и предмета, орудия и субъекта, – называется [I] то содержимое вещи, из чего она возникает ...; [2] форма, или первообраз, а это есть определение сути бытия вещи,... [3] то, откуда берет первое свое начало изменение или переход в состояние покоя;... [4] цель, т.е. то, ради чего» [2, с. 146]. «Далее, «то, ради чего», – раскрывает Аристотель свое понимание целевой причины, это конечная цель... – это не то, что существует ради другого, а то, ради чего существует другое; так что если будет такого рода последнее, то не будет беспредельного движения; если же нет такого последнего, то не будет конечной цели.... ибо конечная цель есть предел» [2, с. 96–97].

Хотя в общественной практике присутствуют все четыре указанных фактора, но сознательной воле людей непосредственно доступен лишь выбор движущих и формальных причин, орудий и предметов, общих и специфицирующих факторов деятельности. В ходе общественной практики ее «субъектно-целевой», «абстрактно-всеобщий смысл» и «объективный», «индивидуальный результат» взаимодействия предметов и орудий в деятельных усилиях людей открываются им не сразу, малодоступны человеческой воле и представляют в своей «отчужденности» от наших намерений характер «исторической необходимости». При этом характерной чертой «объективного» начала нашей деятельности оказывается тенденция к устранению качественных различий, тогда как в «субъективных» сопряжениях противоположностей выражается интенция к нарастанию качественного многообразия, утверждается «максимум», полнота различий.

На фоне двух глобальных потоков в количественной и качественной динамике мировой целостности собственная роль человека сводится к гармонизации их энергетических влияний, к примирению субъективно-качественных и объективно-количественных градаций бытия, к выравниванию их потенциалов в развертывании общественной практики. Реальность такого примирения противоположностей в содержании общественной практики предполагает, что каждая из полярностей получает в этом вмешательстве человека некоторые черты своей противоположности. Поскольку человек не в силах отвергнуть участия этих полярных сил в развертывании своего самодеятельного потенциала, постольку их присутствие должно проявляться уже с первых моментов развертывания человеческой практики. В силу такого взаимопроникновения противоположностей содержание как «орудий», так и «предметов» внутренне раздваивается на противоположные лики «субъективных» и «объективных» форм своего существования.

Именно это бинарное отношение «орудий» и «предметов», общих и особенных факторов человеческой практики, и должно послужить исходным ориентиром в реконструкции глубинной основы Языка, в постижении целостности языкового строя, в развертывании системной взаимосвязи различных частей речи. В многообразии их символических значений намеченный диморфизм динамичности, энергичности «орудия» и статичности, закрепощенности «предмета» получает наиболее отчетливое выражение в семантических особенностях глагола и существительного, определивших некогда исходную интуицию грамматических построений М.В.Ломоносова. «Взирая на видимый сей свет, – отмечает он, – двоякого рода бытия в нем находим. Первого рода суть чувствительные в нем вещи, второго рода суть оных вещей разные деяния… Изображения словесных вещей называются имена…; изображения деяний – глаголы... Итак, понеже они всегда вещь, или деяние знаменуют, по справедливости знаменательные части слова названы могут быть» [6, с. 405– 406]. Век спустя идеи Ломоносова получили свое развитие у К.С.Аксакова. Подчеркивая фундаментальную значимость указанных категорий языка в системе частей речи, он писал: «Мир, как гармоническое сочетание предмета и действия, есть жизнь. Слово, как гармоническое сочетание Имени и Глагола, есть речь» [1, с. 38]. По его мнению, в основании символических различий данных частей речи лежат особенности, соответственно, пространства и времени. Следуя в русле подобной онтологической интерпретации указанных категорий, можно усмотреть в характере их взаимоотношения реальность движения как действительного содержания предметно-чувственной практики людей.

Следует согласиться и с другим положением русского мыслителя о содержательной связи глагола с наречием как «устойчивым» качеством действия, а существительного с прилагательным как «энергичным» свойством объекта. В этом раздвоении каждого из исходных семантических значений наречие предстает не просто в виде некоторой качественной конкретизации динамической природы глагола, а как «со-бытие» в стихии действия характерных признаков иного качества, как особая завершенность, стабилизация, опредмеченность действия. Точно так же и прилагательное в отношении к существительному предстает не просто как его прямое порождение, а как своеобразное «скрещивание» предметности с «орудийностью» действия, как некоторый «энергичный образ» предметной реальности. При этом в каждом из рассматриваемых скрещиваний специфика порождаемой категории раскрывается не в своем исходном, родовом основании, а именно в его «отрицании», когда для наречия существенной особенностью становится «предметность» действия, а для прилагательного – «действенность» предмета. Констатируя реальность такого взаимопорождения противоположностей, К.С.Аксаков писал: «Человек, обращая внимание на свое сознание, встречает, согласно логическому ходу <мысли>; прежде всего предмет (где содержится и действие, но подчиненно), и потом действие (где содержится и предмет, но опять подчиненно). Особенность этого подчиненного отношения (действия к предмету, предмета к действию) должна выразиться в самой Грамматике» [1, с. 37].

