Академия Тринитаризма -- Дискуссии - Публицистика -- Чудинов В А -- Язык- природа или культура (читая А А Реформатского)

АКАДЕМИЯ ТРИНИТАРИЗМА

Чудинов В.А.
Язык: природа или культура? (читая А.А. Реформатского)

В этом году было произведено пятое переиздание «Введения в языковедение» А.А. Реформатского, где отмечалось, что хотя прошло почти 50 лет после выхода книги в свет и более 30 лет с момента ее последней авторской переработки, «потребность в таком учебнике ощущается все острее» [ 1, с. 9]. В этом вполне можно согласиться с В.А. Виноградовым и вспомнить, насколько яркими и наводящими на размышления были минуты общения с этим учебником на первом курсе филологического факультета МГУ. С определенным чувством благоговейного трепета я листал страницы нового переиздания, заметив, что оно стало много полнее по объему и, кажется, изменило название (с «Введения в языкознание»).

Однако чтение этой работы принесло не только удовольствие, но и определенное несогласие.

Понятие языка. В книге Реформатского отсутствует определение языка в самом начале, говорится лишь о том, что он является важнейшим средством человеческого общения (с. 15). Правда, в разделе «Язык и речь» говорится: «Язык – это достояние коллектива и предмет истории. Язык объединяет в срезе данного времени все разнообразие говоров и диалектов, разнообразие классовой, сословной и профессиональной речи, разновидности устной и письменной формы речи. Нет языка индивида, и язык не может быть достоянием индивида, потому что он объединяет индивидов и разные группировки индивидов, которые могут очень по-разному использовать общий язык в случае отбора и понимания слов, грамматических конструкций и даже произношения. Поэтому существуют реально в современности и истории такие языки, как русский, английский, французский, китайский, арабский и др., и можно говорить о современном русском языке и о древнерусском, и даже об общеславянском» [ 1, с. 42]. Несмотря на интуитивную ясность мысли Реформатского, нам в данном пассаже очень многое непонятно.

Прежде всего, речь идет о том, что язык оказывается массой проговоренных и написанных, напечатанных текстов. Иными словами, язык – больше, чем речь, это некое собирательное понятие. Уже тут нам становится ясным, что говорить о некой совокупности текстов можно только в условном смысле. Даже написанные или напечатанные тексты с годами могут утратиться (вспомним, сколько сочинений античности до нас не дошло!). Еще сложнее обстоит дело с текстами устными, которые исчезают тут же, по мере завершения акта речи. Но с другой стороны, речь – это «не язык и не отдельный речевой акт.... это разные использования возможностей языка... это разные формы применения языка в различных ситуациях общения» [ 1, с. 43]. Получается, что сначала между речью и языком постулируется отношение типа часть-целое, а потом это отношение снимается. Ведь между языком как «объединением всего разнообразия говоров» и языком как совокупностью «не-языка и не отдельных речевых актов» имеется не только различие, но и прямая противоположность.

Далее неясно, можно ли говорить о языке индивида как члена общества: имеет ли право русский человек говорить по-русски? Если да, то можно ли утверждать, что есть различие между языком индивида А.С. Пушкина и языком индивида Л.Н. Толстого, или такой разницы не существует? Но что же в таком случае представляет собой «Словарь языка А.С. Пушкина»? Индивидуальные особенности русского языка или некую «индивидуалистическую фикцию коллективной речи»? Когда в начале XIX в. на о. Тасмания (вблизи Австралии) в живых осталась последняя женщина, говорившая по-тасманийски, какому коллективу принадлежал ее язык? А если такого коллектива уже не было, можно ли утверждать, вопреки А.А. Реформатскому, что ее язык как раз и был «достоянием данного индивида»? На наш взгляд, это было именно так; Робинзон Крузо был для Пятницы не просто «говорящим индивидом», но индивидом-носителем английского языка. И лишь обучив ему Пятницу, Робинзон сделал английский язык достоянием коллектива из двух человек. Тем самым, по этим двум положениям Реформатский оказывается неправ.

