- Как Вы открыли для себя Четвёртую Политическую Теорию? И как вы оцениваете её шансы на то, чтобы стать главной идеологией XXI века?

- Четвертая Политическая Теория не должна мыслиться как 3+1, то есть три классические политические теории (идеологии) современности (либерализм, коммунизм, фашизм) и к ним нечто еще добавленное. 4ПТ представляет собой не дополнение, не прибавление, не комбинацию и не новое предложение вдобавок к существующим. Геометрия 4ПТ совершенно иная. 4ПТ строится, исходя из глубинной деконструкции философии политики Модерна. Она имплозивна, она является изнутри сущности Политического, как выражение финального кризиса, коллапса, и одновременно как акт его преодоления. Это важно изначально иметь в виду.

Этапы открытия 4ПТ были следующие. Задумавшись о Политическом и его сущности в ранней юности, я обнаружил, что меня категорически не удовлетворяет вторая политическая теория (в зоне эксклюзивного влияния которой я пребывал в силу факта рождения в СССР). Познакомившись с либеральной альтернативой (первой политической теорией), я пришел в отвращение в еще большей степени. И тогда мое внимание привлекли традиционализм, Консервативная Революция, спектр политических теорий Третьего пути.

По мере наблюдения драматического противостояния первой и второй политических теорий в СССР и России, я пришел к выводу, что именно либерализм (первая политическая теория), победившая в 90-е годы ХХ века в России и глобально, является наиболее концентрированным выражением того, что я ненавижу: индивидуализма, материализма, прагматизма, финансизма, «маленького человека», эпикурейства/атомизма, эволюционизма, техноцентризма, воспевания «технического прогресса», историцизма, нивелирующего эгалитаризма, секуляризма, евроцентризма и т.д. И я понял, что именно то, что либерализм был наиболее чистой и кристальной концентрацией зла, он и победил. Представители традиционализма (Р.Генон, Ю.Эвола и т.д.) так и считали, но им представлялось, что вторая политическая теория хуже первой, и поэтому предполагали именно ее планетарный триумф – в духе их эсхатологической трактовки современности. Но победила именно первая политическая теория, а не вторая. Это требовало осмысления. Выражением такой рефлексии стала коррекция традиционализма или, если угодно, «левый традиционализм», то есть предложение построить общий фронт для фронтальной борьбы с либерализмом: объединив антилиберализм слева (вторая политическая теория) с антилиберализмом справа (Третий путь). Но такое предложение предполагало качественную ревизию не только второй политической теории (это очевидно, и на подобный альянс могла пойти только часть левых – таких, например, как итальянский философ, марксист Констанцио Преве и т.д.), но и спектра идеологий Третьего пути.

Это можно считать первым шагом к 4ПТ, поскольку предлагаемый антилиберальный фронт предполагал качественный пересмотр второй и третьей политических теорий на основании радикального отвержения либерализма. При этом принималось во второй и третьей политических теориях только то, что так или иначе друг с другом сочеталось. А это значит, требовалось отказаться от базовой модели Маркса/Энгельса, отвергавшей в «Манифесте Коммунистической Партии» саму возможность сотрудничества коммунистов с некоммунистическими антикапиталистическими силами, и фундаментальную уверенность коммунистов в том, что социализм приходит обязательно после (и никак не вместо!) капитализма. От коммунизма, таким образом, оставалась только радикальная критика буржуазного строя (что, впрочем, не мало). Третий путь очищался при этом от антикоммунистических и антисоциалистических моментов идеологии, а также от любого намека на расизм, ксенофобию, супрематизм, колониализм и т.д. В результате мы также получали нечто особенное, чаще всего классических правых (особенно крайне правых) и консерваторов отталкивавшее.

Но это был важный и решительный шаг, позволивший подготовить теоретическую почву для 4ПТ, причем в конкретной среде радикальных перемен как в мировой политике («однополярный момент» и глобализация), так и в России. Это было не лабораторной работой, но разработкой политической теории в условиях действия.

