|
|
Дудин А.П.
Черты русского национального характера
«Простому человеку» в России недостает глубокого чувства своей самостоятельности и ответственности, что он не имеет правильного понятия о свободе, осознания границ компетентности государства и компетентности гражданского общества. Точку опоры политической воли россиянин склонен выносить вовне, связывая ее с верховной государственной властью. На протяжении веков его главное желание относительно власти заключалось в том, чтобы правительство управляло им для него, а не против него. Политическая жизнь, идея гражданского общества, ценность личной свободы, свободы слова до сих пор еще чужда многим россиянам — это означало бы управлять самим, через своих представителей, надеяться в делах исключительно на себя, не ожидать всех благ и всех бед от власти. Вмешательство высшей власти — зовись она царской, партийной, президентской, все равно — все еще, к сожалению, отвечает психологической потребности россиян.
Такого рода гипертрофия надежд на верховную власть объясняется рядом причин. Среди них — огромность пространств России, отрезанность, вследствие плохих средств сообщения, сельского населения страны от городов и столицы, чересполосица культур и цивилизаций, необходимость подчинения отдельных интересов интересам целого, потребность поддержания политической традиции, которая бы сдерживала социальную и национальную конфронтацию и т. п. Однако главная причина, думается, заключалась «в недостатке скрепляющей силы» (Н. Эйдельман), роль которой на Западе играло «третье сословие». Благодаря слабой структурированности народа, отсутствию «третьего сословия», исторической инерции населения, интересы целого в России, как правило, представляла верховная власть — самодержавие или тоталитарное государство.
Можно ли говорить, учитывая все это, о «монархической доминанте» в российском менталитете? Думается, нельзя. Октябрь, послеоктябрьская эпоха вытравили пиетет, перед царской монархией в душах миллионов и миллионов людей. Сошли на нет, уничтожены дворянство и дооктябрьское крестьянство — основные носители монархической идеи в России. Однако дело не только в них. Коренным образом изменились условия жизни населения. Смешались поколения, приобретен другой опыт, идея монархии не является больше ответом на жизненные вопросы народа. И все же то в характере россиян, что породило когда-то монархию в России (а затем тоталитаризм), не ушло окончательно из менталитета народа, до сих пор живо в сознании и привычках россиян.
Ещё особенность. Например, в Византии едва ли был возможен такой персонаж, как Курбский: перебежчик, уходя к варварам, как бы переходил в небытие, его никто не стал бы слушать и никто не стал бы ему возражать. Да, империя очень свята и свят императорский сан; но саном этим должен быть облечен самый способный и самый удачливый, а если это узурпатор, пожалуй, тем очевиднее его способности и его удачливость. Феномен самозванства, в столь высокой степени характерный для истории русского, а затем и российского самодержавия, нехарактерен для истории самодержавия византийского: зачем трудиться принимать чужое имя, когда успех сам по себе достаточен для оправдания любой узурпации?
Византиец считал, что в политике Бог — за победителя (если, конечно, победитель не еретик). Своей державе византиец верен во веки веков, но своему государю — лишь до тех пор, пока уверен, что особа этого государя прагматически соответствует величию державы. Гибель государя от руки убийц, порой всенародная, снова н снова с бесстрастной наглядностью изображается на страницах византийских исторических сочинений; это один из тривиальных несчастных случаев, необходимо предполагаемых самим существованием политики. Такой несчастный случай заведомо не отягощает народной совести. Византиец не понял бы сетования пушкинского Пимена, а ведь в нем действительно схвачен существенный мотив традиционной русской психологии.
Важно было, что русские великие князья представляли собой единый род, а константинопольский престол был открыт любому авантюристу, пришедшему ниоткуда. Важно было, что монархия на Руси не сложилась как прагматический выход из положения, но выросла из патриархальных отношений.1
Русскому народу предназначено судьбою жить в суровой среде. Безжалостно требует от него приспособления природа: укорачивает лето, затягивает зиму, печалит осенью, соблазняет весной. Она дарует простор, но наполняет его ветром, дождем и снегом. Она дарует равнину, но жизнь на этой равнине тяжела и сурова. Она дарует прекрасные реки, но борьбу за их устье превращает в тяжелую историческую задачу. Она дает выход в южные степи, но приводит оттуда грабителей — кочевые народы. Она сулит плодородные земли в засушливых областях и одаривает лесным богатством на болотах и топях. Закалка для русского является жизненной необходимостью, изнеженности он не ведает. Природа требует от него выносливости без меры, предписывает ему его житейскую мудрость во многих отношениях и за любой бытийный шаг заставляет расплачиваться тяжким трудом и лишениями.
Как же может душа народа приспособиться к такой суровой природе? Как она чувствует себя при этом? Что она обретает и что вынуждена терять?
Исторически темперамент должен был приспосабливаться к природе, климату и ритму времен года, что едва ли способствовало укреплению душевного равновесия. Если, представить эти ритмы конкретно, то получается следующее: «короткое жаркое лето, когда крестьянин всей семьей начинает работу в пять часов утра и, следуя за солнцем, без передышки, безмерно напрягаясь, заканчивает ее только в восемь часов вечера. Неласковая, промозглая осень с ее изобильным урожаем и разрядкой сил; потом длинная, с глубокими снегами и трескучими морозами зима с очень короткими днями и длинными ночами, с полным затишьем в полевых работах; со снежными бурями и сковывающей до дремотного оцепенения стужей; и наконец, шумная, все раскрепощающая, все пробуждающая весна, когда сам воздух пьянит, когда все в упоении и напряжении, в беспредметном любовном ожидании, готовое исчерпать себя до дна... Этот теплый весенний ветер, вещающий о смутном блаженстве и бередящий душу, о чем в Западной Европе не имеют и понятия... Эти повсюду струящиеся, шелестящие, журчащие бурливые воды, сводящие от счастья с ума... Эта солнечная капель, этот отслуживший свое, оседающий, искрящийся снежный покров... Эта толчея птиц и животных... Эти лопающиеся, благоухающие почки, смягчающие сердце и обновляющие душу... Эти соловьи с их девятью различными мелодиями, которые ночь напролет щелкают и зовут... Это изобилие цветов... А на севере — эти «белые ночи», отнимающие всякий покой и сон»2 .