Что же касается «реального» существования языка, то это – скорее головная боль лингвистов, чем общее утверждение. В самом деле: существует ли украинский язык? В ХХ веке – несомненно, в XIX – трудно сказать, очень многие лингвисты считали ту же языковую реальность «малоросским диалектом русского языка». Да и в ХХ веке шли дискуссии о существовании башкирского языка: он считался диалектом татарского. Существует ли македонский язык? Македонцы в этом не сомневаются, размещая его между болгарским и сербским; болгары очень сомневаются, считая его западноболгарским диалектом, а греки вообще протестуют против использования греческого имени Македония применительно к языку наиболее южных из славян, для них понятие «македонский язык» означает «македонский диалект греческого». Вот так «реально существует» ряд языков. Я уже не говорю о том, что в XIX веке под «немецким языком» можно было понимать сильно разошедшиеся баварский, саксонский и нижненемецкий диалекты притом, что баварец саксонца не понимал. По сути дела в одной стране говорили на трех разных языках. Вот вам и «объединение говоров и диалектов»! Так что, стремясь дать предельно материалистический подход к пониманию языка, А.А. Реформатский демонстрирует под «реальностью» некое установившееся между лингвистами соглашение.

Еще больше условностей возникает при описании мертвых языков или предшествующих фаз развития живых. Что значит «современный русский язык»? Относится ли к нему язык середины XIX в., когда вместо «это» писали «ето», или язык начала того же века, когда вместо «это» писали «се», а вместо «научный» – «сциентифический», или язык Ломоносова и Тредьяковского, когда слово «зал» имело форму среднего рода, «зало», слово «убиватель» означало «убийцу», слова «чувствительные корпускулы» означали «материальные частицы», а выражение «вокабулам новым по алфавиту» означало «словарь новых слов»? По сути дела, свободное чтение неподготовленным читателем произведений XVIII в. невозможно, так что хотя эпоха Просвещения во всех странах несомненно относится к Новому времени и вроде бы современна, для русского языка это не так. Еще больше вопросов вызывает понятие «древнерусского языка». До нас реально дошли произведения X-XII вв., что, по всем историческим канонам считается средневековьем, причем даже не ранним, а поздним. Но средневековью предшествует античность (I тысячелетие до н.э. -V в. н.э.), а античности – древность. Тем самым, по историческим правилам под «древнерусским языком» следует иметь в виду язык II тысячелетия до н.э. и более ранний, но никоим образом не позднесредневековый русский. Но и внутри самого «древнерусского» языка есть масса условностей, привнесенных исследователями, которые судят о нем по очень небольшому числу текстов, а также с позиции современных языков.

В качестве примера последнего приведем рассуждения А.А. Зализняка. «Слово «диалект» в нормальном случае предполагает вопрос: какого языка? Коль скоро средство общения восточных славян XI-XIV вв. мы именуем древнерусским языком, древненовгородский диалект, разумеется, выступает как диалект древнерусского языка. Следует учитывать, однако, что такие названия, как древнерусский язык, древнечешский язык и т.д., отражают в первую очередь взгляд со стороны современных языков (русского, чешского и т.д.). Самостоятельность современного русского языка несомненна, отсюда кажущаяся очевидность того, что древняя фаза развития того же объекта должна именоваться древнерусским языком. Ситуация выглядит несколько иначе, если взглянуть на нее не из современности, а с позиции людей, например, IX-XI вв. Как уже многократно отмечалось исследователями, языковые различия между всеми славянскими племенами, скажем, в XI в. с чисто синхронической точки зрения никоим образом не выходят по своему масштабу за рамки междиалектных различий, существующих внутри любого современного языка. Взаимное понимание между всеми славянами в это время еще не составляло особых трудностей. С этой точки зрения мы вправе говорить еще и в XI в. о позднем праславянском языке и его диалектах« [ 2, с. 5]. Тем самым, древненовгородский диалект является диалектом не древнерусского, а позднего праславянского, или, точнее, позднесредневекового праславянского. Отсюда легко видеть, что понятие «древнерусского языка», на которое ссылался Реформатский, есть некоторая условность, объект которой еще весьма нечетко выявлен исследователями. Реальность этого объекта будет выявлена только после многовековых усилий лингвистов.

