|
|
Абакумов А.В.
Украина — Нерусь?
Нет! Леонид Данилович! Украина таки — Южная Россия!
В конце прошлого (2003-го) года одно из РФ-ских издательств опубликовало мемуары Президента Л. Д. Кучмы под заголовком «Украина не Россия». Эта книга была написана автором на своём (скажем так !) втором родном языке — т. н. великорусском.
А какой язык (вернее наречие, ибо по канонам современной сравнительной филологии всякие лингвистические явления, глотто-хронологическое родство которых между собой составляет менее 1.000 лет, — считаются диалектами друг друга) для Леонида Даниловича первый родной ?
Т. н. украинский (литературно-деловая синтезированная форма полтавско-черкасской группы южнорусских говоров) ?
Нет! Родной речью действующего Украинского Президента (согласно его же книге) является один из черниговско-северских диалектов. В своей массе характерных (как и все другие полесские!) промежуточностью между современным полтавско-черкасским и нынешним великорусским лингвистическими массивами. Красота и специфика восточнополесского говора была достаточно ярко проиллюстрирована различными телеинтервью с пожилыми обитатели родного села Л. Д. Кучмы на Сумщине во время известного торжественного восстановления православного храма в данной местности три года назад. Это был именно местный диалект, а не «суржик», проявлявшийся в тех же репортажах у означенных сельчан средних поколений.
А сколько выпадов и оскорблений со стороны обезумевших от жлобства, наглости и невигласства разного рода «просвитян» (заслуживающих скорее имени мракобесов!), руховцев и пр. «ющенковцев» пришлось испытать нашему президенту за восточнополесские особенности своей речи. Что и отмечает в своих мемуарах Леонид Данилович!
И это при том, что по школьным предметам «украиская мова» и «украинская литература» Лёня Кучма был отличником. Ему и его одноклассникам (как и, впрочем, для моего деда на Гуляйпольщине, так и для многих иных «региональных» «паспортных украинцев»!) и великорусская, и черкасско-полтавская литературно-деловые формы были в одинаковой степени «не совсем свои».
Лишь позднее, в Днепропетровске, первая из перечисленных для Леонида Даниловича стала второй родной. А т. к. восточнополесский диалект бесписьменный, то родным «языком пера» Кучмы, естественно, является великорусский.
Который, кстати, тоже южнорусского происхождения!
Более десятка лет назад (весной 1992 г.) в Киеве, Харькове, Львове и других больших украинских городах возле некоторых вузов появились десятки иноземных студентов-«троечников» — русистов. Все они тогда задались целью изучить язык И. Котляревского и П. Мирного. Это было им необходимо (так эти горе-лингвисты тогда считали!) для облегчения своей успеваемости. Данные «троечники» надеялись освоить украинский в качестве 2-го (при русском, как основном предмете!) славянского языка — согласно своим учебным процессам.
Однако! Все филологические кафедры (где эти студенты-русисты надеялись «спихнуть» свои академические обязательства) не засчитали им данный предмет. Эта группа «троечников» вынуждена была переучиваться (с украинского) или на польский, или на болгарский, или на чешский (либо какой-нибудь иной славянский) язык. Или же наоборот! Преподаватели готовы были принять у данных студентов экзамен по украинскому языку. Но лишь при том условии, что вторым славянским экзаменационным предметом — будет не великорусский.
С 1993 г. данное лингвистическое «паломничество в Киев» прекратилось. Западные филологи считают украинский и российский (если не декларативно, то, по крайней мере, в своих учебных процессах!) — одним языком, но отдельными его диалектами. Как фламандский и голландский (разновидности нидерландского). Или урду и хинди (разновидности делийского «кхари-боли»).
Хотя! Может быть (в качестве особой разновидности постулируемой для нас добросовестными лингвистами языковой макро-русскости!) т. н. «московское» наречие — действительно чужеродно Украине ? Не является ли оно потомком «полуночных» (кривичских, ильмено-словенских, вятичских, северских или радимичских) восточнославянских говоров 9 — 12 вв. ?!
Отнюдь нет! В традиционных воззрениях большинства как российских, так и украинских историков и филологов (вплоть до последней четверти ушедшего столетия) старорусская этническая и языковая общность представлялась почти монолитом. Никто из этих классиков (Н. М. Карамзин, М. А. Максимович, В. О. Ключевский, Н. И. Костомаров, С. М. Соловьёв, А. А. Потебня, А. И. Соболевский, А. А. Шахматов, М. С. Грушевский, Б. Д. Греков и др.) не мог и предполагать о каких-либо существенных диалектных различиях между обитателями 12 известных древних восточнославянских племенных «светлых княжений». Тем более, что не было у исследователей в наличии более-менее пространных «докиевских» региональных текстов. Кроме, естественно, документов, написанных на церковнославянском и (в меньшей степени!) на росо-полянском административном (приобретавшим тогда всё более общерусский характер) языках.