Вчувствование стало для русского необходимостью и даром, судьбой и радостью. На протяжении столетий жил он в колеблющемся ритме: горение или покой, сосредоточенность или расслабленность, стремительность или сонливость, ликующий или сумеречный, страстный или равнодушный... Но то, что в этом же темпераменте остается дремотным и сокрытым — в покое и расслабленности, равнодушии и лености, — позже пробуждается в нем, шумно и страстно ликует. Это подобно пламени, которое погасло до поры; ослабленной собранности и дремотной интенсивности, которые можно обнаружить в сиянии глаз, в улыбке, в песне и в танце.
То, что этот диапазон настроений и эти колебания даны ему от природы, знает каждый русский, а особенно русские поэты. Надо непосредственно пережить всё это, чтобы понять, что русский все это воспринимает страстно и радуется могуществу мировой стихии. Он не знает страха перед природой, пусть даже она ужасающе неистова и грозна: он сочувствует ей, он следует за ней, он причастен к ее темпераменту и ее ритмам. Он наслаждается пространством, легким, быстрым, напористым движением, ледоходом, лесною чащею, оглушительными грозами. Но он упивается не столько «беспорядком» или «разрушением» как таковыми, сколько интенсивностью бытия, мощью и красотой природных явлений, непосредственной близостью ее стихий, вчувствованием в божественную сущность мира, созерцанием хаоса, вглядыванием в первооснову и бездну бытия, откровением Бога в нем. И даже более того: в хаосе он ощущает зов из космоса; в разладе он предчувствует возникающую гармонию и будущую симфонию; мрачная бездна позволяет ему увидеть божественный свет; в безмерном и в бесконечном ищет он закон и форму. Вот почему хаос природы является для него не беспорядком, не распадом или гибелью, а, напротив, предвестием, первой ступенью к более высокому пониманию, приближением к откровению: угрожает лп бездна поглотить его — он обращает свой взор ввысь, как бы молится и заклинает стихию раскрыть ему свой истинный облик.
Оттого эта русская тяга к полному достижению цели, мечта о последнем и конечном, желание заглянуть в необозримую даль, способность не страшиться смерти. Отсюда и то, что русский, где бы он ни жил, всегда тоскует по своей суровой и могучей родине.
Такова русская душа: ей даяы страсть и мощь, форма, характер и преображение суть ее исторически жизненные задачи. Но велики трудности в поисках собственного жизненного пути: временами она может отказаться от этих задач и впасть в шаткую бесхарактерность; порой она может недооценивать свой образ жизни и путать свободу с раскованностью. Она может поддаваться зову страсти.
Моралькое и духовное равновесие русской души выражается в своеобразной гармонии. Было бы совершенно ошибочным представлять русскую душу как вечно кипящий котел или как непрерывное копание в хаосе. В русской душе сменяются приливы и отливы, только дело в том, что преобладающий отлив повседневности — результат прилива предшествующего и таит в себе возможность последующего.
В буднях отлива русский предстает ровным и естественным, легким и добро-дущным. Вероятно, большой обширности пространства н малой плотности населения обязан русский (среди прочего) этими свойствами. Вообще в России живут далеко не в тесноте, а очень даже вольготно и разбросанно. Низкая плотность населения снимает с человеческой души напряженность и скованность; то, что пространство начинает, разде.чение этого пространства завершает. Индустриальная культура с ее механизированным и напряженным воздействием захватила и русских, правда лишь в последние десятилетия и то только благодаря насильственной плановой индустриализации страны и механизации сельского хозяйства. До этого русский крестьянин был несколько недоверчив к машине, она казалась ему чем-то антиприродным, плодом праздномыслия, изобретенным в Европе и совершенно непригодным для.русских. Скептически покачивая головой, стоял он перед машиной, отвергая ее со свойственным ему юмором. Неверно, что русский не умеет обращаться с машиной; напротив, если он увидит ее настоятельную необходимость, он очень быстро продвинется в понимании ее, проникнется ею, овладеет ее механизмом, отремонтирует; но это казалось ему утомительным и бесполезным; он был консервативен, имел «природную установку» и не хотел приниматься за машину сам. О чем свидетельствует и поговорка с истинно русской самоиронией: «Поколоти русского — он тебе часы сделает»3 ...
Эта техническая наивность и простота, с которыми боролся уже Петр Великий, в какой-то мере была призвана хранить изначальную русскую естественность. Русский в жизни спокоен и расслаблен. Его походка легка: он не несется, он не тащится, он не марширует, он не шествует; он идет так, как идется само по себе — неброско, естественно, с расслабленными мышцами; примечательно, что русский на чужбине может узнать земляка по походке.
В целом русскому свойственна внутренняя свобода, для него не существует искусственно придуманных запретов. Он живет без усилий, «в нем бьется жизнь». Он чересчур эмоционален и экспансивен, в большинстве случаев весьма общителен, участлив, дружелюбен, снисходителен и совсем по-особому гостеприимен. Его любезность не придуманна, не церемонна, не фальшива; напротив, она непосредственна, изобретательна, импровизационна, легко переходит в деликатное, нежное чувство. Если заглянуть к нему в душу, возникает впечатление, что в ней как бы слышится внутреннее безмолвно звучащее «пение», мелодичное и ритмичное. В самом деле, русские в высшей степени музыкальны.
Русская народная песня занимает уникальное место в мировой музыке. Ее поют в исключительно своеобразной тональности, которая напоминает греческую, но не тождественна ей. Эти песни отличаются оригинальностью гармонии, голосоведения и каденции, которые звучат прекрасно, но не соответствуют европейской теории музыки, учению о гармонии и композиторской практике. Они исполняются хором без какой-либо музыкальной подготовки, без камертона и дирижера, без сопровождения; это -четырехголосие, в котором никогда не бывает скверного и скучного унисона, а отсюда — свободные вариации и подвижные подголоски; которые от случая к случаю импровизируют, исходя непосредственно из внутреннего чуйства, слуха и вкуса. Богатство этих песен неисчерпаемо, их возраст порой нельзя установить; их мелодика, ритм и выразительность просто пленяют, особенно при исполнении древних многообразных свадебных песен, то жалобно звучащих, то вдумчиво-благословляющих.