По сути дела, различие между диалектом и языком, между современностью и древностью на наш взгляд, не лингвистическое, а культурологическое и даже до некоторой степени политическое. Если народ стремится к политическому единству, то даже при весьма условном понимании одного диалекта другим население будет говорить об «общенациональном языке». Если же народ хочет разойтись по территориальным квартирам, то различий даже между особенностями московского и петербургского произношения будет вполне достаточно для того, чтобы говорить о московском и петербургском языках. Точно так же «современным» можно назвать язык и данного десятилетия, и данного века, и нескольких веков. Ничего похожего нет в отношении речи: слова либо сказаны, либо не сказаны, и тут не возникает вопроса, существуют они или нет.

Из этого краткого рассмотрения мы можем сделать вывод о том, что вообще говоря, вывод о статусе языка или диалекта делает не столько лингвист, сколько культуролог. Ему и решать, на каком языке или диалекте удобнее говорить населению и что из них делать языком делопроизводства. А посему понимание языка выходит за рамки только языкознания. Впрочем, тут нет ничего парадоксального, ибо хотя физика изучает природу, понятие природы исследует все-таки не физика, а философия.

Мы лишь хотели показать, что понятие «языка» является много менее конкретным, чем понятие «речи». Отталкиваясь от слова для обозначения анатомического органа, лингвисты придали понятию «язык» расширительное значение, которое наполняется тем или иным смыслом в зависимости от лингвистической школы. Придавать ему статус первичной «реальности», на наш взгляд, означает вставать на очень сложный и вряд ли правильный путь исследования.

В этом смысле понимание А.А. Реформатского уступает современному, например, предлагаемому «Лингвистической энциклопедией». «Термин «язык» имеет, по крайней мере, два взаимосвязанных значения: 1) язык вообще как определенный класс знаковых систем; 2) конкретный, так называемый этнический или «идиоэтнический», язык – некоторая реально существующая знаковая система, используемая в некотором социуме в некоторое время и в некотором пространстве« [ 3, с. 604]. Так что первый смысл у Реформатского отсутствует полностью – а ведь это наиболее абстрактный смысл; что же касается второго, то, на наш взгляд, привязка ко времени и пространству предполагает конкретизацию понятия этнического языка, то есть является третьим приближением – у Реформатского отсутствует географическая привязка и тем самым не вполне выявлен третий смысл.

Понятие речи. На наш взгляд, понятие речи много доступнее, ибо речь можно слышать или видеть, чего нельзя сказать о языке. Напротив, по А.А. Реформатскому «самое трудное определить, что такое речь. Прежде всего это не язык и не отдельный речевой акт. Мы говорим об устной и письменной речи, и это вполне правомерно, мы говорим о речи ребенка, школьника, о речи молодежи, о сценической речи, об орфоэпической речи, о прямой и косвенной речи, о деловой и художественной речи, о монологической и диалогической речи и т.д. Все это разные использования возможностей языка, отображения того или иного задания, это разные формы применения языка в различных ситуациях общения» [ 1, с. 43].

Разумеется, речь конкретнее языка, является частным случаем языка, и в то же время она состоит из многих речевых актов. Но это еще не определение речи, которое, по сути дела, Реформатским не дано. Лингвисты определяют речь так: «конкретное говорение, протекающее во времени и облеченное в звуковую (включая внутреннее проговаривание) или письменную форму. Под речью понимают как сам процесс говорения (речевую деятельность), так и его результат (речевые произведения, фиксируемые памятью или письмом» [ 4, с. 414]. Это много точнее, хотя наряду с временной характеристикой следовало бы упомянуть и пространственную.

Кстати, на наш взгляд, помимо речи устной и письменной существует и третий компонент – кинестетическая речь. Правда, кинесика понимается как «совокупность кинем—значимых жестов, мимических и пантомимических движений, входящих в коммуникацию в качестве невербальных компонентов» [ 5, с. 221]. Однако существует и вербальный компонент – жестовая речь или дактилология. «Движения рук (жесты) обозначают тут не сами явления окружающего мира..., а буквы алфавитов национальных языков» [ 6, с. 9]. Изучает кинесику паралингвистика. Известно, что на юге Европы весьма развита жестикуляция, и существует анекдот о том, что итальянец со связанными руками не способен произнести публичную речь. Известно и то, что в обычной речи вместо слов «да», «нет», «там», «он» используются соответствующие движения головы или руки.