Исключение составляли лишь новгородские берестяные грамоты — краткие записи жителей Приильменья делового, бытового или эпистолярного жанров. Они сохранились благодаря специфически топографическим особенностям региона. Тщательное же изучение (за последние 4 десятилетия) этих документов, их систематизация и анализ показали парадоксальную метаморфозу [Янин В. Л. Я послал тебе бересту…. — M., 1975; Седов В. В. Восточные славяне в VI — XIII вв. — M., 1982, с. 57 — 58, 66; Янин В. Л., Зализняк А. А. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1977 — 1983 гг.). Комментарии и словоуказатель к берестяным грамотам (из раскопок 1951 — 1983 гг.). — M., 1986; Абакумов О. В. Три Переяслави — міграція чи аналогія утворення ойконімів // Мовознавство. — К., 1996, №2/3, c. 28, 29, 31; Крысько В. Б. Древний новгородский диалект на общеславянском фоне // Вопросы языкознания. — M., 1998, №3, с. 74 — 93; Янин В. Л. Был ли Новгород Ярославлем, а Батый — Иваном Калитой ? // «Известия». — М., 1998, №106, с. 5; Абакумов А. В. Мы все между мовой и речью // «Советская Россия». — М., 1999, №25, с. 3 ], которая произошла с речью новгородцев в 1-й пол. II тыс. н. э. Восточнославянские диалекты, на которых разговаривал грамотный приильменский «средний класс» 11 — 12 вв. и его потомки в 14 — 15 столетиях, оказались различными! Первое из перечисленных наречий — племенной говор местных словен. Второе же — результат постепенной ассимиляции дружинно-боярской и административно-«глашатайской» элитами («киевизированных» раньше!) Новгородской Земли своей «простой чади». Т. о., потомки ильменских словен фактически оказались лингвистически «поглощёнными» поляно-росами.
Аналогичный процесс, естественно, протекал (по принципу аналогии!) во всех без исключения «уделах» «пост-империи Рюриковичей». В междуречьи Оки и Волги формируется в течение 13 — 16 вв. т. н. «киево-московский деловой язык», который окончательно ассимилирует местные остатки северных восточнославянских (вятичских, кривичских, словено-ильменских) диалектов, постепенно трансформировав их в свои же говоры. Последние носители истинно-московитянского северо-вятичского наречия (из самых глухих сёл рассматриваемого района) перешли на киевскую грамматическую основу где-то ещё до сер. XV в. Т. о., современная т. н. «московська мова» — прямой наследник именно росо-полянского наречия.
Выходит, что язык А. Пушкина и Ф. Достоевского, Н. Гоголя и В. Короленко, М. Волошина и А. Ахматовой, К. Паустовского и В. Некрасова развился, в конечном счёте, непосредственно из более древнего [ Абакумов О. В. Поліський аспект балто-слов`янського питання // Ономастика Полісся. — К., 1999, с. 147 — 150 ] среднеднепровского восточнославянского регионального «лингвистического пучка», а не был «прямым следствием» разговорной речи кривичей, радимичей, северян, вятичей и словен новгородских. Подобным же, примерно, образом были унифицированы «киянами» (к кон. 13 в.) диалектные особенности дреговичей, волынян, тиверцев, уличей и большей части белых хорватов.
Племенное же наречие закарпатской ветви последних — исключение из выше приведенной закономерности. Оно оказалось [ Дзендзелівський Й. О. Лінгвістичний атлас українських народних говорів Закарпатської області УРСР. Ч 1-2. — Ужгород, 1958 — 1960; Дзендзелівський Й. О. Закарпатські говори // Українська Радянська Енціклопедія. Т. 4. — К., 1979, с. 175 ] единственным из восточнославянских неполянских, которое сохранило на сегодняшний день своё лингвистическое «потомство». Нынешняя ужгородско-мукачевско-свалявско-хустовская группа диалектов весьма обособленна как к украинским, так и к теперешним российским и белорусским наречиям. Более того, последние 3 из перечисленных восточнославянских языковых общностей (все потомки собственно киевского древнерусского языка!) соотносятся между собой в степени глотто-хронологического родства на большем уровне близости, чем к сегодняшнему закарпатскому (не путать с галицким, гуцульским, лемковским и бойковским!) «лингвистическому пучку».
Ибо слишком раннее (3-я четв. 11 в.) «выпадение» ужгородско-мукачевской группы белых хорватов из под древнерусской государственности изолировало их от киевского этно-языково-«глашатайского» «плавильного тигля». Последний же не успел (в связи с ранним венгерским завоеванием края) как следует развернуться в данной «волости». Т. о., в Закарпатье не было заложено (в 1-й пол. II тыс. н. э.) основы для росо-полянской языковой ассимиляции. Ярчайшей иллюстрацией лингвистической «аппендиксности» этой области (в восточнославянской среде) является тот факт, что 4 местные наречия состоят друг с другом примерно в такой же степени глотто-хронологического родства, как белорусский, украинский и «московитянский» официальные литературно-деловые языки между собой!
Другим свидетельством полянской грамматической основы речи современных россиян является «Слово о полку Игореве».
Факт написания этого шедевра в Киеве ни у кого из серьезных специалистов сомнений не вызывает. Из всех же современных восточнославянских диалектов нынешний т. н. «русский язык» — наиболее подобен словообразующей манере автора «Слова..».. Так что вовсе не «москали» «русифицировали» потомков поляно-росов, а именно последние (в конечном счёте) и «киевизировали» лингвистически почти все (кроме закарпатской части белых хорватов) региональные восточнославянские сообщества.
