1.

Наша установка на обнаучивание неточных наук приводит к вопросам, которые мы вывели в название: а является ли Эстетика, литературоведение, к примеру, наукой, - если чувства есть?

И вот первый мощный аргумент с применением нано-подхода: чувства не воспринимают малые величины – на уровне нано – так значит, эстетика не может быть наукой в принципе?

Хорошо, есть эмоции, но вопрос об отборе произведений на Художественную Биржу стоит в рост: ну не будем же мы отбирать на уровне эмоций. Хорошо, отобрать на уровне-нравится-не-нравится можно – а оценивать по деньгам точно нет. Тогда как?

Возьмём литвед.

Литературоведение - наука о литературе (сложносокращенное слово от слов «литература» и «ведать» (знать). Оно призвано изучать литературу, об этом знает или догадывается каждый. Это ясно по определению. Но из определения не ясно, что такое литература и что означает процесс изучения - комментарии, критику, анализ составных?

Однако для многих этот вопрос остается на периферии. Зачем изучать, если достаточно «чувствовать», зачем какие-то операционные изыски, если есть «своё мнение» и непременно «интуиция» - то, что «безошибочно» определяет, где есть искусство, а где его нет.

Сегодня лозунги «как вижу, так пишу», «что нравится, то и искусство» в среде самих деятелей от искусства - наираспространённейшие. Бытует утверждение, если созданный предмет понравился хотя бы одному человеку и от этого предмета тот пришел в восторг - перед нами уже произведение искусства. А если подобная позиция принимает массовый характер, то вызревает законный вопрос, а нужна ли наука о литературе (соответственно искусстве) вообще? Зачем, если каждый обходится тем, чем обходится? Понравился «Черный квадрат» Малевича - искусство, пришел в восторг от дадаистской метлы и ведра - тоже искусство.

Пусть будет так. Но если не нравится, то уже и не искусство?! Применим простейший логический ход - и становимся перед абсурдом: если взять чувство за критерий, то надо брать не только сферу утверждения, но и сферу отрицания.

Но тогда вспомним людей, зевающих перед «Джoкондой» и пожимающих плечами: «И чего в ней находят? Толстощекая, бесцветная баба. Любая фотомодель даст ей сотню очков вперед». Или другое: «Сталкер»? Скукотища. Я ушел с половины фильма». Эти цитаты собраны на улице, в разных компаниях и обществах и представляют собой некоторый лейтмотив.

Значит названные в отрицательном суждении произведения не являются произведениями искусства?

«Демократизм» этой эстетической идеологии очевиден, но плодотворен ли он? Где постижение искусства и его предмета? Ведь получается, сколько взглядов - столько критериев, сколько взглядов - столько произведений искусства. Сплошные фантомы!

Тогда следующий логический ход ошеломляет: сумма критериев есть, а критерия нет, сумма восприятий предмета есть, а самого предмета нет! Они куда-то исчезают! А это солипсизм, то есть отрицание существования внешнего мира: есть чувствующий - есть критерий и искусство, нет чувствующего - нет ни того, ни другого. Есть только мир фантомов.

Нам возразят, что чем больше мнений, тем лучше - это даже хорошо, это обогащает культуру.

Может быть, и так, пока отсутствие единого критерия вплотную не коснется интересов миллионов людей. Кто и как будет снимать миллионы чувственных фантомов, внешних определений, находящихся на уровне эмоций? А если конфликт будет касаться не только интересов личности, но и государств, наций?

Как, например, Комитету по нобелевским премиям выплывать из моря эмоций? На что опираться? На внутреннее озарение? На внезапную истерию чувств? Но судить по-читательски тот, кто должен как раз формировать читательский вкус и быть на порядок выше читательского отношения к искусству, - не имеет права. В противном случае, любой читатель может заявить о приоритете своих эмоций: «Чем ваши эмоции ценнее, чем мои?» - и потребовать присуждения премии симпатичной ему вещи.

Тогда у того, кто ответственно судит о предмете искусства, должны в свою пользу быть аргументы не эмоционального происхождения.

И Нобелевский комитет старается поддержать рейтинг своей организации высоким рейтингом своего вкуса. Хотя зачастую требования политического решения вопроса доминируют перед эстетическими. Например, присуждение Нобелевской премии И. Бунину, а не М. Горькому, влияние которого на тот момент, известность в России и за рубежом, мастерство (при всех серьезных «но») вряд ли можно оспорить. Но Горький был отведен на периферию.

Высшая же аттестация Бунина имела вполне прозаическую цель: мало известный Европе, питающийся на последний франк, но ярый антисоветчик - Бунин был предпочтен всемирно известной величине, но просоветски настроенному Горькому.

2.

Снижающийся уровень вкуса прямо влияет на уровень литературы. И здесь паралич литературоведения и критики играет роковую роль. Снижение требований к вкусу влечет снижение требований к искусству, снижение требований к искусству влечет за собой его гибель.

Художник, подстраиваясь под все снижающийся уровень вкуса, рано или поздно приходит к мысли о ненужности искусства, если его используют в целях имитации духовной жизни, а не в целях духовного совершенствования.

Всё начинается с инфляции (уценки) слова. Когда за обладание словом никто не несет ответственности, оно перестает играть роль духовной скрепы. Давая право примитивным эмоциям оценивать, что искусство, а что нет, мы открываем перед ними дорогу и «делать» искусство. Что это за «искусство», мы наблюдаем сейчас: тома злачной писанины, пустого фантастирования, порнографии. На фоне этого «желтого обвала» литературоведение должно поставить вопрос о художественных, финансовых и культурных приоритетах. Иначе нас погребут викторы и венечки ерофеевы, у которых, кроме гомосексуализма, пьянства, кровосмешения, описания половых органов и оргий, ничего и нет.