Другое дело, что степень развития каждой из этих сосуществующих разновидностей речи весьма различна. Глухонемые в силу их физического недостатка заменяют устную речь кинестетической, однако они одновременно владеют и письменной, так что жестовая и устная речь находятся друг к другу во многих отношениях ближе, чем к письменной речи. В каждой из них существует особая, эстетически приподнятая разновидность, когда длительное произнесение гласных звуков на определенный мотив переходит в пение, плавный переход от одних кинем к другим становится «говорящим» танцем (например, узбекский танец, имитирующий сбор хлопка), а определенным образом выстроенные графемы образуют орнамент или рисунок. Кроме того, каждая из речей может быть воспроизведена «про себя» как по памяти, та к плане воображения нового речевого акта. Тем самым область существования речи оказывается много шире, чем обычно подразумевают лингвисты.

Более того, на определенных этапах исторического развития какая-то из этих форм существования языка продвигается вперед, тогда как другая оказывается довольно консервативной. Так, в английском языке на протяжении последних пятисот лет произношение изменилось очень сильно, тогда как графическая запись осталась старой, несинхронной изменениям. Поэтому именно в этом языке такое сильное несоответствие между написанием и произношением. Однако общей науки о речи до сих пор в лингвистике не существует, так что проблема взаимозаменяемости и взаимонезаменяемости разных форм речи, вообще говоря, разбросана по самым разным разделам языкознания.

Условностью нам кажется и разное решение Реформатским проблем географического, возрастного и социального аспектов языков. Так, географически определенная форма языка понимается им «диалектом», и это верно, но почему-то диалекты соотносятся с языком. А вот возрастные и социальные диалекты соотносятся с речью, и причина этого не объясняется. Нам же это кажется просто некоторой традицией лингвистики без особо серьезной мотивировки.

О речи животных. « Можно ли считать, что «даром речи» наряду с человеком обладают и животные? Нет нельзя... Правда, у животных мы можем наблюдать некоторые случаи использования звуков для сообщения: это, например, звуковые сигналы, которыми мать созывает птенцов (утки, тетерки) или которыми самец-вожак предупреждает выводок или стадо об опасности (куропатки, горные бараны); животные могут также звуками выражать свои эмоции (гнев, страх, удовольствие). Однако все это – лишь биологические, рефлекторные явления, основанные частью на инстинктах (безусловные рефлексы), частью на опыте (условные рефлексы). Ни «слов», ни выражения «мыслей» здесь нет« [ 1, с. 19]. К сожалению, А.А. Реформатский здесь не оригинален, этой точки зрения придерживается большинство лингвистов.

Увы, мы с этой позицией не согласны, ибо когда мы обращаемся к речевому акту человека на его родном языке, мы видим как раз картину условно-рефлекторной деятельности. Это особенно разительно при сравнении с речью новичка, обучающегося иностранному языку: там продумывается произнесение каждого слова – и речь получается медленной, неточной и по большей части неверной. Только когда чужой язык «войдет в печенки», то есть только тогда, когда процесс артикулирования в пределах целой фразы станет стойким навыком, можно говорить об овладении речью. И как раз здесь нет «ни слов, ни выражения мыслей» – потому-то так трудно припомнить свою речь, если разговор шел на общие темы. Ведь стандартное «речеговорение» – это просто одна из характеристик воспитанного человека, вовсе не связанная с передачей им собеседнику каких-то мыслей. И часто смысл речи решают как раз не слова, а интонация, так что в этом отношении слова хотя и присутствуют, но не передают общее намерение говорящего. В этом случае, следовательно, принципиальной разницы между речью человека и животного, на наш взгляд, нет. Чем больше освоена речь, тем, как это ни парадоксально, меньше в ней мыслей и меньше членения единого речевого потока на отдельные слова. Так что животные в этом смысле похожи как раз на овладевшего речью человека.

Что же касается освоения речи, то и тут животные очень похожи на человека. «Некоторые характеристики песни у зябликов, – пишет зоопсихолог Реми Шовен, – должны заучиваться на ранней стадии развития, когда сами птенцы еще не способны издать ни единого звука. По-видимому, с сентября они усваивают, что песня должна состоять из трех фраз и что они могут позволить себе украсить финал; сами же «фиоритуры» образуются только в результате соревнования между многими певцами. Врожденной является лишь самая общая основа песни – ее длительность, тенденция к усилению в начале и к ослаблению звука в конце, а также склонность кончать песню более высокой нотой« [ 7, с. 385]. Иными словами, птицы обучаются пению, подобно людям. Рефлексы тут соединяются с подражанием, с желанием усовершенствовать высказывание.