Разветвление же древнерусского языка на праукраинское и пра-«российское» наречия началось в кон. XII в. еле заметными фонетическими расхождениями. Это обстоятельство хорошо показал академик Б. А. Рыбаков в противопоставлении различных частей «Киевской летописи» [ Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». — М., 1972, с.138 — 147; Петр Бориславич. — М., 1991, с. 165 — 285 ]. Некоторые страницы этого документа были написаны в Белгороде-на-Ирпене (совр. Белгородка в Киевской обл.) при дворе тогдашнего великого князя-соправителя Рюрика Ростиславича. Другие же — в самой столице, где «сидел на столе» другой «дуумвир» — Святослав Всеволодович. Наилучшие строки данной хроники вышли из-под пера наивероятнейшего автора другого шедевра («Слова о полку Игореве») — боярина Петра Бориславича. Последнему и были присущи (в обоих его произведениях) черты тогдашнего киевского общерусского административного (но с небольшим патетическим уклоном и повышенным количеством церковнославянской лексики) языка. Данное универсальное наречие уже тогда приобрело свою историческую значимость. Оно стало достаточно монолитной дружинно-княжеской административной и «глашатайской» языковой нормой. Эта лингвистическая форма распространилась еще до 1200 г. на все тогдашние удельные центры.
«Белгородковские» же страницы «Киевской летописи» кон. XII в. несколько отличаются от бориславичевских некоторыми фонетическими «украинизмами». Это отображало уже тогда наметившиеся особенности общерусского языка малых городков и весей столичного княжества (без, правда, «глубинно»-полесской его части) в противовес говору самого тогдашнего восточнославянского мегаполиса. Наречие же последнего в ту эпоху распространилось и в Чернигове, и во Владимире-на-Клязьме, и в Ростове Великом, и в Переяславе-Южном, и (как показано выше!) в Новгороде, и пр. династических уделах Рюриковичей.
Своеобразием данный лингвистический процесс отличался в Полоцко-Минском территориальном княжестве!
Местная ветвь Рюриковичей (Изяславичи-Всеславичи!) очень рано (с нач. XI в.) существенно обособилась (за исключением небольшого хронологического промежутка 1130 — 1139 гг., который на местных диалектных особенностях почти не отразился) от динамики дружинно-элитарных «ротаций» остальной Руси. Полоцко-Минская Земля оказалась мало затронутой постоянными (в теч. всей 1?й четв. II тыс. н. э.) сменами «столов» и их преимущественно «киевоязычной» «обслуги». Этот почти непрерывный «кругооборот» дружинно-верхушечного контингента от Перемышля и до Белоозера (исключая, в основном, территорию будущей Белоруссии) унифицировал лингвистическую норму княжеских элит большинства рюриковичевских уделов вплоть до 1240-х гг.
Полоцко-минская «речь глашатаев» базировалась на более ранних (нач. 11 в.) киевских «образцах». За 200-летнюю же свою обособленнось от динамики и эволюции столичных языковых норм прабелорусский говор (хотя и не столь тогда заметно, как закарпатский диалект тех же лет!) уже несколько выделялся (в момент Батыевого нашествия) на фоне «магистрального» киевского.
Ещё меньшие (пока исключительно фонетические!) расхождения наблюдались (как показано нами выше) в кон. 12 — сер. 13 вв. у «собственно»-киевского и «белгородковского» «прононсов» обитателей бывшей Полянской Земли. Эти различия в речи жителей тогдашнего среднеднепровского мегаполиса и насельников его «пригородов» стали фундаментом позднейшего основного языкового (по данным глотто-хронологического «генеалогического древа» сравнительной лингвистики) разветвления «московитян» и украинцев. Следующий достаточно яркий образец правеликорусской (с повышенным, естественно, уровнем церковнославянской лексики!) публицистической литературы на киевской «почве» — «Слово о погибели Земли Русской». Данный памфлет (второй по значимости после шедевра Петра Бориславича) тоже был написан в «Восточнославянском Риме» в кон. 1230-х гг. [ Рыбаков Б. А. Из истории культуры Древней Руси. — М., 1984, с. 150 — 151 ].
Дальнейшая же (после Батыевого разгрома Киева!) судьба столичной языковой формы имела свое продолжение уже на суздальском, новгородском, смоленском, курско-брянском и рязанском «грунтах». Последним (после «Киевской Летописи», «Слова о полку Игореве» и «Слова о погибели Земли Русской») образцом киевской речи (ставшей, в конечном счёте основой деловой московской) была публицистика архимандрита Киево-Печерской Лавры Серапиона, ставшего в 1274 г. епископом во Владимире-на-Клязьме.