Этому под стать и знаменитая многовековая культура церковного колокольного звона, которая выражается в особом литье, в сплаве металла, в тоне, в богатом выборе и способе звонов, отчасти основывающемся на древних нотных записях, но чаще на свободной импровизации в зависимости от вкуса звонаря.
Русская душа, в своей простоте и естественности, производит мелодичное и гармоничное впечатление. Этому соответствует и строение языка.
Русский язык, подобно итальянскому, избегает всего, что звучит жестко, грубо, скрипуче или шепеляво. Примечательно, к примеру, что русский слух воспринимает с известной долей ужаса кое-что в языках западных славян; допустим, такие слова, которые состоят из звонких согласных и потому не дают и малейшей возможности для мелодичного тона. Русский язык хочет звучать и петь, быть естественным и выразительным, наслаждаться означаемым предметом, придавать ему фонетическую ценность и тем самым процветать самому. Он живет и раскрывается благодаря созерцающему вчувствованию. Он шумит вместе с лесом и шепчет с камышом; сверкает с молнией и рокочет с громом, щебечет с птицами и плещется с волною; он весьма глубок в чувствах и проникновенен в мыслях. И при этом он остается гибким по форме, многообразным в ритме и послушным в стиле. Гоголь говорит об этом так: «Как чудесен, как богат русский язык! Каждый звук как подарок, все... имеет форму, как жемчуг и воистину каждое слово столь ценно, как сама обозначаемая вещь»; «Язык наш как бы создан для искусного чтения, заключая в себе все оттенки звуков и самые смелые переходы от возвышенного до простого в одной и той же речи»; «Наконец, сам необыкновенный язык наш есть еще тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны — выбирая на выбор меткие названия из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека, — язык, который сам по себе уже поэт..».4 .
Сущности русского языка соответствует и речевая артикуляция русских: она естественна, свободна и проста. Естественны и выразительны интонации и жесты; во всем налицо определенная искренность и подчеркнутость чувства, эмоциональная свобода, подвижность, гибкость. Отсюда проистекает русское сценическое искусство, которое начинает с вчувствования и достигает своей высшей точки в естественной, выразительной задушевности. В русском театре никогда не услышишь притворного пафоса, патетического завывания или кипения, как во французской драме. Любое притворство, важничанье, кичливость на сцене кажется русским явной ложью и противоречит их склонности к простоте и естественности. Такие попытки встречаются с добродушным юмором, вышучиваются, высмеиваются и обречены на провал.
Существует поразительная предрасположенность русских к юмору и особенно к самоиронии. Юмор присущ русской душе как вечно неизбывное влечение, как неиссякаемый источник жизни и искусства — будь то радости совместного бытия, величайшая нужда, тюрьма или окопы. То это тонкий и ядовитый юмор дипломата, то дерзкий и ошеломляющий юмор фельдмаршала (Суворов), то отчаянный юмор висельника — простака, над которым витает смертельная опасность. Исторически русскому народу пришлось слишком многое вынести и выстрадать, поэтому терпение и юмор стали подлинным оружием его самозащиты. Какое искусство — в любой нужде подтрунивать над собой; в страдании подняться над собой, а освободившись, усмехнуться; подчеркнуть комическое в трагическом, дать ему оценку и насладиться им; восстанавливать душевное равновесие насмешливым самоанализом; всегда держать в пдле зрения комические противоречия жизни. Гоголь, великий мастер юмора, писал: «У нас смеется все; один над другим; есть что-то в самой нашей почве, что смеется над старым и новым и что только есть перед вечным благоговением!»
Характерна для русского также склонность активно и с импровизацией воплощать свой юмор в жизнь, при этом вести себя несколько по-детски и с деланной серьезностью разыгрывать друг перед другом маленькие шутки, которые воспринимаются столь же легко и весело, как и разыгрываются («шалости»). Напрасно искать в русско-иностранных словарях адекватный термин... Может быть, об этом немногое известно, может быть, умные европейцы так ужасающе серьезны и важны, что они забыли, как восхитительно быть ребенком... Может быть, они разучились отдыхать и снимать напряжение удачной шуткой... Бывало, что образованные русские жаловались на несвободную, старообразную, сухую и чопорную сущность западноевропейцев, на их «тайносоветность» (от: тайный совет), на их лишенную юмора важность и мумиеподобность. «Жалобы» такого рода примечательны и характерны для русских. Этого для нас достаточно, и мы спокойно оставляем в стороне трудный вопрос, соответствуют ли подобные упреки действительности.
Фактически русские отстаивают способность быть детьми или оставаться детьми, непосредственно и самозабвенно, невинно и доверчиво отдаваться сиюминутному настроению, играть в жизнь и в игре жить. Едва ли было бы разумным и справедливым называть это глупостью, и не только потому, что эта способность свойственна самым умным и одаренным русским (Петр Великий, Суворов, Пушкин, Гоголь, Достоевский, граф Алексей Толстой, Чехов и др.), но и потому, что юмор как таковой принадлежит мудрости, а не глупости; а еще потому, что действительно глупый человек не в состоянии возвыситься над трезво умною рассудочностью. Это остроумное ребячество, скорее защищает человека от всего мещанского, от гнетущего груза условных ценностей, от лицемерия будней, от пустой бесчувственности строгого буржуазного порядка, от тщеславного чванства и честолюбия. И эта характерная черта представляется выражением душевно-духовной свободы.
Та же эмоциональная свобода, то же непосредственное простодушие, прямота и настроение царят в русском иацнонадьяом танце. Ибо танец этот есть не что иное, как свободная импровизация эмоций или поэтическое выражение настроения. Здесь нет ничего обязательного или схематичного: никаких классических рядов движений, как в манерном французском менуэте или веселом тирольском щуп-лагере; нет никакой монотонности, как в венгерском чардаше или сербском коло. Правда, в нем есть некоторые сложные танцевальные па, которые особенйо любимы из-за их задорной живости к которых всегда ждут от танцующих; но тот, кто из-за сложности не способен к их исполнению, спокойно может отказаться от них: он танцует, как умеет, он свободно творит, следуя сиюминутному настроению. Здесь позволительно все, что достойно, грациозно и выразительно, это поистине неисчерпаемая область для находок и импровизации, беспримерная свобода танца, в котором ценится не столько техника, сколько выразительность, душа танца, эмоциональная изобретательность, творческая свобода.