Нарождающиеся категории, фиксируя вхождение в собственное основание его содержательного отрицания, не стирают качественных различий исходных противоположностей «предметности» и «орудийности», а сохраняют в своей семантической определенности их самобытность в отношении друг к другу, представляют образ не «одномерной», а «многомерной», комплексной реальности. Но в сохранении единства такой комплексной организации противоположностей новоявленные символические формы опираются уже не на чувственную реальность, лишенную в своих усредняющих тенденциях, в порождении непосредственных форм тождества, нужных образцов взаимодействия, а на поддержку некоторой «внешней», потусторонней силы. В этой обращенности к «внешним» силам при развертывании собственного содержания специфика наречия и прилагательного раскрывается как внешняя определенность, соответственно, действия и предмета. Поскольку источником внешней определенности действия и предмета в их необходимом единстве является в конечном счете целеполагающая устремленность «субъекта», постольку наречие и прилагательное оказываются символами «субъективной определенности» бытия. В этой их особенности наречие представляет «субъективную определенность действия», а прилагательное – «субъективную определенность предмета», совместно образуя в организационной структуре Языка сферу «субъективной реальности» в отличие от объективных значений глагола и существительного.

В данном расхождении наречия и глагола, прилагательного и существительного по полюсам субъективного и объективного, орудийного и предметного каждая из представленных категориальных форм языка демонстрирует самостоятельность, относительную независимость, самобытность своего содержания в отношении к другим. В этом равноправии они обнажают аналитические истоки своего происхождения, коренящиеся в существенной роли по их примирению духовной энергии самого человека. В аналитической самобытности своего содержания указанные части речи могут быть охарактеризованы как фундаментальные, разделяясь, в одной проекции, на «объективные» (простые, элементарные) в лице глагола и существительного и «субъективные» (сложные, комплексные) в формах наречия и прилагательного, а в другом измерении, на «орудийные» в категориях глагола и наречия и «предметные» в лице существительного и прилагательного. Своей аналитической природой фундаментальные категории утверждают равновесие «субъективных» и «объективных» условий человеческой жизнедеятельности, характеризуя специфическую роль самого человека в их примирении и направляя его усилия на претворение соборной целостности бытия. В определении зачатков такой целостности в организационной структуре Языка и состоит фундаментальная значимость указанных категорий.

Все другие части речи обладают по сравнению с указанными меньшей степенью аналитичности, самостоятельности своего смыслового содержания и выступают как производные от основных, возникают как продукты синтеза, скрещивания их характерных признаков. В этом плане производные части речи предстают как «синтетические» категориальные формы, образуя в концентрической структуре языка новые пласты организационного единства по сравнению со сферой аналитических форм речевой деятельности. Но такой синтез, предполагая преодоление аналитичности смысловых различий фундаментальных категорий, означает нарушение равновесного сочетания «субъективных» и «объективных» потенциалов символической деятельности. В этой проекции взаимоотношений данных противоположностей на передний план выдвигаются силы одностороннего их самоутверждения, взаимного противоборства, покрывая особой природой той или другой стороны весь спектр первоначального содержания. Таким образом, сам синтез должен выступать в раздвоенном виде – объективном или субъективном, внутреннем или внешнем.

В первом случае продукт синтеза возникает из внутренних особенностей содержания основных категорий, в процессе совмещения их значений, через сужение поля их содержательных различий и слияние признаков в некоторой промежуточной форме, закрепляющей в своей определенности их частичное внутреннее тождество. Выражением такого «естественного», «локального» синтеза служат «объективно-синтетические» части речи, представленные «местоимением» и «причастием», «числительным» и «деепричастием». Так, семантика причастия, согласно М.В.Ломоносову, возникает в точке пересечения глагола и существительного, «заключая в себе имени и глагола силу» [6, с. 407]. В данной проекции семантика деепричастия возникает при совмещении особенностей глагола и наречия. Содержательные признаки числительного формируются во взаимодействии характерных черт прилагательного и существительного, а местоимения – через сопряжение смысловых полей наречия и прилагательного. В объективно-синтетической природе отмеченные части речи предстают прежде всего как одномерные, чувственно-конкретные, привязанные в своей определенности к особым состояниям объективной, предметно-чувственной реальности. Такая особенность, впрочем, не означает полного изживания комплексной определенности субъективного мира, сохранившего в наибольшей степени свои черты в категории местоимения, в раздвоенности его содержания между предметностью и действием, указанием.