В самой же «древнерусской колыбели» с 1240 г. функционирование старокиевской литературно-деловой нормы существенно сузилось в результате почти полного истребления населения «Восточнославянского Рима» татаро-монголами. Новопоселенцы же киевского «пепелища» (сер. 13 в.) разговаривали уже с полесскими и (в меньшей степени) белгородковско-стугнянскими специфическими фонетическими особенностями. С другой стороны, в связи с тогдашним повышением влияния роли духовенства и монашества в общественно-культурной жизни города, усилился церковнославянско-древнерусский «суржик». Языку же «Слова о полку Игореве» и «Киевской Летописи» пришлось в тех условиях «закоснеть» (на какое то ещё, прежде чем прекратить здесь своё функционирование, время) где-то на канцелярском уровне.
С инкорпорацией Среднего Поднепровья в 1362 г. Великим княжеством Литовским — «официозом» бывшего восточнославянского мегаполиса становится т. н. «старобелорусский язык». Это был один из потомков полоцко-минского варианта ещё более раннего (нач. 11-го столетия) архаико-старокиевского наречия. Данный «язык Гедиминовичей» довольно-таки продолжительное время фигурировал (XIV — XVIII вв.) на значительной части территории Украины. Однако, он так и не сумел за все годы своего присутствия ассимилировать местные (также старокиевского лингвистического «корня»!) пост-«белгородковские», полесские и волынские говоры. Причана тому — конкуренция старобелорусскому (на ниве официозности) церковнославянско-древнерусского «суржика», а позднее ещё и польского языка. В условиях же подобного разнообразия «речи глашатаев» местные народные диалекты, естественно, выжили.
«Поставило точку» функционированию полоцко-виленского «официоза» на Украине возвращение на свою прародину в кон. 17 — 18 вв. (в качестве делового языка) «московитянского» потомка «говора» Серапионовой публицистики. Нынешние руховские полу-образованцы почему-то льют потоки слёз по поводу прекращения функционирования (250 и более лет назад) на Гетьманщине старобелорусского (имевшего здесь лишь небольшие местные лексические вкрапления!) письменно-делового диалекта. Этот процесс они называют «насильственным вытеснением» украинского языка. Однако последнего тогда (в литературизированной форме) ещё не существовало!
Гр. С. Сковорода отмечал в те годы отчуждённость и малопонятность для простого украинского крестьянина и мещанина тогдашней т. н. «руськой мовы». Последняя же как раз и является самым поздним из этапов в развитии виленско-полоцкой деловой лингвистической нормы. Великий просветитель, в то же время, заметил большую понятность «московской мовы» тогдашнему среднестатистическому «малорусу». Да и 300-летней давности переписку Ивана Мазепы с Мотроной Кочубей пришлось издать (В. А. Шевчуку) в переводе на современную украинскую форму. Текст (старобелорусский!) в оригинале оказался уж очень малопонятным современному читателю. В то же время публицистическая полемика (2-й пол. 16 в.) Ивана Грозного и Андрея Курбского до сих пор выдерживает свои издания без филологической «модернизации». Это обстоятельство лишний раз подчёркивает правоту Гр. Сковороды в его характеристике большей близости «российского» и украинского наречий друг к другу, чем каждого из них со старобелорусским письменно-деловым диалектом.
«Батыевой поры» белгородковско-стугнянский говор в течение XIV — XVIII столетий постепенно развернулся (параллельно с прекращением функционирования в «колыбели Руси» старо-столичного «высокого стиля») в своеобразную южнорусскую языковую зону. Одним из представителей последней и был полтавский диалект. На фундаменте же его и построил накануне 1800 г. И. П. Котляревский параллельную (другой линии киево-русской языковой традиции) литературную украинскую форму.
Через 4 десятилетия Н. В. Гоголь выскажет сомнения [ Крутикова Н. Є. Гоголь // Шевченківський словник. Т. 1. — К., 1976, с. 160 ] в целесообразности такого создания (даже на основе своего родного полтавского говора!) функционально-дублирующей языковой южнорусской нормы. Этот великий уроженец Сорочинцев блестяще использовал великорусское литературное наречие для обработки украинского же фольклора и эпоса («Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород»).
В то же время в эксперименте Котляревского таки наличествовало (как для ситуации самого конца «Века Просвещения») определённое рациональное зерно. Деловая форма основного русского языка предшествующей реформой М. В. Ломоносова — В. К. Тредиаковского была уже отработана и в эпоху Екатерины Второй выглядела достаточно эффектной. Однако тогдашний сильно засорённый церковнославянизмами т. н. «высокий штиль» для литературных произведений оказался весьма несовершенен. На этом огромные потери, в конечном счёте, понёс даже такой большой поэтический талант, как Г. Р. Державин. Так что поиски И. П. Котляревского на ниве литературизации тогдашних ново-южнорусских наречий при неадекватном состоянии официального языка тех лет — понятны. Завершение же реформы киево-московской линии лингвистического развития Н. М. Карамзиным осуществилось уже после факта сотворения «Энеидой» параллельной южнорусской литературной формы.
Однако характерной речью простого киевлянина той (XVIII -- первых 2-х третей XIX вв.) поры был говор отнюдь не из полтаво-черкасской группы! Большинство обитателей тогдашней древнерусской пост-колыбели пользовались преимущественно одним (согласно лингвистической карте А. И. Соболевского) из полесских диалектов. Граница последних с собственно украинскими проходила по линии Борисполь — Конча-Заспа — Теремки — Ирпень — Радомысль — Черняхов. Так что «мова Котляревского» не является автохтоном Киева. А если и называть её «родной», то в такой же степени, что и российскую (старополяно-московитянскую).