Русский способен быть одновременно и экспансивным ребенком и страстным человеком, оставаться дчтём свободы и жить человеком природы. Эту внутреннюю свободу, которая не уживается ни с каким рабским сознанием, еще столетие назад подметил и подчеркнул один англичанин. Это была тяжелейшая эпоха крепостничества, весьма жестокого и лежащего на народе тяжким бременем. Англичанин, говоривший по-русски и путешествующий по стране, однажды встретил великого поэта Пушкина и сказал ему среди прочего: «Знаете, что меня здесь (в России) особенно удивляет? Чистота и свобода русского крестьянина. Понаблюдайте-ка его: можно ли представить себе нечто более свободное, чем его обхождение с нами? Нет ни малейшего следа рабской приниженности в его манерах и речах».
Другой западный европеец, француз маркиз де Кюстин, также более ста лет назад путешествовал по России и описал ее на свой лад. Сильнейшее впечатление произвели на него русские крестьяне — эти почтенные седоголовые старцы; которые просто и достойно, подобно библейским патриархам, сидели на пороге своих избушек. Он много ездил и много видел, но нигде не видел он человеческий образ в такой целостной естественной высоте, как в России.
Если эти наблюдатели правы, то едва ли верно производить слово «славянин» («Slawen») от понятия «раб» («Sklawen»), как кое-где в Европе все еще пытаются делать. И тогда мы нашли бы для русской души две великие координаты, стоящие в тесной связи с природой и расой: страстный темперамент и природная гармоничная свобода отличают образ русской души, причем темперамент проявляется не всегда, а естественная свобода — всегда.
Русский человек живет под знаком своего сердца даже тогда, когда «из сердца исходят злые помыслы», которые его «оскверняют»5 . Во всяком случае, не обращаясь к его чувствам, его нельзя ни узнать, ни понять.
Если взять повседневность, то русский всегда и везде ищет покоя, согласия, близости и размаха: в домашнем обиходе, в застолье, в дружбе, обществе, театре, клубе, на природе. Никогда он не довольствуется строгим, сдержанным деловым общением. Он постоянно стремится самому себе или кому-нибудь раскрыть свою душу, он хочет интимности, доверия и теплых отношений, преодоления условностей, обмена мыслями о важнейшем в собственной жизни и в белом свете. Ему по сердцу, если это ему удается без труда; если же нет, то он со своим гостем прибегает к помощи алкоголя.
Это означает также «доверительно поговорить по.ду.шам», «о душе по душе»». Душа как средоточие важнейших вопросов сердца для русского общения имеет совершенно особое значение. Если хотят похвалить сердечно милого человека, о нем говорят: «душа-человек», о человеке открытом говорят: «душа нараспашку» и т. д. Умного человека в России почитают; перед волевым склоняются; фантазерам дивятся; но более всего любят человека сердечного, а если он к тому же и совестливый, то его почитают превыше всего как своего рода святого, или, в понимании русских, как сосуд Божий.
Если же речь идет не о повседневности, а о культуре — нравственности, искусстве, религии, правосудии, науке, то и здесь русский начинаете чувства и сердца, черпает из этого источника все лучшее, отвергая бесчувственное и бессердечное как нечто мертвое и ложное. Если же русский сделал или воспринял что-то по совести доброе либо просто увидел (непосредственно в этом не участвуя), он даже не замечает порой, что сам тронут до глубины души и вытирает непрошеные слезы. Окажется ли человек в беде, будь то весеннее половодье, голод, эпидемия или война, во всех слоях общества пробуждается живое братство и готовность к пожертвованию.
Во время зимних метелей всю ночь звонят церковные колокола, а в крайних домах деревень всю ночь горит свет; усталый заблудившийся путник найдет ночлег даже в переполненной избе. Там, где разделяет обычай, по-братски объединяет природа; там, где разъединяет пространство, связывают сердце и молитва.
Русская молодежь всегда таит в сердце своем мечту о возможно-невозможном «совершенстве»: один грезит о «целомудренном» существе и держит это строго в тайне; другой готовится к самозабвенному служению, третий намеревается осчастливить все человечество.
Того, кто расчетлив и рассудочен, кто тщеславен и беспринципен в намерении сделать карьеру, презирают. «Служение народу» — таков лозунг молодых идеалистов. Отсюда возникновение в России своеобразного социально-политического студенческого радикализма: благо народа — превыше всего; всякая эксплуатация позорна; капитализм есть порабощение; надо требовать не меньше, чем «полной свободы», тесного братства, радикального равенства и т. д. Отсюда легко понять также, почему русские студенты с ужасом говорили о духе тогдашних студенческих корпораций в Западной Европе.
Русская добродетель — это добродетель сердца и совести. Здесь все основано не на моральной рефлексии, не на «проклятых долгое обязанности», не на принудительной дисциплине или страхе греховности, а скорее на свободной доброте и на несколько мечтательном, порою сердечном созерцании. Сердечная доброта, сострадание, дух самопожертвования и определенное стремление к совершенству играют здесь решающую роль.
Это «стремление к совершенству» само по себе является наивным к ребяческим, часто в жизни беспомощным, обреченным на провал беспочвенным идеализмом, мечтательным сентиментализмом. Мир нуждается в трезвом служении ради достижимых целей, в строгой дисциплине, в организаторском искусстве, а не в мечтательном максимализме... Возможно. Но из русской души этот максимализм не вычеркнуть. И даже тогда, когда русский человек пребывает в тяжких страданиях, погрязает в алкоголе или становится профессиональным бандитом, он едва ли забудет свою национально-христианскую мечту о совершенстве. Она проявляется во всем — от народных сказок и песен до романов, от народных верований до политических учений, от простого раскольника до владетельного князя. Достаточно взять прекрасную и простую «Сказку о правде и кривде», где ищущий правду делает выбор: «Будь что будет, я пойду дорогою правды» — и принимает на себя впоследствии все превратности жизни. Или вспомнить популярную, народную песню про разбойника Кудеяра, который вдруг, потрясенный угрызениями совести, раскаялся, превратился в отшельника, всю жизнь замаливал свои грехи и служил людям.