Наконец, можно сказать и о весьма совершенном воспроизведении человеческой речи птицами. «Наиболее удивительных результатов достигают в этом отношении попугаи, хотя подражать голосу человека могут и другие птицы. Лешли описал в 1913 г. амазонского попугая, который знал 150 слов и мог иногда с первого же раза, без предварительных попыток, очень правильно произнести новое слово. Но, может быть, самой одаренной в этом отношении оказалась священная майна (Gracula religiosa). Торп пишет, что по данным спектрографического анализа, фонетическая точность произношения гласных звуков у нее совершенно замечательна, хотя голосовой аппарат майны не имеет ничего общего с голосовым аппаратом позвоночных. Основной вопрос заключается в следующем? Ограничивается ли здесь дело простым подражанием, или птицы могут использовать эти голосовые сигналы в соответствии с обстоятельствами? Луканус (1935) описал попугая, который явно был способен на это, например, говорил «до свидания» именно тогда, когда гости уходили. Оказалось, что он был способен переносить смысл слов из частной ситуации в более общую. Если это действительно так, то в данном случае мы имеем дело с зачатками настоящей речи« [ 7, с. 383]. Еще более сложной оказывается кинестетическая речь приматов. Как видим, никакой непроходимой пропасти между речью животных и человека нет, и лингвисты просто не в курсе того, что известно зоопсихологам.

Почему язык не относится к явлениям природы. Так А.А. Реформатский назвал первый параграф введения, пояснив далее, что тем самым выступает против позиции лингвистов XIX в., например, Шлейхера. Разделяя в целом эту позицию, мы полагаем, однако, что существуют природные предпосылки языка, и говорить о том, что, например, звуки животных лишены смысла, нельзя. Домашняя кошка своим мяуканием не только передает свои эмоции, но и просит ее покормить, открыть дверь или впустить в дом. Сказать о том, что тут нет смысла, значить сказать неправду.

Точно так же трудно согласиться с Реформатским и по такому вопросу: «Известно, что от родителей-зулусов может произойти только негритенок, а от родителей-китайцев – только китайчонок, но значит ли это, что первый ребенок обязательно будет говорить по-зулусски, а второй – по китайски? Для решения этого вопроса проделаем второй, мысленный опыт: «переселим» новорожденного зулуса в Китай, а китайчонка – в Африку, к зулусам. Окажется, что зулус будет говорить по-китайски, а китаец – по-зулусски. И хотя своим внешним видомэти дети будут резко выделяться из окружающей их среды..., по языку они будут совершенно одинаковы с окружающими их людьми« [ 1, с. 17]. Разумеется, результат будет таким, хотя Реформатский ничего не упоминает о том, насколько удобно будет китайцу говорить по-зулусски, а зулусу по-китайски. Для этого мысленный эксперимент оказывается слишком грубым методом.

Можно провести аналогию с обучением игре на фортепиано. Стремление сделать мелодию более выразительной приводит композиторов к появлению в партии каждой руки параллельных октав, а то и децим, что требует очень большой растяжки кисти, то есть расстояния между кончиком большого пальца и кончиком мизинца. Длинные пальцы могут быть от природы, и тогда говорят о том, что у данного исполнителя «пианистические руки». Но растяжку можно натренировать и при меньшей природной длины пальцев; эти тренировки должны быть тем дольше и усиленнее, чем меньше у исполнителя природной предрасположенности. То же самое и с артикуляцией: речь на чужом языке в течение 15-20 минут приводит учащегося к ощущению усталости тех групп мышц языка, гортани и губ, которые оказываются незадействованными для артикуляции звуков родного языка. Легко предположить, что устная речь на том или другом языке приспособилась именно к тому строению артикуляционного аппарата, который свойственен данной расе, а внутри нее – данному антропологическому типу. При наличии другого антропологического типа, а тем более другой расы приходится компенсировать отсутствие природной предрасположенности более длительной тренировкой, что, разумеется, не замечается ни самими детьми, ни их родителями, ни окружающими их людьми, но вполне может быть выявлено преподавателями в тонко поставленных экспериментах. В этом утверждении нет никакого расизма и, скажем, длинноногие африканцы частенько становятся победителями в соревнованиях по бегу, чего нельзя сказать о коротконогих азиатах. Это не означает, что азиаты не могут бегать быстро, но объясняет, почему от них трудно ожидать рекордов по бегу или интересных результатов при игре в футбол. Тем самым при прочих равных условиях зулус будет говорить по-китайски безукоризненно точно несколько позже и с немного большими усилиями, чем его приятели-китайцы.