Пребывали (хоть и в меньшинстве) на территории Матери Городов Русских, естественно, как черкасско-полтавские, так и петербургско-московские лингвоносители. Миграция первых резко усилилась после 1861 г. Как, впрочем, и великороссов!
Речь же последних к кон. 19-го столетия и возобладала на киевской земле. Лингвистический «внук» вернулся в дом своего «деда»!
На всей ли территории совр. Украины полтавский и близкие ему диалекты (в сравнении с другими восточнославянскими) автохтонны ?
Нет! В самом Киеве прошли (как показано выше!) первые десятилетия (в 12 — 13 вв.) отдельного существования «российского» наречия. Т. н. «русификация» Матери Городов Русских в 1860 — 1890-х гг. свидетельствует лишь о возвращении сюда (на место отнюдь не черкасского, а одного, как показано выше, из вариантов полесского) потомка киевского же говора. На Харьковщине, Луганщине и в северной Донетчине носители российского диалекта появились в конце XV в., а ново-южнорусского позднее: в 1630 — 1710-х гг. Именно здесь «московитяне» большие аборигены. Кроме того, колонизация восточными славянами отвоёванных (ибо эти земли имели отношение к ранним этапам [ Абакумов О. В. Вiдгалуження антського дiалекту пiзньої спiльнопраслов`янської мовної єдності за синтезованими лінгво-археологічними свідченнями // Ономастика України I тис. н. е. — К., 1992, с. 18 — 26. ] нашего общего этногенеза) таврийских степей осуществлялась по различным направлениям. Данная геополитическая Причерноморская Реконкиста осуществлялась, гл. о., 2 этнографическими потоками. В посл. четв. 18 столетия развернулась с территории Украины и Центральной России массовая сельская восточнославянская миграция, одновременно. Интенсивно заселялись и города Причерноморья.
Т. о., «российские» «русичи» — большие автохтоны (чем украинцы) Слобожанщины и сев. Донбасса. Одинаковая степень «аборигенности» характерна обеим главным восточнославянским ветвям относительно современной Одещины, Херсонщины, Крымской Автономии, Николаевщины, части Донецкой и Запорожской областей. Такой же «дуализм» наследия украинцев и великороссов характерен и для Киева. Современная столица нашего государства территориально значительно больше места размещения «бориславичеязычной» древней Матери Городов Русских. Нынешний Киев включает в себя не только «посад» мегаполиса Ярослава Мудрого и Святослава Всеволодовича, но и ряд «белгородковско»-язычных предместий «Восточнославянской Цитадели» той эпохи. Да и в целом наш «Днепровский Рим» — «родительский дом» всякой разновидности русской речи, любому «русичу».
С другой же стороны, ново-украинские говоры относительно более автохтонны для Кубани. Многие районы востока и юга нынешней РФ также (в плане соотношения носителей главных пост-старокиевских языковых ветвей) — «со-аборигенны».
Можно проследить определённую восточнославянско-британскую аналогию.
Если сопоставить великорусский язык с английским литературным, а ново-украинский — с пригородно-лондонским «кокни», то какой-нибудь кентский «ратователь за филологическую справедливость» должен был бы требовать (подобно нашим псевдо-просвитянам) ликвидации на всём юге острова «наречия» Ч. Диккенса и У. Теккерея! Мотивировкой подобной акции (согласно такой псевдопатриотической логики) должен стать сам факт культивирования, например, современными шотландцами (с нек. своими небольшими фонетическими особенностями) того же литературного языка. При этом, естественно, такие гипотетические темзенские «просвитяне» проигнорировали бы факт ассимиляции на севере Альбиона в 16 — 18 вв. местного скотч-нортумбрийского говора основной (мерсийско-лондонской) литературно-деловой нормой Соединённого Королевства. Из подобного же псевдопатриотического образа мыслей только «кокни» (другая южно-англосаксонская разговорная форма) — истинно английский язык! ?
Наши же лингвистические реалии достаточно скурпулёзны и во многом ещё подлежат всестороннему обсуждению. Несомненно, однако, одно! Какой бы ни была устойчивой и традиционной мифологема о том что русский язык — московский, истина же конкретна! Как пришлось человечеству переориентироваться от привычной геоцентричной на гелиоцентричную модель Солнечной системы, так и современному восточному славянству следует признать факт украинскости не только полтаво-черкасской, но и старокиевской (именуемой в просторечии великорусской!) литературно-деловых форм.
Астрономы 16 — 17 вв. постепенно отказались от птолемеевых «планетарных эпициклов», полностью перейдя на систему Коперника — Галилея. Так и нашей культуре, просвещению и официозу следовало бы отказаться от котляревского мифа (необоснованно отчуждавшегося от старокиеско-великорусской литератуно-деловой нормы!) и вернуться к современному варианту речи «Слова о полку Игореве».
Эта лингвистическая форма — один из «официальных языков» ООН. Для чего тарасюковским эксмидовцам в своё время было переходить со своего росо-полянского на чужой английский — в качестве международного ?