В России эта воля к совершенству, к самозабвенному служению, к жертвенности, к тяготам жизни проявляется повсюду — то явно, то скрытно, то в действии, то в воздыханиях, то в виде доктрины, то в потрясающем сердце раскаянии. В зрелой форме эта склонность воплощается в православной монастырской жизни, в частности у старцев, у русских «юродивых», у русских «праведников», и особенно, на каждом шагу — в русской культуре, поэзии, живописи, музыке; часто у русских сектантов и у всех русских мучеников веры; во множестве героических подвигов русских солдат, в жертвенном энтузиазме и радостной самоотдаче увлеченной политикой молодежи.
Это стремление к совершенствованию мы находим уже в центральном образе русского поэтического эпоса — в популярном в народе богатыре Илье Муромце. Вся его жизнь не что иное, как самозабвенное служение русскому государству. Простой крестьянский сын, сидит он первые 33 года своей жизни, парализованный, дома и размышляет, непрерывно думает о нуждах и страданиях своего народа. Потом три странника (Христос и двое апостолов) исцеляют его и наделяют богатырской силой. Получив благословение отца на служение народу и благу христианскому, двинулся он по русским землям, чтобы защитить слабых и помогать тем, кто в опасности. Как-то он посочувствовал даже разбойникам, повергнув их в страх и смирение, когда своей стрелой разнес в щепу могучий дуб, так что даже разбойники на землю попадали. Он очищает Россию от ужасных татар, освобождает край от отвратительного Соловья-разбойника и совершает бесчисленные геройские подвиги, в которых принципиально нет места ни обогащению, ни наживе, ни властолюбию. Даже славу, которая была ему на пользу, стремился он обратить на защиту своей земли: надо было только известить повсюду о том, что в России есть свой богатырь и что теперь никто там не останется одиноким и беззащитным.
Глубокий и принципиальный конфликт между христианским добром и суровою службой с мечом Илья Муромец разрешает тем, что «преступает букву закона, чтобы служить духу закона». Его жизнь и его устремления определяет идея о том, что страдает его беззащитный народ, а сам он есть не что иное, как «орудие служения в свободном бескорыстном смысле этого слова»... А чтобы верно нести эту службу, Илья овладевает всеми своими страстями, отказывается от имущества и брака, а его добродетель выручает его в самых тяжелых ситуациях. Короче, мы имеем здесь дело с «живым», «невыдуманным» и состоявшимся русским «народным идеалом»...
Существует два исполненных значения русских понятия: «праведник» и «подвижник» (это люди, которые всю свою жизнь посвящают самозабвенному служению великому благородному делу). Каждый народ имеет своих праведников и своих подвижников. Именно праведники и подвижники, согласно Библии, были духовной основой общественной и государственной жизни. Причем у каждого народа духовное творческое деяние таких людей имеет своеобразную печать, особую душевную структуру, которая соответствует национальным наклонностям и потребностям народной души. Русский национально-духовный акт также отмечен своеобразием, своей особой душевной структурой. Эта структура соответствует общему национально-духовному состоянию и не может быть заменена никакой чуждой структурой. Русский духовный акт есть прежде всего акт чувственный, сердечный. Параллельно чувству и сердцу следуют внутреннее и внешнее видение, воображение, художественная фантазия, и только затем идет все остальное — воля и сила суждения ясно осознанной мысли.
Склонность к созерцанию, эту потребность конкретно, пластично и живо представлять предмет, тем самым придавая ему форму ииндивидуализируя-его, — русский получил от своей природы и от своего пространства. Столетиями видел он перед собой простирающиеся вширь дали, манящие равнины, хотя и бесконечные, но все же дающие надежду придать им форму. Глаз упирается в неизмеримое и не может насытиться им. Облака, как горы, громоздятся на горизонте и разряжаются величественной грозой. Зима и мороз, снег и лед создают у него прекраснейшие видения. Северное сияние играет для него свои воздушные симфонии. Суля смутные обещания, говорят с ним далекие горы. Словно великолепные пути текут для него его реки. Для него скрывают моря свои глубокие тайны. Ему поют благоуханные цветы и шепчут леса о житейском счастье и мудрости.
Свободные созерцание русскому дано от природы. Свободная сердечная греза лежит в глубочайшей основе его искусства. Живое конкретное созерцание руководит его религиозной верой и политической волей. Вот почему абстрактное божество буддизма ничего не говорит русской душе. Вот почему самая последовательная дедуктивная теология как рационалистическая система представляется ему холодной и мертвой и отвергается им. Вот почему никакой внешний авторитет не может понять его веры и руководить ею. Его христианская вера, его своеобразный культ иконы, весь ритуал его православной церкви — во многом проистекают из созерцающего сердца. Из того же источника родилась и потребность переживать свою государственность не абстрактно, а живой персонификацией (монархизм).
Русская душа в своей потребности созерцания ненасытна. В нем — зарождение ее искусства, в особенности живописи, скульптуры и архитектуры; но также и русского балета, и русского театра вообще. Русский стремится дать художественное и, насколько возможно, пластичное оформление духовному содержанию созерцаемого, пытаясь зримо представить сердце свое и свой темперамент. Вся русская живопись, которую до сих пор едва ли видела Европа и которая едва ли признана, своим главным источником имеет символизирующее сердечное созерцание, поэтому она мало что говорит снобам и дотошным технарям-формалистам. И русская поэзия, которую едва ли можно перевести на другие языки (разве что в гениальном сотворчестве), только тогда приходит к завершенности и созидательному покою, когда она вырывается из тисков обычного сердечного созерцания к высочайшей пластичности и выразительной силе6 .
Где-то в инстинктивно сокрытом слое своей души русский «знает», совершенно независимо от своего личного состояния, что он — 6огатый человек. Однако «богат» вовсе не индивид — Иван или Петр; богаты «мы», народ в целом. Богат пространством и землей, лесом и степью, цветами и пчелами, дичью и пушниной, реками и рыбой; богат земными недрами. «Богаты мы» и сами по себе, много нас, разнообразны мы, состоим из множества национальностей, разбросаны по огромной империи; и если мы честно работаем и соблюдаем хороший порядок, страна цветет как бы сама по себе, несмотря на суровый климат и скудную землю. Тогда русский говорит: «У нас течет молоко и мед», «хватит на всех и еще останется» — это древние изречения народной мудрости.
