Триалектика – новая парадигма мировоззрения, идущая на смену диалектике, окончательно сложившейся еще в XIX веке, и переводящая в высокий философский регистр расхожее мнение, что истина лежит посередине между двумя противоположными ответами. Между линиями Демокрита и Платона в философии она пытается провести забытую третью линию Парменида, согласно которой и мысль, и предмет мысли тождественны. Заслуга восстановления этой третьей линии в философии конца ХХ века принадлежит П.Я. Сергиенко. В художественном мире отождествление мысли его творца с этой «второй реальностью» имеет вполне определенный смысл.

В диалектике борьбы противоположностей торжествует обычно какая-то одна компонента. В триалектике главенствует это среднее промежуточное начало, сохраняющее жизнь даже в самой смерти, свет в самой тьме. В развертывании художественных миров сколько-нибудь сложных произведений мы никогда не видим ни круга, ни спирали, зато постоянно наблюдаем перекручивание сфер духовного и материального, расширения одного из них за счет сжатия другого. Характерно в этом отношении загадочное признание Даниила Андреева о том, что его трансфизический мир явился к нему в условиях тюрьмы. В пушкинском «Пророке» лирический герой почти убит шестикрылым серафимом, и ему остается признать: «Как труп в пустыне я лежал» ¹. «Как» здесь, конечно, в отношении будущего, а не прошлого: с углем в груди вместо сердца явно долго не протянешь. Отметим также, крайнюю сжатость и пустынность последнего хронотопа человека, томимого духовной жаждой. Но вот Бог призывает пророка и последняя точка бытия расширяется на все земные воды и земли, почти небытие становится сверхбытием. Наибольшее сжатие пространства оказывается связанным с наибольшим расширением. Если диалектическое борение знает только быть или не быть, часто завершающееся катастрофой для обоих противоборствующих начал, то триалектика знает как бы соединение смерти и бессмертия, бытия и небытия. Пушкин подытожил это единство с классической ясностью: «И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть / И равнодушная природа / Красою вечною сиять» (III, C. 130).

В знаменательном пушкинском «Движении» передается относительность движения и покоя: «Движенья нет», сказал мудрец брадатый. / Другой смолчал и стал пред ним ходить. / Сильнее бы не мог он возразить; / Хвалили все ответ замысловатый. / Но, господа, забавный случай сей / Другой пример на память мне приводит: / Ведь каждый день пред нами солнце ходит, / Однако ж прав упрямый Галилей» (II, C. 249). «Мудрец брадатый», высказавший явную нелепость, поддержан здесь авторитетом Галилея. Его «личная система отсчета» совпала с гелиоцентрической. Относительно солнца движется именно земля, а люди, находящиеся на ней, относительно солнца могут считаться покоящимися. Но художественный мир обыкновенно богаче той понятийной системы, о которой он говорит. Художественно здесь утверждается подобие ходящего мудреца с движущимся солнцем. И то, и другое движение мнимо. Таким образом, каждый мудрец и прав, и не прав по-своему. А автор находится в средоскрестии этих двух миров, и должен видеть границы миров своих персонажей. Поставим себе вопрос, какая картинка развертывания художественного мира здесь подойдет? Круговая модель Платона, прямолинейная модель роста Кондорсе, диалектическая спираль Гегеля? Наиболее подходящей оказывается триалектическая модель развертывания мира, торсион, восьмиобразная спираль, динамика которой задает единство сжатия и растяжения мира.

В самом деле, находясь в нижней точке, близко к касанию окружностей свидетель видит сужение мира, коллапс его, движение, пространство и время бежит на него и сходится к точке. Наблюдатель из верхней точки увидит расширяющийся, убегающий во все стороны мир. И только исследователь, находящийся в средоскрестии, может держать в объективе своего взгляда и сужающуюся и расширяющуюся вселенную.

Эта космологическая модель, предложенная П.Я. Сергиенко ² в конце 80-х годов ХХ века, имеет непосредственное отношение к динамическому развертыванию художественной вселенной. Персонажи могут и должны занимать самые различные положения и давать разнообразные оценки, но автор должен видеть общую структуру своего мироздания. Глубинный слой мотивной структуры сюжета, намеченный О.М. Фрейденберг и данный ею как «образ круговорота жизни – смерти – жизни» ³ на самом деле должен содержать не один круг, а два соприкасающихся круга. И тогда наглядным станет, например, одновременное расширение и сужение мира, представленное во многих произведениях художественной литературы, в частности в «Смерти Ивана Ильича», где герой переживает свое духовное рождение именно в тот момент, когда во внешнем мире фиксируют его смерть. Само русское слово «образ» в некотором смысле триалектично. Это «оба» и «раз» – круги и точка их соприкосновения.

