Я вдруг понял, что говорит мне телевизор: все герои умерли. И вместе с ними умерли все мифы. Они в прошлом. И никто не хочет обсуждать будущее – не в залоге «всему конец», а как позитивный проект: как жить будем? Мне это куда интереснее. Но! Этот мое желание противоречит данному моменту времени и его менталитету. А что бродит сейчас в этом менталитете, и бродило до этого, век назад, пятьсот лет назад?

Не было героя. Был такой странный-престранный «герой навыворот», наизнанку. Вроде и не герой даже. Я вспомнил про это потому, что все в точности напоминает ситуацию с нашим нынешним мироощущением: в нем есть подводная часть – о ней все молчат, и есть надводный шум: там возятся птицы и плешутся собчачки и прочая расфранченная теле живность, громкоговорящая про пустоту.

И тогда вы скажете про сегодняшнее: это так знакомо, это дежавю, это уже было. Ровно век назад Ницше писал про смерть мифа (сумерки богов) и той же тоской были пронизаны русские тонко чувствующие люди. Ибо что есть акмеизм, по Мандельштаму: тоска по мировой культуре.

Трагедия Дон Кихота

Мир в отсутствие мифа. 1605 год – декаданс. Кончилось средневековье, старый мир разваливается, но все еще крепок. И никаких просветов нового. Нет нового мифа. А это означает, что возникает тоска по нему в форме «ностальгии по прекрасным старым временам».

Это и есть возрождение. Вот только в Испании это не античность. Испания – это не италийские республики и вольные торговые города, а периферийная империя с колониями и рабами. И не будет на этой окраине европейского мира никакого просвета еще очень-очень долго, почти как и в России. Ренессанс здесь – сугубо дворянский, аристократический, с некоторой примесью мужицкого. Он и в Италии почти такой же по духу, но там правят то купцы, то герцоги, то вообще чужие. А тут – только свои герцоги.

Великан Гаргантюа (тоже средневековый по антуражу, но выражающий собой весь народ) здесь возникнуть не может, не достает необходимой французской развязанности. Как не возникнет здесь и насквозь английский Свифт с его путешествующим по мирам (в том числе великанов) Гулливером. Подобного рода игры с масштабом есть во всяком декадансе в предчувствии нового мифа. Например, в 19 веке это «Алиса в стране чудес».

В застойной Испании любого рода игры могут воплотиться только в обычном аристократе, доне. Дон Сезар де Базан – это уже его развеселое и пустое в общем обличие, типа Д”Артаньяна-индивидуалиста. А вот Дон Кихот – нищий идальго из провинции – это настоящая тоска по отсутствию великана. На самом деле он и есть искомый великан, но Великан Духа, но это как бы парадоксальный «великан навыворот». Нищий идальго, способный носить на себе не просто ржавые латы, а великий миф, некогда цементировавший все средневековые империи. Миф чести, миф Служения Богу и Государю, а вдобавок еще и недоступной Прекрасной Даме. Заметим, что блоковская недоступная Прекрасная Дама заимствована явно отсюда, только вот с идеей служения всему прочему декадент 19 века расстается. Он уже вне общества, он живет в своем виртуальном микромире.

Дон Кихот – это тот же Идиот Достоевского. Большой Ребенок, верящий в некий важнейший миф, в момент истории общества, когда этот миф уже настолько изжил себя, что о нем все почти забыли. Перед нами Герой, возрождающий миф, надевающий его на себя как рыцарские доспехи, пригодные (по мнению всех нормальных людей его времени) только для карнавала. Все вокруг понимают нелепость его действий, поскольку живут в «настоящей реальности». Или им так кажется, что живут. Чаще всего своими нелепыми выходками рыцарь печального образа как раз и ставит их в тупик, показывая им изнанку их собственной реальности. Проблема в том, что их реальность как раз и покоится на этом цементирующем мифе.

Важнее всего то, что Дон Кихот говорит им вечные истины и проявляет «истинное благородство» по понятиям овладевшего им мифа благородного рыцаря. Великая душа, он воплощает в жизнь старомодные добродетели, еще живущие на периферии империи, в то время как центр, верхи и низы этой же периферии не просто давно разочаровались в них, но и откровенно смеются над тем, что в это еще можно хоть как-то верить. Никто из них не верит, что в это можно верить всерьез. И тут на тебе! Живой укор в совершенно пародийной форме. Может это медленное средневековое время, когда новые идеи или их вырождение так и не доходят до окраин в момент, когда в центрах они уже мертвы? Да нет, все давно все поняли правильно. Но почему этот-то не понял. Он – жертва СМК своего времени. Устаревший миф сел на него, благодаря чтению того, что мы сегодня назвали бы развлекательным чтивом. Все становится еще нелепее: он носитель вовсе не базового мифа этого общества, а по сути – «желтой прессы и телесериалов» своего века. Никакой иной литературы, кроме готического романа, во времена Дон Кихота и на его периферии вообще нет.