Это старинное представление адекватно внутреннему ощущению русского, имений ощущению собственной биологической, жизненной силы, силы душевной приспособляемости, нервной неизрасходованности и духовной одаренности. Эта народная, может быть, несколько наивная убежденность во многом способствует тому, что русская народная душа столь открыта для щедрости и доброжелательного гостеприимства. Как бы ни был беден отдельный человек, он, подобно Христу либо человеку великого народа, всегда готов братски поделиться куском хлеба или, по крайней мере, отломить от него и отдать. Отсюда старый русский христианский обычай не отказывать нищему, разве что совсем уж черствые или терпящие крайнюю нужду люди пробормочут ему: «Бог тебе подаст». Частные пожертвования и фонды процветают в России с незапамятных времен. В канун октябрьской революции можно было всегда и везде найти богатых людей, которые рассматривали свои доходы как своего рода источник благотворительности, и таких, кто всегда был готов к щедрым пожертвованиям. На Руси и в меценатах никогда не было недостатка.
Но надо сразу же сказать, что и это свойство народа, как любой другой природный дар, имеет не только свои достоинства, но и недостатки. Из этого подсознательно ощущаемого богатства возникает в русской душе часто необоснованная беззаботность, легкомысленная и иллюзорная уверенность, которая может иметь дурные последствия и стать поистине опасной. Народная молва сохранила три слова, которые едва ли знает какой-либо другой народ: «авось», «небось» и «как-нибудь». Эти слова призваны помочь выбраться человеку из любого трудного положения, из любой житейской беды. Вообще — склонность к творческой импровизации в последнюю минуту — крайнее средство при отсутствии реальной, исполненной ответственности готовности. Самим русским давно известна прельстительная опасность этих словечек. Одна из старейших русских пословице обычным национальным юмором предупредительно гласит: «На авось города стоят без стен; на авось женщина не успевает детей родить»... Но свое полное выражение находит эта иллюзия, это безответственное легкомыслие в широко распространенном обороте речи: «мы (врагов) просто шапками закидаем» — то есть мы не должны никого страшиться, пусть он только придет, нас так много, что мы его просто шапками закидаем и разделаемся с ним.
Это подсознательное чувство народного благополучия, возможно, и побуждает богатых русских проматывать свое состояние, которое часто или слишком большое, или слишком легко доставшееся, или вовсе неистощимо. И это же чувство держит бедного человека в России в постоянном разочаровании: ибо «мы так богаты, а я так беден; земные угодья бесконечны, а у меня только этот маленький клочок; значит, я обделен, обманут, зажат» и т. д. Отсюда проистекают весьма опасные иллюзии с весьма печальными последствиями. Так, к примеру, русское крестьянство накануне октябрьской революции было тверда убеждено, что крупные землевладельцы располагают огромными земельными наделами, которые отдать они не захотят, но стоит только произвести всеобщий и справедливый передел земли, как все крестьяне станут богатыми. На самом же деле перепись 1916 года занятых в сельском хозяйстве показывает, что крестьяне составляли 80% населения России и что 79% земельных угодий (исключая леса) принадлежало не-капи-талистическим собственникам (не более 50 га на семью). Поэтому позже, а именно после радикальной экспроприации собственности, у помещиков и богатого крестьянства и, соответственно, после нового раздела пахотных земель (1917-1920 гг.) у крестьян наступило в сильнейшей степени разочарование, так как прирост земельных угодий составил не более чем 2/3 га на человека7 .
Только что описанные склонности и установки не всегда положительно проявляются в сфере экономики и права. В экономике русский крестьянин очень консервативен; скептически воспринимает он всякие новшества — от плуга до машины — и тянется к тому, чтобы хозяйствовать по издревле заведенной традиции. К тому же история не баловала его реальной частной собственностью. И не потому, что он склонен к социализму или коммунизму. Напротив. Столетиями сражался он с чужеземными вторжениями, отнимавшими результаты его труда или превращавшими их в пепел, только для того, чтобы в конечном счете два столетия кряду влачить бремя крепостного права, которое было для него владением земли наполовину, ответственностью за нее наполовину и даже после того, как в 1861 году царским манифестом Александра II крепостничество было отменено, крестьянин оставался под опекой сельской общины, которая через определенные интервалы времени имела право, частично и в судебном порядке, проводить новый раздел земли с учетом душ, что опять же не привело ни к настоящей полной частной собственности, ни к полной ответственности, ни к подлинной свободе, ни к эффективным инвестициям.
Здесь в русском правовом сознании обнаруживается серьезный пробел. Русский крестьянин зависит от своего клочка земли, стремится к созидательной собственности и слышать не хочет ни о каком коммунизме. Но под частной собственностью он понимает только «мое» и остается равнодушным или воспринимает скептически всякое чужое — «твое». То, что принадлежит «мне», неприкосновенно; а то, что принадлежит «тебе», ты должен защищать от моих внеправовых и потенциально противоправных притязаний.
В начале ХХ века великий государственный стратег Столыпин понял и этот пробел, и эту опасность и открыл крестьянину путь к истинной и полной частной собственности. Земледельческие общины упразднялись; каждый крестьянин имел право оставаться свободным, действовать самостоятельно, приобрести собственную молочную ферму. И уже в ближайшие годы устремленность крестьян к свободной частной собственности стала фактом: 3 млн дворов с 27 млн десятин земли были к 1 января 1911 года свободны, а в последующие годы должны были появиться еще миллионы собственников. Это был могучий обновленческий процесс в экономике и правосознании: свободная инициатива, творческая самостоятельность, реальная ответственность, кристаллизация гражданского правосознания. Но в дальнейшем судьба уготовила русскому крестьянину войну, революцию, насильственную коллективизацию, снова войну; и будущее для нас — в тумане; поэтому проблема русского народного характера и правосознания еще ждет своего решения.