Но в структурных сочленениях Языка живет и действует также и другой способ символического объединения различных фрагментов действительности, оплодотворенный не требованиями объективных условий окружающей среды, а «субъективными» запросами деятельности, бесконечным смыслом целеполагания. В этой устремленности противоположные грани мирового разнообразия, воспроизводимые в символических формах языка, полагаются как тождественные в их абстрактной чистоте, в бесконечности их различий, подчиняясь «идеальной» силе искусственного синтеза. При таком субъективном синтезе качественные различия противоположностей разрастаются, и обнажается поле их отношений, раскрывается сверхчувственный мир. Символическим воплощением этих абстрактных отношений в организационном строе Языка служит пояс «искусственных», «субъективных», служебных частей речи, представленный союзами и предлогами, междометиями и частицами, смысловые особенности которых определяются прежде всего целеполагающей энергией субъекта.

При всей субъективной условности служебные части речи несут на себе в качестве дополнительного фактора собственного содержания некоторые особенности семантических разграничений «естественных» форм речевого синтеза, выступая по отношению к ним своего рода идеальными центрами и вступая при реализации этой связующей функции в более тесные отношения с одними из них по сравнению с другими. Так, по мнению К.С.Аксакова, союзы характеризуют в первую очередь отношения между «орудийно-деятельными», «глагольными» формами речевого пространства, представленными прежде всего глаголом, наречием и деепричастием, тогда как предлоги символизируют в основном взаимоотношения между разного рода «предметными» сущностями, непосредственно выраженными в категориях существительного, прилагательного и числительного. Особая значимость союзов и предлогов в вербальном обустройстве мира, в символическом соотнесении деятельных и вещных параметров бытия, в когнитивном сопряжении именных и глагольных форм речи была отмечена в свое время М.В.Ломоносовым. Знаменательные «части слова, – говорит он о когнитивной природе языка, – должны иметь между собою соответствие, чтобы мы изобразить могли наши мысли. К сему служат особливые части, знаменующие первых <глагола и имени – Л.Г., Е.Г.> друг к другу принадлежность, и называются предлоги и союзы. Предлоги для знаменования обстоятельств, к вещам или к переменам принадлежащих, предлагаются именам и глаголам... Союзы самых понятий соответствие между собою показывают... показывают взаимность видения и разумения» [6, с. 406]. В междометиях и частицах противоположность предметных и орудийных форм символической деятельности снимается на основе развертывания идеальных различий «субъективного» и «объективного» полюсов речевого пространства. В этом развертывании междометие служит центром идеального пересечения предельно «субъективных» форм речевого разнообразия, объединяя своей природой местоимение, наречие и прилагательное, тогда как частицы представляют собой концентрирующий узел идеального сплетения предельно «объективированных» единиц символической реальности, стягивая в своем значении особенности существительного, глагола и причастия.

Таким образом, в своеобразии синтетических, «естественных» и «искусственных», частей речи выражается взаимодополнительность «субъективного» и «объективного» потенциалов в структурировании языковой реальности, намечая в союзе с аналитическими категориями гармоничную, соборную целостность Языка. В итоге перед нашим взором возникает некоторая пространственно-геометрическая модель структурной организации Языка в элементарных значениях системы частей речи. «Все сущее, – подчеркивает А.С.Хомяков целостный характер мышления в языке, – сказалось перед разумом, как свободная сила мысли, волящий разум, ставящий себя как мышленное... Как "все" и полнота "всего", он сохраняет эту полноту бытия даже на степени мышленного. В нем нет и быть не может призраков дробного явления, или признания чего-нибудь чуждого, хотя он себя, так сказать, отчуждает, или действительного движения, которое есть принадлежность начинающегося или дробного» [9, с. 347–348].

Функциональные сферы:

I – субъективно-орудийная

II – субъективно-предметная

III – объективно-предметная

IV – объективно-орудийная

Аналитические категории:

С – существительное

П – прилагательное

Г – глагол

Н – наречие

Объективно-синтетические категории:

м – местоимение

ч – числительное

п – причастие

д – деепричастие

Субъективно-синтетические категории:

1 – частица

2 – союз

3 – междометие

4– предлог

Но эта всеобщая модель Языка, подчиненная логическому императиву функционального различения отдельных элементов речевой структуры, еще мертва, не одухотворена реальной жизнью, не оплодотворена действием закона универсальной взаимозависимости, последовательного подключения своих категориальных форм в процессе исторического развития мировой Цивилизации. Это пока лишь телесная оболочка, общий каркас, лишенный признаков индивидуальной жизни, творческой силы действительного бытия. Как указывал в своих предсмертных записях А.С.Хомяков, «в нем нет возникновения; а между тем есть в...», – позволим себе завершить эту оборванную смертью мысль философа, – есть в нем общая возможность жизни, общая потенция бытия [9, с. 348]. Для того, чтобы вдохнуть жизнь в это общее тело, необходимо замкнуть «субъективные» и «объективные», «предметные» и «орудийные» сферы функциональной целостности Языка в формах непосредственной, предметно-чувственной практики человека, увидев в ней реальное проявление созидательной энергии Слова, узрев в ней претворенный лик мирового Логоса, определяющего исторический прогресс человечества.