Прямо как у нас в брежневские времена. На периферии СССР я встречал еще тех, кто истово верил в советские мифы, да я и сам всерьез писал про Ленина по молодости лет, когда его обижали демократы. Нужна была вера, хотя бы такая, особенно юной пылающей душе.

Все делают из Дон Кихота клоуна, от самых низов до самых верхов. И даже шуты делают из него клоуна. А он при этом упорно живет в своей параллельной реальности возвышенного: «всем делать добро и никому не причинить зла».

«Он не такой полоумный, каким представляется», говорит монах при дворе. Он чует, что его собственное привычное двоемыслие этим смешным человеком попирается, подвергается сомнению само наличие веры у монаха. И потому ему не смешно, поскольку перед ним образец той идеологии, которой, вообще-то, по идее, должен быть проникнут и он сам, и его монарх, и этот герцог. Они уже давно не верят, да и не способны больше верить, а этот убогий верит – неистово и всерьез. Это просто страшно, это же жуткий потенциальный конкурент на их место в обществе, поскольку он – живой укор, да еще и бескорыстный, неподкупный. Ловушка ситуации в том, что нет пока другой идеологии, в Испании декаданс – в самом разгуле барокко. А этот псих – из олитературенной архаики и романтизма средневековых времен, хотя на самом деле он родом только из «готических романов» с их выдуманным мирком. Будь он молодым и блестящим дворянином с деньгами или при войске, его просто стерли бы в порошок. А воевать с убогим, не имеющим никаких ресурсов и шансов выжить – как-то и не смешно даже. И им в конце концов таки становится не смешно от своего же смеха. Им просто скучно, они от скуки издеваются над ним. А получается трагедия. И он в ней – нравственный победитель, хотя именно он и выступал в колпаке шута, заодно со своим оруженосцем.

И только настоящий шут герцога сразу понял, что «этот не шутит». Он понял, что перед ним не актерствующий конкурент, а человек, живущий в своей параллельной «книжной» мифологической реальности, которая для него более реальна, чем этот их мир. Он неуязвим для их смеха, это его доспехи, но этот образ рыцаря-великана взвалил на себя старый и тщедушный, нищий по сути и никчемный по их понятиям человек.

Крайне интересен на фоне и в паре с ним Санчо – некое приземленное зеркало главного героя, причем это пограничное зеркало, это сталкер своего рода. Он вроде как из низкой реальности, и в то же время искренне привязан к своему господину, он даже проникается к концу величием его мифа. Не оттого ли именно он проявляет настоящую мудрость как губернатор и способен невпопад сказать в беседе настолько глубокие слова, что сам никогда не поймет высоты сказанного. Это уже – прообраз Швейка.

И комедия Швейка

Швейк и Александр Блок – современники. Блок «по жизни» может себе позволить виртуальный мир из розовых лепестков. Рассказывали, что у него все на столе было в чехлах и чехольчиках их тисненной кожи ручной работы.

А вот у Гашека в Швейке и настроение и построение иное. Нет этой великой пары, нет контраста, нет разорванности. У него остался только бытовой Санчо Панса без Дон Кихота. А значит, вроде и нет ничего в плюсе, ничего «возвышенного» вокруг Швейка нет изначально. Тем не менее и он – такой же носитель мифа, в момент, когда этот миф вывернут войной наизнанку. Что характерно, это «миф из газеты», Швейк нередко ссылается в разговорах на всю эту бульварную прессу, которую он читал за кружкой пива. И не то, чтобы он был предан этому мифу, нет. Он для этого недостаточно безумен. Но как «признанный идиот», Швейк наивно демонстрирует со своей добродушной улыбкой свою веру и преданность этому мифу тем, кто давно живет в двоемыслии, все в том же двоемыслии монаха и герцога. Он имеет дело с трезвыми людьми, хорошо понимающими, что миф великой империи Австро-Венгрии давно помер и смердит как разложившийся труп. Чем, собственно, постоянно приводит в бешенство всех представителей системы. Они-то никак не могут поверить, что кому-то придет в голову всерьез верить в газетные писания и лозунги.

Ситуация по типу та же, что и с Дон Кихотом. Но тот всерьез отстаивает свой рыцарский миф, а Швейк – не понять, – толи прикидывается, толи вправду является патентованным идиотом. И чем больше Швейк старается делать то, что требует миф, тем больше они его считают идиотом. Они-то знают, что никто добровольно не пойдет воевать за Франца-Иосифа, а Швейк приходит сам! Он искренне хочет воевать, чем повергает их в ярость. И в результате он – скорее Иванушка-дурачок, оставляющий в дураках всех «трезвых людей» идиотической системы. В его действиях обнаруживается некая мудрость и дальновидность Санчо Пансы, прикрытая откровенно нелепыми псевдо-газетными речами современного Дон Кихота.

Завершая эти странные записки, я снова почувствовал себя молодым, едущим восьмой день в вагоне в армию, и читающим Швейка, котороготя купил на остановке в Краснодоне – чуть от поезда не отстал. И которого у меня тут же, не отходя от вагона, и украли маститые старослужащие.

И я понял, что теперь я воочию попал в этот роман, и продолжение следует. И следует, и следует, и следует….