Принятие христианства от Византии, а не от Рима было одним из наиболее судьбоносных факторов российской истории. Православие не только приобщило Русь к средиземноморскому культурному ареалу, ставшему колыбелью семито-византийской и западноевропейской цивилизации, но и направило страну не по той столбовой дороге динамического развития, по которой уверенно шагал христианский Запад. Страх и недоверие по отношению к католической или протестантской «ереси», догматическая приверженность к воспринятым в «совершенной» форме богооткровенным истинам, требовавшим не дальнейшего углубления, а сохранения в «чистом», неприкосновенном виде,- все это лишь в ограниченной степени способствовало развитию оригинальной богословской мысли после IX века. Византийская традиция «симфонии» светской и церковной властей привела на Руси к фактическому, а затем и к формальному подчинению Церкви государству, а авторитарность в еще большей мере стала неотъемлемой чертой русской политической культуры.
Нет ничего удивительного в том, что византийское православие привлекло князя Владимира Святославича и его послов в большей степени, чем ислам, иудаизм и католичество, — не только по политическим или лингвистическим соображениям (возможность вести богослужение на славянском языке), но и с точки зрения своего культурного естества. Согласно летописи, русские послы в немецких храмах «красоты не видели никакой», а когда пришли в Греческую землю, то прельстились великолепием службы, святительскими ризами, кадилами и пением. По-видимому, в византийской литургии было нечто созвучное эстетическим чаяниям русских: новое, но в то же время понятное, высказанное на знакомом языке красочного обряда8 .
11. СОБОРНОСТЬ.
В этой центральной категории восточно-христианской духовности нашли отражение многовековые традиции восточного патриархального коллективизма. Под соборностью обычно подразумевается согласное, единодушное участие верующих в жизни мира и Церкви, коллективное жизнетворчество и коллективное спасение. Соборность противополагалась индивидуальному мудрствованию с его рассудочной, по православным представлениям, абстрактной спекуляцией. Соборное переживание и соответствующее поведение чуждалось интеллекта и скорее ориентировалось на эмоцию, «движение сердца» — но в то же самое время стремилось к конкретности, осязательности религиозных актов, к их согласованности с обычаем, с «исконными» и «естественными» привычками, а не с отвлеченными принципами.
Христианский Запад, первоначально придерживавшийся принципа соборности (ее реликты по сей день сохранились в католической доктрине), постепенно отказался от него в силу воздействия процессов индивидуализации и рационализации личностного сознания, начавшихся еще в период позднего средневековья (XIII-XIV вв.). Внешне это выражалось в повсеместном распространении аристотелевской философии, логики и эстетики, рецепция которых в Византии натолкнулась на ряд препятствий, а в России вообще, не состоялась. Эпоха Возрождения принесла с собой окончательное разделение в сфере умственного труда: появились профессиональные поэты, прозаики, мыслители, ученые-экспериментаторы, богословы и т. п. В православном мире этот процесс задержался на несколько столетий. Принцип соборности, порожденный патриархальной системой ценностей, в значительной мере способствовал сохранению относительной синтетичности, сращенности различных форм бытия и мышления: политики и религии, философии и общественной практики, искусства и права. В VIII-IX вв. в спорах вокруг иконоборчества участвовали простые граждане Восточной Римской империи. Клирос и амвон заменяли собою профессорскую кафедру; функцию университетов и библиотек выполняли монастыри, а «боголюбивые иноки пили живую воду из стихир, канона, седальнов, пролога, четьий-миней»9 .
В специфических условиях России, которая вновь и вновь оказывалась лицом к лицу с необходимостью внешней обороны и внутренней консолидации, которая укрепляла свою мощь за счет колонизации новых земель и установления все более строгого политического режима, принцип соборности нашел весьма благодатную почву. Патриархальный коллективизм во все времена имел на русских землях многочисленных сторонников. Его социальной базой была, с одной стороны, старая аристократия — боярство, а с другой — многочисленные массы крестьянства, в чьей среде процессы, связанные с урбанизацией, дали о себе знать впервые в середине XIX в. и до сих пор еще не завершились. К тому же значительное отставание Руси от западноевропейских соседей, которое обнаружилось уже к XIV в., поставило перед интеллектуальной элитой грандиозную задачу просвещения народа. Духовное освоение не тронутых цивилизацией земель, «очеловечивание» еще более первобытных по образу жизни и сознания племен и общественных слоев, необходимость восстанавливать нравственные и интеллектуальные силы нации после очередных периодов лихолетья — все это не благоприятствовало разделению труда в области духовно-интеллектуальной деятельности. Поэтому — в полном соответствии с православной традицией — политик, ученый, литератор, философ и богослов является и в древней Руси, и в новой России в одном лице. Подобно тому, как это было в Бизантии, здесь, однако, также появляются, начиная с первой половины XVII в., индивидуалисты в духе Нового времени, выступающие в роли инакомыслящих и пекущихся об общественном благе. Особенностью России в этом плане был прагматический подход к разного рода философским концепциям, в особенности к социальным доктринам: определенная теория обычно интересовала русских интеллигентов постольку, поскольку необходимым и возможным было ее прямое, практическое воплощение в жизнь. Это также вполне соответствовало духу восточно-христианской соборности и духовного синтеза. Собственно русским является лишь доведение определенной тенденции до последнего предела.
Яркой иллюстрацией того, каким образом православная традиция соборной интеграции нашла достойное продолжение в новой России, может послужить характерное для русского сознания сращение понятий «красота» и «добро», некогда выражавшееся по-русски «благолепие».
Византийская литургия, основы которой дли заложены Иоанном Златоустом и Василием Великим, к VII в. окончательно дтеснила древние типы богослужения — александрийский (св. Марка) и антиохийский (св. Иакова). Греческий религиозный обряд, имевший много общего придворным ритуалом константинопольских императоров, носил подчеркнуто)аматический, мистериальный характер. Участие в литургии, созерцание и греживание не самой жертвы, не самих страданий Христа, а драматического редставления, изображавшего его деяния на земле, играет в жизни православного верующего первостепенную роль. Восточное христианство, в отличие от западного, не придает особого значения проповеди и другим формам морального наставления, зато подчеркивает фундаментальное значение обряда как внешнего ыражения глубокого внутреннего согласия с коллективом верующих.