Большего мазохизма и смердяковщины и не придумаешь!
В «Интернете» же старокиевский язык — второй по распространённости! На великорусском письменном наречии зафиксирован огромный массив научной и литературно-художественной (в т. ч. и украинской) информации. Несомненны и качественные характеристики этого прямого потомка среднеднепровского высокого стиля. Стиля «Слова о полку Игореве»! По выразительности и богатству грамматических выражений — «карамзиновская» норма (среди других языковых форм) одна из самых лучших из лучших. Да и по мелодичности — великорусская речь очень мало кому уступит. С учётом же её полянских корней, «московитянская» лингвистическая форма естественна для современной Украины. Тем более — что «российская мова», в конечном счёте, именно «киевское дитя».
Её отрицатели напоминают одного из персонажей «Махабхараты» — Карну. Этого героя древнеиндийского эпоса обманули его же единоутробные братья — Пандавы. Они «обменяли» у своего близкого родственника имевшееся у него сверхестественное тотальное т. н. «оружие Шивы» на менее эффективное «средство Индры». Данное же обстоятельство сыграло решающую роль в последующем поражении Карны и его союзников против коалиции, возглавляемой Пандавами, в решающей битве героев этого литературно-религиозного шедевра при Курукшетре.
На верхненемецком языке (глоттохронологически таки языке, а не диалекте!) были написаны и «Песнь о Нибелунгах», и «Парсифаль», и «Рейнеке-Лис» и пр. южногерманские литературные образцы 12 — 15 вв. В дальнейшем же и швабы, и баварцы, и тюрингцы прешли на верхнесаксонский лютеровский (таки не свой, не верхненемецкий!) язык.
Украинцам же тем более следует вернуться к своему же (пускай и слегка архаичному) наречию. И так же как астрономы 16 — 17 вв. отбросили птолемеевые эпициклы, так и нам следует прекратить эксперимент Котляревского.
Полтаво-черкасская лингвистическая норма действительно лексико-грамматически и фонетически близка ряду южнорусских наречий, однако немало последних (согласно глотто-хронологическому «генеалогическому древу» сравнительного языкознания) равноудалены как от ломоносовско-карамзиновской, так и от котляревской филологических форм!
Моему деду, повторяю, на Гуляйпольщине 75 лет назад в одинаковой степени непросто было оперировать и «речью», и «мовой». Его родной говор был между ними «неким промежуточным». То же самое (помимо значительной части новороссийских наречий) можно сказать о полищукских, волынских, буковинских и прикарпатских диалектах. Вполне уместно сказать о равнозначности «сродства» как со старокиевской, так и с полтавской официальными лингвистическими нормами большинства южнорусских говоров!
И не о «москализации» или «украинизации» различных пост-старокиевских этнографических групп в последние 3 века ушедшего тысячелетия следовало бы говорить. Имело место всего лишь то или иное распространение равнозначно-альтернативных литературно-деловых языковых форм в тех или иных русских же государственных образованиях.
Завершившийся XX в. был весьма характерен определенным понятийным шаманством. Из-за устойчивой идентификации (вследствии псевдодемосковизации 20-х — 50-х и 90-х гг. минувшего столетия!) только лишь полтавской литературно-деловой формы с наименованием «украинский язык»!
У многих обитателей бывшего СССР в связи с подобного рода назойливой мифологизацией сложилось ложное представление о «российских» наречиях как якобы о чём-то «чужом» для Киева и Чернигова, Одессы, Днепропетровска и даже слобожанского Харькова. Прочих городов и весей сегодняшней Украины! С другой же стороны, московитянская общественность всё ещё находится в плену устарелых («доянинских») представлений о равном уровне лингвистического наследия в древнерусском языке всех 12 ранних восточнославянских «союзов племён». Этому контингенту великороссов непривычна сама мысль, что их нынешняя речь является потомком именно древнего киевского наречия, а не говора насельников Москвы-реки времён Юрия Долгорукого.
Посему кое-кто в РФ и не спешит особенно афишировать открытие Янина — Крысько.
В то же время и с нашей стороны некорректно ассоциировать полтаво-черкасскую литературно-деловую форму как исключительно украинскую, а старокиескую — как российскую. На последнюю великороссы ведь сменили свои природные диалекты в 12 — 16 вв. Для нас же как «котляревская», так и «бориславиче-серапионо-ломоносовско-карамзиновская» нормы равнозначно свои!
Равноудалённость «сродства» как со старокиевской, так и с полтавской официальными лингвистическими нормами наблюдается, повторяем, в Полесье и среди карпатских горцев.
До ХХ в. подобная альтернативность имела место и среди народных говоров Галичины. Вспомним имевшую место 120 лет назад львовскую полемику тамошних т. н. «москвофилов» и квази-украинофилов. А язык известной «руськой трийцы» — М. Шашкевича, И. Вагилевича и Я. Головацкого ? Их творчество 1.5-вековой давности развивалось в лингвистических формах, которые очевидным образом равноудалены между мовой «Котляревского — Шевченко» и речью «Карамзина — Пушкина». Лишь в 1-й пол. и сер. прошлого столетии Прикарпатье постепенно перешло со старогалицкого т. н. «язычия» на «полтавскую» литературно-деловую норму, изрядно видоизменив фонетику последней.