Параллельно этому шло конструирование политической философии неоевразийства, так как именно евразийство в русской истории более всего соответствовало такому антизападному и антилиберальному подходу, развернутому на правом идейном фланге (консерватизм), но дружелюбно обращенного к левому флангу (национал-большевизм).

Последним этапом, на котором собственно и родилась 4ПТ, стало ясное понимание недостаточности одного только комбинаторного объединения элементов прежних антилиберальных политических теорий (второй и третьей). Все три политические теории были продуктом Модерна, а та, которая победила в ходе ожесточенной двухсотлетней (как минимум) планетарной борьбы, вполне могла претендовать (по праву) на то, что она воплощает в себе самый дух Модерна, является его ортодоксальным выражением. Такая рефлексия показывает, что бесполезно противопоставлять Модерну в чистом виде то, что, так же будучи продуктом Модерна, несло в себе и некоторые иные элементы, относящиеся к традиции (в третьей политической теории) или эсхатологии (во второй). Вместо того чтобы вести арьергардные бои, 4ПТ предлагает атаковать либерализм фронтально, как он есть, а вместе с ним поставить под вопрос сущность Модерна. Хайдеггер называл нечто подобное «трудным знанием нигилизма» (schwere Wissenscfat des Nihilismus).

Либерализм живет за счет своих альтернатив. Само существование нелиберального («тоталитарного») режима (будь-то в форме второй политической теории или третьей) дает либерализму («свободе от») конкретный аргумент: борись за свободу против не-свободы. Это действует. Поэтому суперпозиция двух политических теорий, исторически сопряженных с «тоталитаризмом», только усилит первую политическую теорию, снабдив ее новыми аргументами и столь важной для Политического фигурой «врага». Но оставшись один на один с самим собой, войдя в вещи и утратив серьезных идеологических противников, либерализм немедленно обнаружит свою нигилистическую сущность. Когда «свобода от» реализована (по контрасту с «тоталитарными» режимами), она начинает освобождаться от самой себя. Это имманентный коллапс либерализма. Он обречен на имплозию. В этом сказывается сущностный нигилизм Модерна как онтологической (точнее антионтологической, мезонтологической, нигилистической) и гносеологической (гиперрациональность дробит разум вплоть до шизоморфизма – что мы видим в Постмодерне) парадигмы.

Поэтому 4ПТ преодолевает антилиберальный синтез на основе классических политических идеологий и предлагает сделать шаг вперед, а не шаг назад. Планетарному либерализму (гегемонии, евроцентризму) бросается вызов не от имени прошлого, но от имени настоящего. Это экзистенциальная атака. Сигнал к глобальной революции Дазайна. 4ПТ поэтому результат, с одной стороны, строго рационального, логического размышления, анализа, а с другой – вдохновенного экстатического энтузиазма, внезапно пробужденного воображения. Отсюда повышенный интерес к интеллектуальной мистике неоплатонизма, но одновременно и к экзистенциальной феноменологии Хайдеггера.

- Лео Штраус, комментируя фундаментальный труд Карла Шмитта «Понятие политического», отмечает, что при всей содержащейся в нём радикальной критике либерализма, Шмитт не доводит её до конца, поскольку предпринятая им критика «разворачивается и остаётся в горизонте либерализма». «Его антилиберальная тенденция, - считает Штраус, - сдерживается до сих пор ещё не преодоленной «систематикой либерального мышления», которая, по признанию самого Шмитта, «несмотря на все неудачи, сегодня в Европе пока не заменена никакой другой системой». Что вы можете назвать ключом к проблеме преодоления либерального дискурса?