В русском православии происходила гипертрофия узко-литургически понятого благочестия, которую лишь частично можно объяснить «оязычиванием» христианства. Последнее было воспринято широкими массами русского населения не как мораль или догмат, а главным образом как обряд, то есть система предписаний и запретов, несущих в себе символическое значение и регламентирующих бытовое и культурное поведение. На уровне массового обыденного сознания, хотя не только на нем, христианская вера ассоциировалась с крещением, причастием, соборованием, соблюдением постов; дебелость становилась идеалом женской красоты, а борода — мужской. На мой взгляд, однако, на судьбы русской культуры оказал наибольшее влияние не тот факт, что «христианство превратилось в религию священной мистерии», а то, что православный ритуал явно усилил давнюю приверженность русских людей к актерской игре, к исполнению различных амплуа. Это касается не только «правильного» сакрального поведения — то есть буквального, самодовлеющего, серьезного соблюдения обрядов, но и антиповедения — например, всякого рода ворожбы, дого-поров с нечистой силой, заклинаний и заговоров. И священнодействие, и колдовство было своего рода театром в жизни.10
От обрядоверия лежал прямой путь к «потемкинским деревням»,- к тому бутафорству и той театральности, которые, как свидетельствует история, от столетия к столетию в целом усиливались, принимая все более изощренные формы, котя более «театральные» эпохи периодически сменялись эпохами с установкой на естественное поведение. Театральным был XVII в., особенно вторая его половина, отмеченная такими примерами спектакулярного поведения, как Капитонова ересь, проповеди Аввакума, раскольничьи самосожжения. Не случайно имели успех «медоксовы действа» и школьные драмы Симеона Полоцкого. Эстафету приняла петровская эпоха с ее Всешутейшим собором, Великобританским славным монастырем, шумными празднествами, триумфами и ассамблеями, а затем и весь XVIII в. с бурным развитием придворного и усадебного этикета, с шутами и шутихами, с «ледяным домом» и грандиозными спектаклями под открытым небом — будь то праздник в имении знатного вельможи или ярмарочное гулянье. Однако истинная театрализация всей человеческой жизни, включая ежедневное бытовое поведение, наступает в начале XIX в., когда романтизм приносит с собою культ поэзии и художеств, а люди стараются походить на исторических деятелей или на героев книг и драматических представлений.
Со временем романтическая горячка миновала, но театральность продолжала оставаться характернейшей чертой поведения русских людей, хотя в эпоху усиления реалистических тенденций стала цениться естественность, умение быть самим собою. Но ведь можно было и исполнять роль бытия самим собою, что означало выглядеть таким, каким тебя приятно видеть собеседнику. Русским такая роль удавалась превосходно.
Для русского менталитета имеют огромное значение гигантские размеры страны. Благодаря громадным размерам государства, пространственной рассеянности населения, различию укладов, культур, возникает своеобразная историческая инерция, небезразличная к историческим судьбам России. Историческая инерция является, если хотите, роком для нашей страны. Скажем, во Франции влияние Парижа на протяжении всей истории, особенно в новое время, было решающим — страна шла туда, куда шел Париж (кроме, пожалуй, периода Парижской коммуны 1871 г.).
Рассмотрим теперь роль Москвы в августовские дни 1991 г. Следует отдавать себе отчет в том, что только небольшая часть граждан, и то преимущественно в Москве, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге и т. п. пошла за реформаторами. Большая часть населения страны тогда колебалась и выжидала, пассивно наблюдая за ходом борьбы, остававшейся чуждой ее сознанию и настроениям. Ведь власть попала в руки реформаторов не благодаря всенародной борьбе за свободу, она упала к их ногам. Реформаторы были вынуждены се поднять.
Гигантская историческая инерция населения проявляется и в протекании реформационных процессов в России. Заметьте, почти всегда в этой стране смелые реформаторские замыслы колоссально ускоряются вначяле, для того чтобы потом смениться периодом контрреформ. Что это — воздействие реакционных сил? Да, но не только. Я думаю, что независимо от того, какое государство — дворянское или большевистское — проводит реформы, мировая культура, мировые политические и промышленные достижения вливаются в умы и быт россиян гигантскими, героическими дозами, которые народ просто-напросто не может сразу переварить. И в этом смысле всегда имеется почва для контрреформ, попятных движений.11
Примечания
Дудин А.П. Черты русского национального характера // «Академия Тринитаризма», М.,Эл № 77-6567, публ.10888, 17.12.2003
[Обсуждение на форуме «Публицистика»]
Черты русского национального характера
1. МОНАРХИЗМ.
2. ТЕМПЕРАМЕНТ.
3. ГАРМОНИЯ ДУШИ.
4. ЯЗЫК.
5. ЮМОР.
6. ПРОСТОТА И ДОСТОИНСТВО.
7. СЕРДЦЕ И СОВЕСТЬ.
8. СТРЕМЛЕНИЕ К СОВЕРШЕНСТВУ.
9. ИМПРОВИЗАЦИЯ И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ.
10. ХРИСТИАНСТВО.
12. ОБРЯДОВЕРИЕ И ТЕАТРАЛЬНОСТЬ.
13. ИНЕРЦИОННОСТЬ.
Примечания
Аверинцев С. С. Византия и Русь: два типа духовности // Новый мир, 1998, № 7. С. 220.- Ильин И. А. Сущность и своеобразие русской культуры // Москва, 1996, № 1-12. С. 175-176.
- Ильин И. А. Сущность и своеобразие русской культуры // Москва, 1996, № 1-12. С. 178.
- Ильин И. А. Сущность и своеобразие русской культуры // Москва, 1996, № 1-12. С. 180.
- Евангелие от Матфея, гл. 15, стих 19-20.
- Ильин И. А. Сущность и своеобразие русской культуры // Москва, 1996, № 1-12. С. 186.
- Ильин И. А. Сущность и своеобразие русской культуры // Москва, 1996, № 1-12. С. 188.
- Щукин В. Г. Христианский Восток и топика русской культуры // Вопросы философии, 1995, № 4. С. 56.
- Щукин В. Г. Христианский Восток и топика русской культуры // Вопросы философии, 1995, № 4. С. 57.
- Щукин В. Г. Христианский Восток и топика русской культуры // Вопросы философии, 1995, № 4. С. 64.
- Российская ментальность // Вопросы истории, 1994, № 1. С. 32.
Дудин А.П. Черты русского национального характера // «Академия Тринитаризма», М.,
 |