Располагай мы сейчас уэллсовской «машиной времени», можно было бы совершить любопытный эксперимент. «Оседлать» данный аппарат и совершить поездку в Галичину сер. XIX столетия н. э. Привезти из той эпохи в нашу действительность всю «руську трийцю» и познакомить её с нынешними прикарпатскими политиками. Вагилевич (слабо знакомый с языком Котляревского — Квитки-Основьяненко) мало бы что понял. Шашкевич и Головацкий были бы чрезвычайно удивлены непривычному для своих ушей сочетанию галицкого произношения с полтавскими грамматическими формами.
Как «москвофилы», так и квази-украинофилы «Галиции и Лодомерии» имели примерно одинаково справедливую аргументацию в своих рекомендациях для выбора официальной языковой нормы для русинов Австро-Венгрии. Правительство же Франца Иосифа I отдало предпочтение, естественно, сторонникам «котляревской» формы.
В Закарпатье (как ранее отмечалось!) местные 4 диалекта соотносятся друг с другом в степени глотто-хронологического родства на таком же уровне близости, как т. н. «великороссийская», «котляревско»-полтавская, белорусская официальные лингвистические формы и все остальные восточнославянские говоры между собой!
Немало глотто-хронологически «равноудапённых» (между «мовой» и «речью») «промежуточных» этнографических «подразделений» Украины (новороссийские и большинство полесских групп) подверглись в 1920-е — 1930-е гг. интенсивной полтавизации. Достаточно эффективно данный процесс осуществился в охвате им системы начального и среднего просвещения страны. Особенно же — за счёт обозначенных ранее «промежуточных» (филологически переходных неоукраинско-великорусских) регионов.
В Киеве т. н. «московська мова» сделала свои первые самостоятельные лингвистические шаги в 12 — 13 вв. И тем более парадоксально, что последние 12 лет именно «колыбель Руси» подвергается интенсивному и целенаправленному «избавлению» своих школ от самого процесса изучения старокиевской же литературно-деловой языковой формы.
Блок-схема лингвистического разветвления восточного славянства
Условные обозначения
Справедливо обозначив в своих мемуарах необъективность и оголтелость «Просвиты» и Руха, Л. Д. Кучма, в то же время, априори (без каких-либо обоснований) продекларировал (особенно в заглавии своей книги) нерусскость Украины. Более того! Повторил руховскую дефиницию об «истинно»-украинстве галичан.
И тоже без аргументаций!
Хотя прикарпатцы, гуцулы, лемки и бойки — иной русский этнографический массив, чем украинский. Это совсем иная ветвь русских! Нужно учесть то обстоятельство, что этно-культурные отличия галичан, лемков, бойков и гуцулов от украинцев сильнее, чем подобная же дифференциация последних с великороссами!
Лингвистическая удалённость между украинцами, великороссами и прикарпатцами (см. блок-схему) примерно одтнакова. Аналогичного уровня и различия в мужской одежде и обуви: постолы, чоботы и лапти (у полищуков, кстати, тоже лапти — лычаки).
Иная же ситуация в других «разделах» этнографии.
Прикарпатский мелос в своей основе фракийский. Немалое и кельтское (бойки!) с польским («Ганзя») влияние.
Украинские (а особенно архаичные полесские) мелодии во многом весьма перекликаются с великорусскими. «Гопак» -- «Барыня», «От Киева до Лубен» -- «Пойду ль да выйду я» и др. Прикарпатско-постфракийская же музыкальная к-ра близка к румыно-молдавской. Не без, повторяю, небольших вкраплений польской песенности.
Мне могут возразить тем обстоятельством, что фрако-мелодичные «Смеричка» и «Червона рута» быои популярны на Украине (как впрочем и в РСФСР), но не менее популярными были и чисто молдаванские музыкальные произведения (та же «Melanholija»). Они популярны. Но это ницшеанская «любовь к дальнему». Как к «битлам», Тому Джонсу и пр. Т. е. симпатия к к.-л. яркому, но чужому мелосу.
Полищукские же, например, песни и танцы очень напоминают сибирские, поморские и доно-казачьи. А духе древнерусского архетипа.
Чего сейчас во многом лишена Галичина!
Недавний переход многих галичан со своих диалектов на литературизированный полтавский привёл к весьма специфическим для последнего последствиям. Украинизировавшиеся прикарпатские «котляревизирующиеся» «неофиты» привнесли (помимо существенной доли специфически своего словарного фонда) и галицкий «прононс» в язык Квитки-Основьяненко и Панаса Мирного.
Замечательная полтавская фонетика (приводившая в восторг Санкт-Петербургскую публику в 1-й пол. и сер. 19 в.) сейчас фактически убита.
Фольклорный эпос у галичан и, особенно, у галицких горцев в основном про Олексу Довбуша!
Древнюю Русь в эпических образах более всего (былины киевского цикла) сохранили великороссы. И у украинцев наличествуют кое-какие киево-русские реминисценции: «Кирило Кожемяка», «Котигорошко».