- Карла Шмитта я ценю чрезвычайно высоко. Он, во-первых, безусловно, лучший современный теоретик в области философии политики. Это признают практически все – и те, кто принимают его идеи, и те, кто им оппонируют. Без Шмитта вообще невозможно говорить о политологии. Во-вторых, Шмитт был представителем Консервативной Революции, и соответственно, его идеи имели целый ряд пересечений с областью 4ПТ. Это важно, и наследие Шмитта интегрируется в 4ПТ. Я не могу согласиться со Штраусом, относительно «систематики либерального мышления»; напротив, концепция «прав народов», развиваемая Шмиттом, а также теория «порядка больших пространств» и Империи, являются радикальным шагом за пределы антропологического индивидуализма, лежащего в основе либеральной философии. Шмитт фундаментален. И преодолению либерального дискурса его труды и идеи премного способствуют. Это лучшее, что есть в этой области.

- Согласны ли вы с тем, что сегодня существует «две Европы»: первая Европа – либеральная (с идеей «открытого общества», прав человека, регистрации гомосексуальных браков и так далее) и вторая Европа («другая Европа») - политически ангажированная, мыслящая, интеллектуальная, духовная, рассматривающая нынешний статус-кво и доминацию либерального дискурса как настоящую катастрофу и предательство европейской традиции? Как вы оцениваете шансы «другой Европы» на победу над «первой»?

- Это интересный вопрос. Да, есть две Европы. Одна актуальная (это либеральная, атлантистская, проамериканская Европа, Европа гей-парадов и НАТО), другая - потенциальная (это Европа традиций, народов, культур, регионов, верований). Первая Европа сегодня доминирует и превалирует. Вторая почти отсутствует, существует виртуально, как призрак. Первая Европа есть Запад. Другая Европа есть собственно Европа.

Либеральный дискурс не совсем «предательство» Европы, это, скорее, гипертрофированное развитие ее «западной» составляющей. Европа может быть рассмотрена как Запад (=Модерн) + нечто еще. И Запад (=Модерн) и «нечто еще» относятся к Европе. Но сегодня Запад (=Модерн) практически вытеснил «нечто еще», сместил на периферии, подчас прямо поставил «вне закона». «Нечто еще» – это и есть Другая Европа, Европа, которой нет.

Теперь о шансах. Баланс сегодня таков: Запад сейчас выигрывает у Европы (= «нечто еще») 99% к 1%. Но это иллюзия. Плотин в своей философии говорит об «эйдолоне» и о «фантазме массы, тяжести». С его точки зрения, телесные предметы и мир, который простецы принимают за очевидность, есть грубейшая из иллюзий, подлый фокус, не имеющий ничего общего с настоящим бытием. Материальная телесная очевидность Европы как Запада есть такой «фантазм массы». Все видят только это, но на самом деле, это и есть призрак. А 1% Другой Европы, воплощенный в нонконформистах, интеллектуалах, революционерах (справа и слева), является, напротив, реальностью, уходящей корнями к подлинному бытию.

Надо лишь переключить режим. Это и есть «событие», Er-eignis. Сегодня призрак выдает себя за очевидность, а реальность идентифицирует как призрак. Так было и в последние годы СССР: режиму оставались считанные дни, а его носители вели себя так, как будто впереди вечность. У нынешней Европы в запасе осталось несколько мгновений. Ночь особенно черна накануне рассвета. Фантазмы массы рассеются в мгновение ока – были и нет. И тогда Другая Европа должна быть готова к действию. Большинство будет охвачено паникой, но революционное меньшинство должно быть пробуждено и готово к схватке. Революция неизбежна. На сей раз это будет наша Революция.

- «Нет ничего более трагического, чем не знать того исторического момента, который мы переживаем в настоящее время. – Говорит Ален де Бенуа. – Это момент постмодернистской глобализации». Французский мыслитель подчеркивает актуальность вопроса о новом номосе Земли или способе установления международных отношений. Как вы полагаете, каким будет четвёртый номос? Можем ли вы согласиться с тем, что новый номос будет евразийским и многополярным (переход от универсума к плюриверсуму)?