Аналогична ситуация и в письменной речи. Так, для стран юго-восточной Азии характерна иероглифическая письменность. Правда, французские миссионеры лет 200 назад принесли во Вьетнам буквенное письмо. И что же? Короткие, в 3-4 буквы слова тут же обросли массой диакритических знаков, передававших тон гласного звука и некоторые особенности согласных, из-за чего внешне они стали походить на иероглифы, поскольку оказалось занятым и надстрочное и подстрочное пространство. К тому же за пару столетий вьетнамская фонетика сильно изменилась, так что появилось сильное расхождение между написанием и произношением, что, вообще говоря, не характерно для буквенного письма. Нет никакого сомнения, что если бы китайцы ввели буквенное письмо, результат был бы тем же. Из этого, разумеется, не следует, что китайцы или японцы неспособны к буквенной письменности, но только иероглифы больше соответствуют особенностям их языка.

В связи с этим не вполне корректно и следующее утверждение Реформатского: «Итак, язык не передается по физической наследственности, тогда как цвет кожи, пропорции тела, форма черепа, характер волосяного покрова – так называемые расовые признаки – неизбежно следуют биологическим законам наследственности. Отсюда ясно, что отождествление языковых и расовых признаков – грубая ошибка. Близость языков друг к другу вовсе не соответствует расовой схожести и, наоборот, общность расы не связана с единством или схожестью языков. Границы рас и границы языков не совпадают» [ 1, с. 17]. Разумеется, поскольку язык является продуктом не природы, а культуры, совпадения между расами и языками быть не может. Однако если бы культура вообще и язык в частности развивались без воздействия одних народов на другие, не исключено, что было бы совпадение между языками и антропологическими типами. Но когда французы или англичане навязали свой язык африканцам, то, разумеется, европейские языки оказались существующими совсем не там, где они возникли.

В связи со сказанным не приходится удивляться тому, что в работе Реформатского совершенно ничего не говорится о такой природной обусловленности языка, как географическая. Одно и то же слово может произноситься на юге оглушенно, на севере озвонченно, на юге с дифтонгом – на севере с монофтонгом и т.д. Не прослеживается и скорость изменения языка, весьма сильно обусловленная географическими факторами. Короче говоря, стремление отойти от позиции «натуральной школы» в языке привело Реформатского к полному отрицанию природной обусловленности языка.

Язык и культура. Весь второй параграф у Реформатского посвящен рассмотрению языка как общественного явления. Вначале приветствует «социологическая школа» языкознания, которая противостояла натуралистической, а затем говорится о том, что с позиций марксизма существует базис, характеризующий экономические отношения в обществе, и надстройка, отражающая соответствующие этому базису политические, правовые, религиозные, художественные и прочие взгляды и учреждения. И если никто из лингвистов не помещал язык в базис, то многие отождествляли его с надстройкой. Реформатский же пишет о том, что «классовых языков нет и не было. Иначе обстоит дело с речью» [ 1, с. 23]. Следовательно, «язык не является надстройкой» [ 1, с. 22]. На наш взгляд, здесь налицо та же путаница, о которой шла речь выше, ибо если язык оказывается совокупностью речевых текстов, то все, что связано с речью, переносится и на язык, и если есть речь разных классов, то возможна и разновидность языка тех же классов, подобно тому, как если есть речь жителей Архангельской губернии, то существует и архангельский диалект, то есть географическая разновидность языка. А тем самым вполне возможно допустить существование и социальных диалектов, связанных с базисом, то есть существование некоторой надстроечной компоненты в языке. Конечно, она невелика, но она есть.