Многое в вольнолюбивой лирике Пушкина обрисовывает именно этот торсион мироздания с точкой неопределенности, с точкой перекрутки. Это буря в «Арионе», рушащиеся темницы сибирского послания. Лирический герой Пушкина умеет быть в точке пересечения кругов внешнего и внутреннего мира, видеть их сужение и расширение. В «Вакхической песне» среди пирующих возникает минутное замешательство, пространство сжимается до стаканов, в которые бросают «заветные кольца». Соединение стаканов становится потому соединением колец и бесконечным расширением пространства от бледнеющей лампы к бессмертному солнцу в звучащем призыве лирического героя. В «Воспоминании», прижатый к постели лирический герой, переживает целый космос прошлого. Во внешнем мире наблюдается сон, ночь, покой, в то же время во внутреннем мире поэта разворачивается вся его прошлая жизнь. Стихотворение все сплетено из змеящихся, скользящих образов.

Это крутящийся, вихреобразный мир противопоставлен обездвиженному телу. Возникает амбивалентный образ совести в облике «змеи сердечной», чей укус, конечно же, может быть смертельным: «Мечты кипят; в уме, подавленном тоской, / Теснится тяжких дум избыток; / Воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток; / И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю, / И горько жалуюсь, и горько слезы лью, / Но строк печальных не смываю» (III, C. 57).

Триалектика настаивает на первичности движущегося пространства Определяющая роль в триединстве cверхплотного, относительно плотного и пустого пространства принадлежит именно вакууму, пустоте, пространству разреженности. Ни для современной физики, ни для религиозной философии определяющая роль пространства и пустоты не является чем-то удивительным. Именно в пустыне, в пустынном месте часто развертываются основные события в жизни пушкинских персонажей (пророк, Петр I). В «Подражаниях Корану» есть и сверхплотный мир остановленного движения: «Земля недвижна; неба своды / Творец поддержаны тобой / Да не падут на землю воды / И не подавят нас с тобой». Пушкин считал эти строки «плохой физикой», но «смелой поэзией». Дан и преходящий, подвижный и изменчивый человеческий мир относительной плотности. А в конце концов явлена пустыня, где «путник усталый на бога роптал / Он жаждой томился и тени алкал». Именно в этом месте и происходят основные чудеса. Очнувшемуся от долгого сна человеку возвещают о неумолимом ходе времени: «Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал, / Уж пальма истлела, а кладязь холодный / Иссяк и засохнул в пустыне безводной, / Давно занесенный песками степей; / И кости белеют ослицы твоей». Конечно, Богу доступно все. Но обращает на себя внимание то, что обратному течению времени предшествует обратное течение масс песка в пространстве. Это песок пустынь заносит степи, но никак не наоборот. Поэтому исток чудес дан уже здесь… Пески степей легко убрать. И время обращается вспять: «И чудо в пустыне тогда совершилось; / Минувшее в новой красе оживилось» (II. С. 190 – 193).

Своеобразна триалектика своего и чужого в лирике Пушкина. С одной стороны безграничность, разомкнутый на все возможности мир, с другой стороны, конкретная, очень маленькая в пространственно-временном смысле родина. Все можно потерять, кроме этого бесконечно дорогого клочка земли.

А в годы варшавского кризиса, который поэт воспринимал как сужение славянского мира Пушкин спокойно угрожает «Клеветникам России»: «Так высылайте к нам, витии, / Своих озлобленных сынов: / Есть место им в полях России / Среди нечуждых им гробов» (III, С. 210).

Не будет лишним напомнить, что кризис государственности СССР, а затем России уже в ХХ веке вызвал поначалу прямо противоположныое обращение к миру мертвых. Смерть звали на своих. И дозвались. Отклик А. Леонтьева от 1 февраля 1995 года и названный, кстати, «На 9 мая 1995 года» на известные и столь еще свежие в памяти события, звучит как похоронный марш. Это трупный яд общественного сознания, заражающий живых, отражает поэт в своем стихотворении: «Огромная страна готова к перепою, / И госпиталь забит и введены войска / Погибшие мои, не дай вам Бог второю / Жить жизнью: все тот же бред, и ужас, и тоска» ⁴. Но это второе отрицание жизни снова оказалось жизнью.

Совершенно иное настроение у «Агитплощадки» 2001 года А.В. Кокшилова, хотя как будто бы автор тоже обращается к небытийному полюсу мира: «Если нет у живых ни отваги, ни сил, / Одолела их немочь холопья, / То встают, разъярясь мертвецы / из могил, / И кресты превращаются в копья!» ⁵. Снова перед нами полное поражение живых, но на этот раз безнадежности нет. Если уж отжившие предки способны сделать невозможное, то почему уж живым не сделать то, что вполне им по силам.

•  ¹⁾  Сергиенко П.Я. Триалектика. Новое понимание мира. Пущино, 1995. С. 61.
•  ²⁾ Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра М., 1997. С. 226.
•  ³⁾ Леонтьев А. Ю. Цикада: Книга стихотворений. Волгоград, 1996. С. 105.
•  ⁴⁾ Кокшилов А.В. До и После: Стихи, поэмы. Волгоград, 2005.