3. Таким образом, перед нами встает во весь свой глобальный рост необходимость решения третьей поставленной задачи, нацеленной на выявление универсального закона символического проектирования когнитивных форм управления исторической практикой мирового сообщества. Воплощением действительной силы слова служит практическая деятельность «естественных языков» в развертывании исторического процесса, потенциал их участия в историческом развитии человечества, интенсивность их воздействия на ход исторического прогресса. Характер поступательного движения человечества определяется в своем идеальном намерении прежде всего творческим настроем отдельных этносов во главе с их историческим лидером – народом–новатором, обновляющим на том или ином отрезке исторического развития устои общественной жизни и претворяющим в этом обновлении конструктивные потенциалы своего языка, – формирующим мир по его образу и подобию. Последовательное выдвижение отдельных народов с особенностями их речемыслительной деятельности в лидеры мирового прогресса раскручивает перед нами ту эмпирическую спираль категориального роста языковых структур общественной практики, творческий дух которой должен будет оживить нашу абстрактную модель языка, скрепив отдельные ее звенья всеобъемлющим законом духовного развития человечества.

В постижении этого всеобъемлющего Логоса мировой истории нам приоткрывается конечная цель познания, Истина как сакральная мудрость бытия, как соборная сила мироздания. И святой Дух этой мировой мудрости получает наиболее чистое, ясное воплощение в созвучиях Слова. «Слова вовсе не суть гальванизированные трупы или звуковые маски, они живы, ибо в них присутствует мировая энергия, мировой логос ... Чрез микрокосм говорит космос» [3, с. 37–38]. Именно в Слове коренится благодатная сила мировой истории, соединяя человека с совершенным бытием. В Слове и через Слово род людской обретает доступ к животворной энергии Вселенской целостности и становится представителем «соборной личности», претворяя в своей деятельности творческий потенциал Вечности, облагораживая себя и все тварное бытие идеальной силой мировой гармонии. Именно Слово в многообразии своих этнических модификаций служит субстанциональной силой исторического прогресса человечества, выдвигает тот или иной народ в лидеры мирового развития, направляя его деятельный потенциал к утверждению очередного Слова мировой истории, к претворению в нем новой мысли соборной целостности бытия. Высший потенциал креативной энергии Слова живет в Русском языке, формирующем разум Арктической цивилизации и предназначенном мировой историей к преобразованию локальных значений социально-классовой организации общества в универсальный строй духовной Культуры человечества.

«Наше горло отпустит молчание,

Наша слабость растает как тень.

и наградой за ночи отчаянья будет вечный

полярный день.

Север, воля, надежда, страна без границ.

Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья.

Воронье нам не выклюет глаз из глазниц,

потому что не водится здесь воронья».

               (Владимир Высоцкий. Белое безмолвие)

1. Аксаков К.С. Опыт русской грамматики. Ч. 1. Вып. 1. М.: тип. Степановой, 1860. 176 с.

2. Аристотель. Метафизика // Аристотель. Сочинения в четырех томах. Т. 1. М.: Мысль, 1975. 550 с.

3. Булгаков С.Н. Философия имени. СПб.: Наука, 1998. 448 с.

4. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М.: «Мысль», 1975. 452 с.

5. Гореликов Л.А., Лисицына Т.А. Символика смысла в структурах бытия // Гореликов Л.А., Лисицына Т.А. Русский путь. Опыт этнолингвистической философии: в трех частях. Ч. 1. Великий Новгород: Изд-во НовГУ, 1999. 100 с.

6. Ломоносов М.В. Российская грамматика // Ломоносов М.В. Полн.собр.соч. Т. 7. Труды по филологии (1739–1758 гг.) М.–Л.: Изд-во Академии наук СССР,1952. С. 389–578.

7. Откровение св. Иоанна Богослова [Электронный ресурс]. – URL: http://www.bible-center.ru/ (дата обращения – 27.08.2013).

8. Соловьев В.С. Философские начала цельного знания // Соловьев В.С. Сочинения в двух томах. 2-е изд. Т. 2. М.: Мысль, 1990. С. 139–288.

9. Хомяков А.С. Второе письмо о философии к Ю.С.Самарину // Хомяков А.С. Полн. собр. соч. Т. 1. М.: Университет. типография, 1861.