- Да, новый номос будет многополярным. Но «будет» означает не механическую предопределенность, но осознанную и пробужденную ангажированность в бытие, в экзистирование. Если человечество «будет», «хочет быть», «собирается быть», оно построит многополярный мир, в котором евразийская цивилизация станет одним из полюсов, центров силы, центров идеи. Но это не произойдет само собой. Судьба миропорядка всегда решается в войне. Чтобы многополярный мир состоялся, необходимо разрушить мир однополярный, преодолеть глобализацию и сломить парадигму либерального Постмодерна. Структура номоса зависит от исхода войны. Войны нас против них. Жан Парвулеско говорил о «силах бытия» и «силах небытия». Я имею в виду нечто подобное. Сегодня доминируют «силы небытия», но их время подходит к концу. Время вообще подходит к концу, оно чрезмерно разогналось (дромократия П. Вирильо). Это фатально. На горизонте встает онтология пространства. Как в финале «Парсифаля» Вагнера Гурнеманц провозглашает: “Здесь время становится пространством”. Это наша ария – ария четвертого номоса Земли.

- Согласитесь ли Вы с тем, что эпоха белого европейского человечества завершена, и будущее будут предопределять культуры и общества Азии?

- Белое человечество это смутный концепт. Есть индоевропейские народы, но их этнический состав сложен и многозначен. К «белым» следует отнести и Индию и Иран, великие цивилизации Азии, и Европу и Америку, низкие и дегенеративные образцы современности. Европа и США точно не будут предопределять будущее. Они сделали фатальный выбор и подлежат наказанию. Быть может из глубины этих низменных обществ возникнут новые силы, но они по определению будут солидарны с сакральными традициями неевропейских народов. Белые в Новое время принесли человечеству все самое отвратительное: секуляризм, материализм, атеизм, механицизм, профанизм, комфортизм, капитализм, общество потребления… Эта эпоха завершается. Но я не думаю, что иранская или индийская культура, а также «белые» славяне, греки или румыны, или латиноамериканцы,также понесут кару за преступления европейцев. Теоретик индо-европейской идеи, которого Вы упоминали, Ален де Бенуа, в свое время написал программную книгу: «Европа, Третий мир – одна и та же борьба». Проблема «белые против небелых» не имеет сегодня смысла. Если под «белыми» понимать европейскую цивилизацию Нового времени, то надо выбирать «небелых». Если же говорить о индо-европейской традиции (в том числе и о вершинах греческой философии – но это платонизм, а не атомизм и не Эпикур, и даже не Стоя), то она глубока и прекрасна, однако угрожают ей не «небелые», «безродные космополиты» глобального капитализма, цвет лица у них вполне «белый», равно как и фенотип.

В Азии и Третьем мире, впрочем, также хватает крайне неприятных течений. Например, исламский ваххабизм. Или микро-национализм. Но самое худшее: либерализм и модернизм, которые сегодня, увы, в незападных (небелых) обществах распространены в огромном масштабе. Глобальная Революция не пощадит сторонников капитализма любого цвета кожи. Линия фронта определяется сегодня, одним словом, совсем не по расовому признаку. Белый ты или небелый неважно: важно ты за статус-кво или против.

- Считаете ли Вы Россию частью Европы или же разделяете мнение, согласно которому Россия и Европа представляют две разные цивилизации?

- Европа и Россия две разные цивилизации. У России два источника: Византия и империя Чингисхана (Туран). Оба источника резко отличаются от матрицы современной европейской цивилизации, уходящей корнями в западную Римскую Империю и некогда являвшейся частью кочевых империй Евразии. Поэтому мы радикально различны, и у нас разные системы ценностей. Россия свои ценности Европе навязывать не спешит, так как сама еще не очень ясно определилась с их восстановлением и их формулировкой (на новом историческом этапе). Но современная Европа, как и всегда, чрезвычайно в этом вопросе агрессивна и претендует на универсализм своих ценностей (на сей раз, европейцы продвигают «права человека», «свободный рынок» и «глобализацию»). Именно перед лицом такой «ценностной агрессии», приправленной изрядной долей двойных стандартов, Россия должна особенно жестко отстаивать тезис о самобытности своей цивилизации и свою идентичность. Сегодня лучше сказать, что нам ничего европейского не подходит и что у нас «свой особый путь» (Sonderweg), чем перебирать детали.