« Вторая ошибка языковедов состояла в отождествлении языка и культуры. Это отождествление неправильно, так как культура – это идеология, а язык не относится к идеологии» [ 1, с. 23]. Данная фраза вообще вряд ли принадлежит Реформатскому; это – классический стиль товарища Сталина, по-отечески уберегающего языковедов от их промахов, будучи «корифеем всех времен и народов». Скромный преподаватель введения в специальность вряд ли позволил бы себе уличать академиков в их ошибках. Фраза целиком неверная, ибо культура никогда не сводилась к идеологии, хотя и содержала, разумеется, идеологический компонент, причем одновременно разных классов. Так, юноша-дворянин, принадлежа к классу феодалов, при изучении Аристотеля знакомился с апологетикой рабовладения; из этого, однако, вовсе не вытекало то, что культурный человек России XIX в. был убежденным крепостником, а тем более рабовладельцем. Что же касается позиции товарища Сталина, то она вполне ясна: партийное руководство культурой за счет удаления всех «пережитков» буржуазной культуры. Поэтому культуру необходимо зачислить по разряду надстройки, выпятив ее идеологическую сущность. Что же касается русского языка, который Сталин знал не в совершенстве и перед которым благоговел, то ни на какое партийное руководство им он не посягал даже в страшных снах, а потому поспешил его вывести за рамки культуры.

Понятно, что Реформатский не мог стоять на иных позициях, иначе бы этот труд не издали. Но странно, что это положение сохранилось до наших дней, спустя полвека после смерти «великого кормчего». Издатели пятого выпуска должны были бы хотя бы в примечании пояснить всю нелепость тезиса о том, что язык не относится к явлениям культуры.

« Были, наконец, попытки, в частности у Н.Я. Марра, уподобить язык орудиям производства. Да, язык орудие, но «орудие» в особом смысле. С орудиями производства... у языка общее то, что они безразличны к надстройке и обслуживают разные классы общества, но орудия производства производят материальные блага, язык же ничего не производит и служит средством общения людей. Язык – это идеологическое орудие« [ 1, с. 23]. Вот так штука! Двумя строками выше Реформатский отмечал, что язык не относится к идеологии, а теперь он оказывается идеологическим орудием! Но если он идеологическое орудие, а надстройка вся идеологизирована, стало быть, язык относится к надстройке. Либо язык не является ни материальным, ни идеальным орудием. На наш взгляд, Реформатский, хотя и не очень умело, но пытается провести именно эту мысль.

На самом деле, Реформатский неверно интерпретирует сам термин орудие. Орудия бывают двух родов: орудия первого рода способствуют осуществлению какой-либо функции, орудия второго рода предназначены для изготовления орудий первого рода. Так, например, ложка и вилка за столом помогают употреблять пищу, но не пальцами; при этом никаких новых орудий они не создают. Это и есть орудие первого рода. В этом смысле язык является орудием общения, причем типично орудием, но орудием первого рода. В идеальном мире тоже много орудий, например, понятие или математическая формула. Тем самым характеристика орудия как идеального (а не идеологического) вовсе не снимает с него возможности быть орудием первого рода. Однако язык в небольшой степени выполняет и функции второго рода, ибо на базе существующих корней и аффиксов можно создавать новые слова; в очень небольшой степени можно создавать и новые части речи, например, когда словоизменения постепенно исчезают и фиксируются очень ограниченные формы слова; со временем на базе существующих звуков можно создавать и новые. Тем самым старый язык служит орудием для производства несколько обновленного языка; а это и есть орудие второго рода. Иными словами, язык является орудием во всех смыслах слова. Поэтому слова Реформатского о том, что «язык нельзя причислять ни к базису, ни к надстройке, ни к орудиям производства; язык нетождественен культуре и язык не может быть классовым» [ 1, с. 23] являются просто ложью, обусловленной, как мы видели выше и точкой зрения Сталина, и партийным вмешательством в проблемы языкознания, и условностями самих лингвистов, и незнанием зоопсихологии.