Речь не идет о запрещении бульварной писанины - она должна быть названа своим именем. И в соответствии со статусом, рейтингом и содержанием оценена и оплачена.

Церемониться с бездарностью, уговаривать себя: «в этом что-то есть» - значит плодить бездарность, усаживать ее на свою «шею», на шею своего ближнего или государства. Нормализация бездарного влечет за собой болезнь вкуса и эстетического сознания нации. Мы полагаем, что время беспринципного литературоведения ушло.

Изменение финансовой политики в области искусства - новая задача искусствоведения (в области литературы - в сфере литературоведения). Ни автор, ни читатель не могут произвольно определять статус произведения. Экспертиза на качество принадлежит Логике. И определение финансового эквивалента тоже в руках Логики, ибо только она способна определить стоимость произведения. Пора бороться с ущербной практикой оплаты труда писателя по количеству написанных строк, а не по качеству созданного им культурного феномена и по степени освоения культурной целины. Довольно Достоевским бегать за стелловскими (фамилия издателя-эксплуататора)! Довольно потапенкам (писатель времен Чехова, прототип Тригорина из пьесы «Чайка») процветать за счёт Чеховых!

Задача литературоведения - выяснение культурного веса, феноменальности (способности к самовыявлению и самоопределению себя в культуре) произведения. Задача чрезвычайной ответственности, поскольку культура - средоточие средств воспроизводства человеческого сообщества. Если человечество не сможет восстанавливать связи на уровне идей, то оно станет добычей Князя Распада.

3.

Есть семиотика - дисциплина о знаковых системах. Есть механизмы определения единства текстов и их внутренней связи с культурой.

Есть блестящие теории, предвосхитившие многие тезисы, которые в новом литературоведении становятся основополагающими. «...предметом науки о литературе является не литература, а литературность, т.е. то, что делает данное произведение литературным произведением» (Якобсон Р. Новейшая русская поэзия // Работы по поэтике. М., 1987. С. 275).

Но семиотика ограничена своими методами. Она знает знаки, но их нужно еще получить. А если ошибка? Если слово употреблено не в знаковой ситуации и генерации семы не произошло, а напротив?

У семиотики нет главного: определения самое себя и доказательства того, что она исследует не свою собственную заданность, а данность.

И в этом семиотика дошла до абсурда. Она сакрализует все написанное автором, полагая за каждым словом незыблемый смысл, имеющий культурные ассоциации. Таким способом несложно бездарность превратить в культурообразующую величину и - превращают!

Семиотика не знает предмет как организм. Механизм выявления известного из среды известного доведен до отточенности, но при определении того, что есть предмет сам по себе без отношения к культуре - семиотика пасует. А в этом как раз сокрыта самая значительная трудность!

4.

Как форма искусства литература предполагает форму опосредствования себя для выяснения, есть ли она, чтобы не обмануться и не обмануть. Она предполагает науку о литературе.

Попытку превратить литературоведение в институт клерков, в одобряющую-неодобряющую марионеточную структуру - звено политических институтов - пора пресечь. Пора чётко сказать, что литературоведение - это наука и только наука, проверяющая все эмоции Логикой, причем на самом малом уровне. Все эмоции, ссылки на ощущения, авторитеты и прочее как на инстанции истины не действительны. Отсюда следует безусловное ужесточение критического начала по отношению к исследуемым текстам, полное неприятие внешних, навязанных ситуаций, критериев исследования.

Не забывая пушкинской заповеди: судить писателя по установленным им над собой законам - мы должны, тем не менее, не отходить от названной позиции, иначе будет трудно, следуя только авторским предпосылкам, определить, зачем, например, необходимо исследование творчества данного автора в период, удаленный от эпохи, в которой он жил. В подобных ситуациях не следует поддаваться воздействию внешних критериев. Например, опальности произведений. Опальность не синоним истинности, опальными могут быть и ограниченность, и поверхностный эпатаж, к примеру, анекдоты Д. Хармса, а также тексты, относящиеся к субкультуре. Далее, не следует забывать, что исследование - это не создание мифа. Задача исследования - показать не только то, что есть в произведениях данного писателя, но и то, чего нет, если это «нет» заявлено как данность.

Эта задача возникает потому, что мы объясняем процесс движения литературы, который невозможен без неполноты предыдущего. В противном случае, трудно будет сказать, почему после Гомера появился Вергилий, а после А. Пушкина - А. Блок, как трудно будет вообще разглядеть причину постоянного развития и обновления литературы.

Исходя из сказанного, мы делаем вывод, что литературоведение - это не свод приемов дешифровки текстов и комментирования их, это, в первую очередь, движение принципов, определяющих способность образного мышления автора в литературной форме и выясняющих меру соответствия этой способности и форм ее выражения. Комментарии, дешифровка, оценка образной системы возможны лишь после выяснения первого, когда станет ясно, что образ наличествует, что лингвистическое явление переросло себя и стало явлением литературным. Это и только это даст нам право говорить об искусстве и оценивать, как образ перерастает в культурный символ – причем с наноуровня до культурного символа. Именно эта логика – от малого зачатия, от малой генетической величины позволит нам доказать, что перед нами не назначенный на «выдающееся произведение эпохи» властями текст, а настоящее произведение, выросшее из себя, из своего нутра при помощи своих сил – без костылей и пропаганды. И что именно это произведение будет жить как классическое.

Чем не технология отбора на художественном рынке – для Художественной Биржи?