Однако, справедливости ради, надо сказать, что нечто общее в корнях у России и Европы есть. Например, Освальд Шпенглер в посмертной (незаконченной) книге «Эпика Человека» говорит о Туране, как колыбели европейского культурного стиля и возводит воинскую этику кочевых евразийских индоевропейцев в образец Европы как явления. Шпенглер противопоставляет воинственный аристократический Туран «атлантистской» мистике Кельтиды и изнеженной циклопической цивилизации южного Куша. Эту же тему развивает современный итальянский историк Франко Кардини в своей работе «Истоки средневекового рыцарства»[1].

В отношении христианства также можно конкретно идентифицировать эпоху, когда Запад и Восток обладали единым историческим бытием – это был довольно длительный период от Рождества Христова до 800 года (до момента венчания Карла Великого и создания франкской Империи). Это бытие было сопряжено с полем Римской Империи, остававшейся единой и религиозно и политически.

Поэтому общее в нашей культуре – туранский аристократизм и изначальное христианство в контексте единой Римской Империи. Если это взять за базу общих ценностей, то на сей раз с этим вполне можно согласиться. Но современная Европа не имеет к ним ни малейшего отношения. А для революционной европейской элиты, напротив, как евразийский так и римско-имперский (в том числе и христианско-имперский, византийский) элементы вполне могли бы стать путеводными нитями. Это, на самом деле, для нас общее наследие, уходящее корнями в индоевропейские (и не только) кочевые культуры Евразии, в греческую философию и римскую Империю. Героизм, платонизм и Царство – вот что объединяет русских и европейцев. Если мы согласны с этими ориентациями, то мы можем говорить и о единой европейско-евразийской цивилизации.

- Современные идеологии построены на принципе секулярности. Прогнозируете ли Вы возврат религии, возвращение сакрального? Если да, то в какой форме? Будет ли это ислам, христианство, язычество или какая-то иная форма религии?

- Я прогнозирую возвращение Божественного. Я сам православный христианин, поэтому интерпретирую историю в христианских терминах. Для меня возвращение сакрального есть Второе пришествие Господа нашего Исуса Христа. Современная секулярность – это краткий период торжества апостасии в преддверии прихода антихриста. И это вызов всем верным. Это христианская интерпретация Модерна и Постмодерна. Но в других религиозных контекстах могут быть иные формы.

Однако, исламский мистик Ибн Араби говорит, что есть «Бог как он есть» и «Бог, живущий в вере». То есть религия как опыт, как экзистирование, как мистическое преображение, а есть отчужденная чисто социологическая калька такого опыта. Так вот, секуляризм стал закономерным следствием того, что «симулякры религии», Великий Инквизитор, «Бог, живущий в вере», вытеснили прямой опыт Бога, затмили Бога Живого. Жизнь была подменена абстракцией, фантомной болью закрытого недоступного опыта. В результате рано или поздно рухнула обветшавшая конструкция. Поэтому Поворот истории, глобальная революция против (пост)современного мира не может быть простым возвратом к «Богу, живущему в вере», к социологическому симулякру. Возвращается Бог Живой, Сам. Не его тень и не группа узурпаторов, пытающихся в своих интересах использовать охлаждение живого религиозного чувства. Поэтому вполне уместно говорить о тотальном возвращении сакрального, о сакральной Революции.

Это касается как православного христианства, в лоне которого нахожусь лично я, так и иных религий, ведь каждая из них имеет аналогичные сюжеты: в конце времен откроется истина и воссияет по ту сторону ветхих и изношенных форм, превратившихся в свою противоположность. Поэтому нынешний эфемерный триумф зла, секулярности, богооставленности лишь прелюдия в парусии (явление) Последнего Бога.

Беседовала Натэлла Сперанская

ИАП Евразия