У галичан же и этого нет!
Весьма своеобразна у них этнонимная трансформация. Когда в 1849 г. представитель Венского двора предложил львовской «Головной Русской Раде» переименоваться в аналогичную «украинскую» Раду, члены последней удивлённо разводили плечами: «А что такое «украинская»!».
Лишь постепенно (с кон. XIX-го и по сер. XX столетий) антимосквофильское «крыло» галицко-русинской общественности сумело «присобачить» галичан с совершенно чужому для них субэтнониму.
«Козачий» же устный фольклор Прикарпатья достаточно своеобразен. Там нет основных сюжетов из Украинских Дум: «Казак Голота», «Три брата, бежавших из-под Азова», «Байда» и др.
Вместо этой классики на Галичине бытовали россказни о приключениях «коссака» С. Зборовского, который то таковым и не был. Сего польского магната Стефан Баторий посылал к запорожцам для переговоров, но там оного «сла» Короны Польской чуть не убили.
Участие прикарпатцев (да и то лишь до 2-й четв. 17 в.) в казаччине было весьма ограниченным. Меньшее чем украинцев, полищуков, белорусов, волыняков, великороссов, буковинцев и молдаван.
Из всех тогдашних славных старшинских имён известны лишь двое галичан: И. Заруцкий и П. Конашевич-Сагайдачный. И оба были агентами иезуитов!
Сагайдачному (как и А. Гитлеру) было понравилось среди «объектов» своей агентурной (а затем и резидентурной) деятельности. Пётр Кононович стал «всамделишно» отстаивать казачьи интересы. За что и был смертельно ранен (с «тыла») во время совместных южнорусско-польских боёв против турок под Хотиным.
Однако!
И под Пилявцами, и дважды во Львове, и вокруг Збаража, и в Берестейской битве, и при Батожских «Каннах» галичане (причём «целиком», в отличие от «разделившихся» волыняков) дрались против З.-Б. Хмельницкого.
Подолянин из-под Каменца этнографически и антропологически отличается от архангельского помора меньше, чем от «вуйки вытребенистого» из Гуцулии. Как непохож на Кармалюка (портретное описание которого сохранилось!) игравший сего подольского «Робин Гуда» в одном из кинофильмов галичанин (львовянин) Гаврилюк.
Впрочем этническая картина Галичины сама по себе весьма пёстрая. Лемки, бойки, гуцулы, носители галицких сельских диалектов и разнообразного «язычия»! Этнографическая пестрота там гораздо большая, чем в собственно Украине.
Большая близость великорссов и украинцев (в сравнении с прикарпатцами) выражается даже в таком специфическом явлении, как «культур-питейство».
Архангельский помор, миргородец и каменец-подольский селянин всегда сумеют более удачно «сообразить а троих», чем, например, курянин, черкашанин и (обитающий в считанных километрах к западу от «Града-над-Смотричем») «вуйка вытребенистый». Последний обязательно начнёт демонстрировать свой «хонор» и влипнет в конфликт.
Если что и объединяет украинцев и галичан, то это общерусскость!
Что же касается хоронима «Россия» (привнесённого в кон. 15 в. в Московию Софьей Палеолог и её окружением), то это всего-навсего греческая интерлитеризация восточнославянского понятия Русь. Как Англия — Ингленд, Испания — Эспанья и т. д.
Украина же является в своей сущности Южной Русью, т. е. Южной Россией.
В интересах же самой Украины (для укрепления её геополитических и подлинно-культурных позиций в мире) не столько стратегическое партнёрство, и не ЕЭП, и даже не совместный с Великороссией военно-политический (ташкентский) блок. Необходимо восстановление Единого Русского Государства. Со столицей, естественно, в Восточнславянской Цивилизационной Цитадели — г. Киеве.
Могут возразить, что РФ не согласиться на перенос столицы.
Однако! В 1870 г. наиболее развитое на Аппенинах Пьемонтско-Сардинское королевство (воссоединившись с аутсайдерским на то время Римом) сразу же начало осуществлять постепенный перевод своего политического центра из Турина в Мать Городов Италийских.
Абакумов А.В. Украина — Нерусь? Нет! Леонид Данилович! Украина таки -- Южная Россия! // «Академия Тринитаризма», М.,Эл № 77-6567, публ.11124, 07.04.2004
[Обсуждение на форуме «Публицистика»]
Украина — Нерусь?
Нет! Леонид Данилович! Украина таки — Южная Россия!
Условные обозначения
- вятичские говоры (в т. ч. и старомосковский)
- старогалицкий говор древнерусского языка
- т. н. «старобелорусско-староукраинская» литературно-деловая форма
- белорусские диалекты (в т. ч. и современная их литературно-деловая форма)
- лемковский диалект
- бойковский диалект
- гуцульский диалект
- нео-«волынско-галицкая» группа говоров (в т. ч. и т. н. «язычие»)
- буковинский диалект
- полесская группа говоров
- группа украинско-великорусских (новороссийских, кубанских и пр.) койне
А. В.
Абакумов А.В. Украина — Нерусь? Нет! Леонид Данилович! Украина таки -- Южная Россия! // «Академия Тринитаризма», М.,
 |