Выделение разделов языкознания. Здесь Реформатский тоже мало оригинален. Начинает он с лексикологии, изучающей слова, а «слово – наиболее конкретная единица языка. Язык как орудие общения – это прежде всего «словесное орудие», это «язык слов»« [ 1, с. 60]. Язык, который на с. 23 не был орудием производства, теперь стал орудием слов; а на с. 247 речь идет о словообразовательных моделях, то есть о моделях создания новых слов, и, следовательно о морфемах как об орудиях этого создания. К сожалению, ничего не говорится об отличии слова от части речи, о соединении в слове материального знака и идеального значения. «Энциклопедическим словарем» слово определятся как «основная структурно-семантическая единица языка, служащая для именования предметов и их свойств, явлений, отношений действительности, обладающая совокупностью семантических, фонетических и грамматических признаков, специфических для каждого языка» [ 8, с. 464]. Отсутствует и указание на то, что лексикологию интересует прежде всего семантика, а не фонетические или грамматические свойства слова, и что бывшими словами, а ныне частями слова являются морфемы, и что почти словами являются различного рода фразеологизмы, а «большими словами» – словосочетания. Иными словами, лексикологический подход характерен не только для лексикологии, но и для словообразования, и для фразеологии, и в некоторой степени – для синтаксиса словосочетаний.

Фонетика как «изучение звуковой стороны языка» [ 1, с. 157] определена у Реформатского верно, однако вся сведена к звукам речи. О существовании фраз, тактов и слогов только упоминается (с. 190-191), какие-либо примеры или классификации их не приводятся. О различении языков по мелодике фразы и о типичных мелодиках разных языков не говорится ничего. Что же касается образцов фонетической аппаратуры, то показана только механическая (относящаяся к 30-м гг.) и электромеханическая (50-х гг. ХХ в.). Сейчас, в период бурного расцвета электроники вся она смотрится как музейная редкость – ее найти в лабораториях уже невозможно. Более того, сейчас, когда уже бытовые компьютеры снабжены синтезаторами речи, а распознаватели речи уже начинают находить коммерческое применение, это раздел по приборной части кажется безнадежно устаревшим.

О грамматике следовало бы сказать особо, но не в данной короткой заметке. Что же касается темы «Письмо», то этот раздел, по крайней мере, по части изобразительных примеров, списан с тома 45 Большой советской энциклопедии первого выпуска; том вышел в 1940 году. Уже это определяет подход данного раздела, который передает научные достижения 30-х гг. ХХ века. Мы не найдем тут термина «грамматология»; пиктография не соотносится с кинесикой и со звукоподражательной детской речью; в качестве примера слоговой письменности приводится индийское письмо «деванагари», но нет примеров европейской слоговой письменности, например, греческой (линейное письмо Б) или славянской.

Краткие выводы. Работа А.А. Реформатского интересна по обилию разделов языкознания, которые затронуты в его «Введении в языковедение»; собственно говоря, поэтому она и обратила на себя внимание научной общественности. В этом она нестандартна; однако правильность подхода, когда студента с порога с головой погружают в курс тех проблем, с которыми он все равно встретится на старших курсах – нам представляется далеко не очевидной. Любое введение в специальность должно скорее дать знакомство с наукой, а не представлять собой краткую энциклопедию данной научной дисциплины, к чему стремился А.А. Реформатский. Поэтому нам странно, что ее рекомендуют первокурсникам, а не аспирантам.

Но и для аспирантов она в наши дни не подходит: ее методологической базой оказывается марксизм-ленинизм сталинского разлива, экспериментальной базой – механика и электромеханика, а исследования в грамматологии последнего полувека, естественно, совершенно не учтены. На наш взгляд, данный учебник по этим параметрам безнадежно устарел. Вместе с тем, он хорошо передает направление нашей лингвистической мысли середины ХХ века и потому является хорошим памятником истории лингвистики.
Литература

Реформатский А.А. Введение в языковедение. М., 1999
Зализняк А.А. Древненовгородский диалект. М., 1995
Кибрик А.Е. Язык // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990
Арутюнова Н.Д. Речь // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990
Горелов И.Н. Кинесика // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990
Зайцева Г.Л. Дактилология. Жестовая речь. М,. 1991
Шовен Реми. Поведение животных. М., 1972
Гак В.Г. Слово // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990

Опубликовано впервые в сборнике «Экономика, управление, культура» ГУУ, вып. 6, М., 1999, с. 198-210

Чудинов В.А. Язык: природа или культура? (читая А.А. Реформатского) // «Академия Тринитаризма», М., Эл № 77-6567, публ.10231, 17.02.2003

[Обсуждение на форуме «Наука»]